"…Во всей его фигуре, невысокой и подвижной, было изящество. Годы не старили его. И в легких движениях, и в жестах, и в выражении лица оставалось что-то мило мальчишеское, озорное. Он всегда готов был на смелые приключения, на неожиданные выдумки. Он был поэтом своего призвания - журналистики".
Вплоть до преклонного возраста Заславский сохранял работоспособность, общительный нрав и некое даже веселое озорство. Вспоминаю одну из наших последних, довольно забавную в своем роде встречу.
Это было вскоре после завершения так называемой шестидневной войны, которую крохотное государство Израиль точно за шесть дней выиграло, сражаясь против Египта и Сирии. Победа Израиля вызвала сильнейшее раздражение в высоких сферах советского руководства, не скрывавшего своих симпатий к арабам. Вспомним, что незадолго до "шестидневной войны" президенту Египта Насеру было Хрущевым пожаловано изрядно удивившее общественность звание Героя Советского Союза, которое как-то мало гармонировало с гонениями на коммунистов в Египте.
Советская печать была полна возмущенных обвинений по адресу Израиля в агрессивных, захватнических действиях, попрании общепризнанных международных принципов. И тут кто-то "наверху" надумал, чтобы известные деятели искусства и культуры еврейского происхождения выступили в прессе с протестом против действий Израиля. Организация этой эффектной акции была поручена, естественно, Заславскому. В редакцию "Правды" были приглашены поэт Александр Безыменский, дирижер Большого театра Борис Хайкин, композиторы Матвей Блантер и Марк Фрадкин, певец Соломон Хромченко, шахматист Михаил Ботвинник, еще кто-то, не забыли и про меня. Заславский огласил заготовленный текст протеста и первый лихо расписался, затем расписались все мы. После этого Давид Осипович двинулся к выходу (никогда не забуду этой уморительной сцены) с зычным возгласом "Шма, Исроэль! (Слушай, Израиль!)" - древним традиционным призывом синагогального молебствия.
Он и тут остался верен себе, неунывающий скептик, подчиняющийся обстоятельствам веселый циник.
…Я уже говорил о том, как моему брату всегда хотелось, чтобы я "увидел что-нибудь интересное". И он неизменно протаскивал меня на разнообразные встречи, вечера, собрания, начиная с чтения Маяковским его новой поэмы на квартире у Бриков до большого партийного собрания в Большом театре.
На это собрание я пошел с искренним интересом, предполагая увидеть двух самых знаменитых людей того времени: Ленина и Троцкого. Однако ни того, ни другого там не оказалось, и я уже без всякого интереса слушал выступавших с трибуны ораторов. Но вот брат толкнул меня локтем и сказал вполголоса: "Обрати внимание. Это фактический диктатор России. Генеральный секретарь Сталин". Я посмотрел на Мишу с удивлением: диктатор России? А как же Ленин, председатель Совнаркома? Троцкий, председатель Реввоенсовета? Калинин, "Всесоюзный староста"? Но, зная исключительную наблюдательность Кольцова, его умение разбираться в окружающих обстоятельствах, я уже с любопытством стал разглядывать человека невысокого роста, с гладко зачесанной шевелюрой и рыжеватыми висячими усами. На нем простой китель, помятые штаны заправлены в хорошо начищенные сапоги. Говорил он медленно, негромким глуховатым голосом, без всяких ораторских эффектов, почему-то не с трибуны, а стоя на краю сцены.
Брат снова мне шепнул: "Сейчас он обязательно по какому-нибудь поводу упомянет Центральный комитет". И действительно, через две-три фразы послышалось: "По этому вопросу, товарищи, в Центральном комитете есть такое мнение…"
Здесь я хочу рассказать об эпизоде, сыгравшем очень большую роль в судьбе брата. Но предварительно необходимо напомнить о том, что с 1 апреля 1923 года в Москве начал выходить массовый популярный еженедельник "Огонек", существующий по сей день. Это была инициатива Кольцова. Он не мог удовольствоваться публикацией своих фельетонов и очерков в "Правде" и затеял издание иллюстрированного журнала, подобного выходившему еще до революции в издательстве Проппера и даже под тем же названием. Брат привлек к сотрудничеству в новом "Огоньке" целую плеяду известных писателей и поэтов. Нельзя не вспомнить, что в первом номере журнала появилось знаменитое стихотворение Маяковского "Мы не верим!" по поводу опубликования правительственного бюллетеня о болезни В. И. Ленина.
Позволю себе упомянуть, что в этом же, первом номере "Огонька" были напечатаны четыре моих рисунка - иллюстрации к рассказу О. Генри "Заколдованные хлебцы". Помню, как в огромной комнате дома по Козицкому переулку, в которой размещались и редакция, и контора нового журнала, толпились сотрудники и авторы. Все ждали, когда из типографии привезут первый номер новорожденного "Огонька". Прозвучал телефонный звонок. Кольцов схватил трубку, послушал и стал часто моргать глазами, что у него было признаком неудовольствия или озабоченности.
- Новое дело, - сказал он, - звонит Рябинин из типографии и сообщает, что начальник Главлита Мордвинкин не дает разрешения на выпуск журнала. У него нет возражений по содержанию, но он категорически против названия "Огонек"… Мордвинкин… Мордвинкин… - задумчиво повторил Кольцов. - Послушай, - обратился он ко мне, - а не тот ли это Мордвинкин, у которого ты работал в Киеве в Редиздате?
- Если Владимир Юрьевич, тогда тот, - сказал я, и в моей памяти возникла довольно причудливая фигура с длинной народовольческой шевелюрой, козлиной бородкой и в высоких желтых сапогах.
- Будем надеяться, что тот, - проговорил Кольцов, - и тебе дается срочное и ответственное задание: немедленно мчись в Главлит, во что бы то ни стало пробейся к этому Мордвинкину, пробуди в нем героические воспоминания о девятнадцатом годе в Киеве и вырви у него разрешение. Скажешь ему примерно следующее…
- А если он… - начал я, выслушав брата.
- Не будем терять времени, - нетерпеливо перебил Кольцов, - дуй в Главлит, тебе достали мотоцикл.
Не могу сказать, что промчаться по булыжным мостовым, сидя на тряском заднем седле мотоцикла, было большим удовольствием - и вошел я в Главлит, слегка пошатываясь. Быстро проскочив мимо зазевавшейся секретарши в кабинет начальника, я сразу увидел, что Мордвинкин - тот самый. Повторяя про себя инструкции Кольцова, я присел к его заваленному бумагами письменному столу и напористо заговорил:
- Доброго здоровья, Владимир Юрьевич! Если не забыли - девятнадцатый год, Киев, Редиздат, ваш верный секретарь Ефимов. Немало с тех пор утекло… хе-хе…
Мордвинкин на меня посмотрел исподлобья, поверх очков, и то, что он пробормотал, можно было с одинаковым успехом принять и за "как же, как же", и за "какого черта". Но, согласно наставлениям Кольцова, я стал оживленно рассказывать, какие известные писатели и поэты дали согласие сотрудничать в новом журнале и как подобный массовый журнал нужен широкому читателю.
Немного послушав с угрюмым видом, Мордвинкин прервал мою горячую речь, саркастически скривив рот:
- И поэтому вы решили взять для такого журнала название пропперовского публичного дома?!
- Владимир Юрьевич! - возопил я. - О чем вы говорите?! Какой публичный дом?! При чем тут Проппер?! Кто его помнит?! Это будет совершенно новый, советский "Огонек", с новым, советским содержанием!
- Допустим, - сухо произнес Мордвинкин. - Так почему, в таком случае, для хорошего советского журнала вы не возьмете хорошее советское название?! Например, "Красная заря", "Красный восход", "Советская быль"? Да мало ли! Нет, разрешения на "Огонек" я не дам.
И он уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор окончен. Я представил себе, как будет разочарован и сердит Кольцов, что я не справился с его поручением, и страх придал мне новые силы.
- Владимир Юрьевич! - отчаянно заговорил я. - Владимир Юрьевич, а чем, собственно, плохо - "Огонек"? Хорошее, теплое русское слово! Когда хотят похвалить человека, говорят же: "Этот человек с огоньком!" А еще: "зайти к приятелю на огонек", "в маленькой светелке огонек горит"… Ей-богу, Владимир Юрьевич, хорошее название, ласковое, приветливое, увидите, оно всем понравится!
Мордвинкин угрюмо молчал, не поднимая глаз, и перебирал свои бумаги. Я уже решил, что моя миссия безнадежно провалилась. Но тут Мордвинкин тяжело вздохнул, как-то укоризненно покачал головой, вынул из ящика стола листок бумаги, что-то на нем написал и протянул мне, сказав с раздражением:
- Вот. Передадите в типографию.
То было главлитовское разрешение на выпуск журнала! Так "Огонек" остался "Огоньком", начал выходить в свет и действительно скоро завоевал читательское признание. А через некоторое время произошло следующее. Как-то Миша мне сказал:
- А знаешь, меня вчера вызывал Сталин.
При имени Сталина тогда еще не возникало панического страха, и я очень спокойно спросил:
- А в связи с чем?
- А вот слушай. Очень любопытно…
И вот что он мне рассказал.
Его вызвали в ЦК. Он поднялся на пятый этаж в секретариат Сталина, постучался и был несколько удивлен, что дверь ему открыл сам Сталин. Они прошли в кабинет, сели, и Генеральный секретарь ЦК сказал:
- Товарищ Кольцов, "Огонек" - неплохой журнал, живой. Но некоторые товарищи члены ЦК считают, что в нем замечается определенный сервилизм.
- Сервилизм? - удивился Кольцов. - А в чем это выражается?
- Да, сервилизм. Угодничество. Товарищи члены ЦК говорят, что вы скоро будете печатать, по каким клозетам ходит товарищ Троцкий.
Кольцов, конечно, был в курсе острой конфронтации между Сталиным и Троцким, но такая грубая откровенность его ошеломила. Ведь Троцкий был членом Политбюро ЦК, председателем Реввоенсовета республики, народным комиссаром по военным и морским делам, виднейшим политическим деятелем страны.
- Товарищ Сталин, - сказал брат, - "Огонек" - массовый журнал, рассчитанный на широкий круг читателей, и мы думали, что в наши задачи входит рассказывать народу о деятельности его руководителей. И мы давали очерки: "День Калинина", "День Рыкова", "День Троцкого". А недавно мы дали в журнале фотографию окна, через которое в Баку в тысяча девятьсот втором году бежал товарищ Сталин, когда полиция нагрянула в организованную им подпольную типографию.
Подозрительно сощурившись, Сталин посмотрел на брата и холодно произнес:
- Товарищ Кольцов. Я вам передал мнение товарищей членов ЦК. Учтите в дальнейшей работе. Всего хорошего.
Рассказав все это, брат со смехом добавил:
- По сути дела, я получил строгий выговор от Генерального секретаря партии.
Увы, это было нечто большее, чем выговор… Но ясно это стало много лет спустя. Мы уже знаем о "блюде, которое надо есть холодным"…
Глава шестая
Первые мои шаги в столице оказались удачными: одновременно с "Правдой" я начал сотрудничать с массовой, небольшого формата "Рабочей газетой", которую редактировал К. С. Еремеев - дядя Костя, как его называли за глаза, а некоторые и в глаза. Я смотрел на дядю Костю с живейшим интересом: я уже знал, что наш редактор - старый правдист, революционер-подпольщик, участник октябрьских событий, знаменитый "солдат Еремеев", в первые дни советской власти командовавший Петроградским военным округом. У дяди Кости была внешность бывалого моряка - коренастый, загорелый, с неизменной, пахнущей крепчайшим табаком трубкой в зубах. Плечи и шея атлета, мускулистые руки рабочего человека, способного постоять за себя. Мне как-то довелось услышать из уст Константина Степановича рассказ о маленьком происшествии, случившемся с ним в Петрограде.
Время было тревожное - сентябрь 1917 года. Вольготно чувствовали себя уголовные элементы. Налеты, убийства, уличные ограбления стали бытовым явлением. Как-то поздним вечером Еремеев возвращался из типографии, где печаталась большевистская газета "Рабочий путь". В пустынном переулке его остановили две дюжие личности:
- Деньги!
- Не имеется.
- Пальто!
- Пальто? Что ж, снимайте сами, если нуждаетесь.
Дядя Костя спокойно расстегнул пуговицы, и один из налетчиков, зайдя со спины, стал наподобие услужливого гардеробщика снимать с Еремеева пальто. Но как только правая рука Константина Степановича освободилась из рукава, она нанесла грабителю молниеносный сокрушительный удар. Бандит заголосил от боли, придерживая руками выскочившую из суставов челюсть, сообщник его обратился в стремительное бегство. Еремеев снова застегнулся на все пуговицы, посоветовал обалдевшему от боли грабителю обратиться в ближайшую амбулаторию и неторопливо продолжал путь…
"Рабочая газета" находилась в Охотном ряду, в здании, стоявшем в ту пору против Дома Союзов. Я ежедневно приходил в редакцию, выбирал из последних международных телеграмм подходящую тему и, присев за первый попавшийся свободный стол, рисовал карикатуру в текущий номер. Свое произведение я обычно показывал секретарю, стесняясь входить в кабинет, где работал Еремеев. Как-то я сдавал очередную карикатуру. Секретарь взял у меня рисунок, чтобы отнести редактору, но как раз в этот момент дядя Костя вышел из кабинета. Мельком взглянув на карикатуру, он лаконично сказал секретарю:
- Пускайте.
Потом, приподняв бровь, вынул изо рта трубку и коротко спросил:
- Почему ничего не даете для "Приложения"?
Я смутился:
- Н-не знаю, дядя Кос… Константин Степанович. Никто ничего не говорил. Отчего же… Я, так сказать, с удовольствием…
Еремеев посмотрел на меня с едва заметной улыбкой.
- Ладно, - сказал он, - не робейте. Сатирику следует быть посмелее. Свяжитесь с Абрамским и приносите рисунки. Работайте.
Еженедельное иллюстрированное приложение к "Рабочей газете" было любимым детищем Еремеева, отдававшего ему много времени, энергии и выдумки. В "Приложении" печатались фото, зарисовки, а также сатирические фельетоны, стихи, карикатуры. В нем принимали участие известные художники-сатирики: Д. Моор, М. Черемных, И. Малютин, Д. Мельников. Секретарем был поэт В. Лебедев-Кумач. Особенно близок был сердцу дяди Кости сатирический раздел "Приложения" - ведь Еремеев сам отлично владел пером публициста, его саркастические фельетоны не раз печатались в дооктябрьской большевистской печати. Неудивительно, что сатирическая часть еженедельника неуклонно расширялась из номера в номер и вскоре "Приложение" по существу превратилось в самый настоящий сатирический журнал, у которого только не было своего имени. Весь редакционный коллектив напрягал фантазию в поисках подходящего названия. Перебрали все мыслимые предметы, обладающие острыми и колющими свойствами: заноза, колючка, шило, клещи, тиски, жало, перец, репейник, крапива… Все это, однако, было отвергнуто дядей Костей. Тогда пошли в ход всевозможные жалящие и кусающие представители животного мира: оса, еж, шмель, ерш, ястреб, волкодав, скорпион и даже… крокодил. Последнее предложение под общий смех и иронические возгласы внес член редколлегии "Рабочей газеты" Сергей Гессен, совсем еще молодой журналист.
- А что? - защищался Гессен. - Чем плохо - "Крокодил"? Ей-богу, подходяще.
Наконец наступил крайний срок. Первый номер новорожденного журнала уже сверстан и пущен в машину. Только первая страница, на которой должно было красоваться новое название, оставалась пустой. Перед Еремеевым с решительным видом предстал директор издательства:
- Константин Степанович! Больше тянуть не можем. Машины стоят, типография ждет. Давайте название.
Дядя Костя немного помолчал, вынул изо рта трубку, не спеша выколотил ее, снова набил табаком, чиркнул спичкой, выпустил голубоватый клуб дыма, помахал на него рукой и сказал:
- "Крокодил". Я за предложение Гессена!
После некоторого изумленного молчания посыпались возражения. Наперебой говорили о том, что читатель не полюбит журнал с таким "отталкивающим" названием, что крокодил несимпатичен, безобразен, неприятен…
- Зато зубаст, - отрезал Еремеев, - а насчет всего прочего, то от вас, художников и поэтов, зависит сделать "Крокодил" симпатичным, привлекательным, дорогим. От вас зависит, чтобы читатель оценил и полюбил нашего "Крокодила". Одним словом, "Крокодил"!
Так произошло рождение самого массового и популярного сатирического журнала страны, тираж которого в последующие годы достигал фантастической цифры в шесть миллионов (!) экземпляров. Но к этому времени Еремеева в "Крокодиле" уже не было. "Наверху" неизвестно почему сочли нужным освободить дядю Костю от близкой его сердцу и вполне успешной редакторской работы в "Рабочей газете" и "Крокодиле" и назначить… членом Реввоенсовета Балтфлота, а вскоре после этого направить в… советское торгпредство во Франции. Почему отличный публицист, журналист, сатирик был переброшен на внешнюю торговлю, осталось загадкой.
В связи с 10-летием "Крокодила" в 1932 году Лебедев-Кумач вспоминал:
…С журналом нянчась, словно мать,
Дышали пылью мы свинцовой
И часто оставались спать
В Седьмой и Первой Образцовой.
Душистый дым вокруг развеяв,
Журналу кадры подбирал
Наш крокодильский адмирал,
Наш дядя Костя Еремеев.
Пришли Катаев и Кольцов,
Пришли Демьян и Маяковский -
И "Крокодил" в конце концов
Стал Главсатирою московской.
(Седьмая и Первая Образцовая - известные московские типографии.)
Пребывание во Франции, видимо, не пошло Еремееву на пользу. Изменило ему железное здоровье, и, вернувшись в Москву, дядя Костя безвременно ушел из жизни. Я был в числе крокодильцев, провожавших его в последний путь. Мы стояли вместе с поэтом Эмилем Кротким в почетном карауле у гроба, когда в зале появился и стал рядом с нами В. М. Молотов. То было, по-видимому, официальное признание заслуг Константина Степановича. Но мне думается, что, если бы дядя Костя дожил до тридцать седьмого года, участь его была бы более трагичной. Заграничная работа в ту пору очень часто приводила к большой беде…
Кстати, о Лебедеве-Кумаче. Мне хочется, чтобы читатель этой книги узнал о его сложной и, не боюсь сказать, драматичной творческой биографии. Лебедева-Кумача нельзя, разумеется, поставить на одну доску с Маяковским, Есениным, Пастернаком, Мандельштамом, но он был, безусловно, одаренный поэт.
…В центре Москвы, против Белорусского вокзала, на высоком красивом доме укреплена мемориальная доска, гласящая: "В этом доме жил и работал поэт Василий Иванович Лебедев-Кумач". Далее указаны даты.
Иной молодой, да и не очень молодой человек может, пожалуй, сказать: "Лебедев-Кумач? Что-то я не слышал про такого поэта. А что он написал?" А между тем, творчество поэта хорошо знакомо миллионам, вот только имя его предано забвению. Как же так?
Василий Лебедев-Кумач, как читатель уже знает, был "пер-вокрокодильцем" и даже секретарем журнала. В "Крокодиле" из номера в номер печатались его сатирические стихи, пародии, памфлеты. Но, в чем-то не поладив с одним из очередных редакторов, он ушел из "Крокодила".