Он занялся сочинением текстов песен, став, как тогда это называлось, поэтом-песенником, активно работающим, но отнюдь не ведущим. Но настал его "звездный час", когда Леонид Утесов предложил ему написать тексты песен для кинокомедии "Веселые ребята". И на всю страну зазвучало: "Легко на сердце от песни веселой…", "Сердце, тебе не хочется покоя… Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить…" А потом фильм "Дети капитана Гранта": "Капитан, капитан, улыбнитесь…", "А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер…" И еще, еще, еще… Лебедев-Кумач стал, по справедливости, первым поэтом-песенником страны. И, естественно, был приглашен для работы в новой большой кинокомедии "Цирк" режиссера Григория Александрова с участием самой любимой советскими зрителями актрисы Любови Орловой.
Прекрасную музыку для этого фильма, как и для "Веселых ребят", написал композитор Исаак Осипович Дунаевский. Особенно популярной стала мелодия песни "Широка страна моя родная…", превратившаяся в своего рода второй гимн Советского Союза, звучавшая как позывные советского радио. Но для Лебедева-Кумача оказалась роковой одна-единственная строчка в этой песне: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…" Действительно, эти слова были чудовищным диссонансом по отношению к атмосфере, которой люди дышали в годы сталинского режима. И неудивительно, что когда эти страшные годы остались позади, имя автора этой строки было предано забвению.
…С работой в "Крокодиле" у меня связано знакомство с одним веселым человеком.
Так можно с полным основанием сказать про Виктора Ефимовича Ардова. В 20-30-х годах он был известен как довольно плодовитый автор юмористических рассказов, эстрадных номеров, фельетонов и даже пьес, которые шли на сцене Театра Сатиры. Его, конечно, вряд ли можно поставить рядом с такими выдающимися сатириками, как Михаил Зощенко, как Илья Ильф и Евгений Петров или Владимир Маяковский. Но писал он свои юморески бойко, разнообразно и смешно. Многие его шутки и остроты хотя и не отличались большой глубиной, но привлекали своей неожиданностью и каким-то веселым озорством. Мне запомнился забавный эпизод. Отмечали семидесятилетие известного в свое время фельетониста-сатирика Григория Рыклина. По этому поводу в Малом зале ЦДЛ проходило оживленное застолье, произносились соответственные поздравительные речи. Взял слово и Ардов. Он, как и все, отдавал должное юбиляру, в полной мере сохранившему свою творческую энергию, продолжавшему с успехом выступать в печати и, между прочим, редактировать в ту пору журнал "Крокодил". Ардов не жалел лестных слов по адресу Рыклина, но неожиданно закончил их громким восклицанием:
- А ведь в свои семьдесят лет Григорий Ефимович имеет полное право быть идиотом!
Под общий хохот ошеломленный Рыклин выронил свой бокал с вином…
Такое "приветствие" целиком в духе Ардова, балагура и остряка.
Яркий представитель литературной и артистической богемы 20-30-х годов, Виктор Ефимович писал в своих воспоминаниях о Михаиле Кольцове, что настроения этой богемной среды были "…если не прямо обывательские, то близкие к тому. Кольцов относился к этому непримиримо. Он не любил механического юмора, бессмысленных шуток".
Я хочу к этому добавить: мне довелось в ту пору быть свидетелем разговора, когда Ардов довольно запальчиво и с явным вызовом говорил о фельетоне Кольцова в "Правде", высмеивавшем эту самую богему.
- Да! - восклицал Виктор Ефимович. - Да, мы - богема! Ну и что? Что тут плохого? Разве мы обязаны заботиться о гражданственности, партийности и прочих высоких материях? Пускай этим занимается сам Кольцов!
Но то был "ранний" Ардов. Уже к концу 20-х годов он стал серьезнее и произведения его - значительнее, и, как он сам вспоминает, тот же Кольцов однажды сказал ему:
- Почему вы не приносите в "Огонек" фельетонов?
Он пробормотал, что носил уже, а не печатают. Кольцов ответил:
- Ну, за эти годы вы стали писать лучше… и потом, мы вас лучше узнали…
А через два года, когда Кольцов создал новый сатирический журнал "Чудак", Ардов стал одним из активных его сотрудников рядом с Ильфом и Петровым, Катаевым, Зощенко, Олешей, Маяковским и другими известными сатириками. Он органично и заслуженно вошел в эту славную плеяду. В фундаментальном сборнике "Юмор и сатира" (1957 г.), где представлены все жанры и оттенки смешного - от разящей сатиры до незлобивой шутки, от политического памфлета до острой эпиграммы, имя Виктора Ардова фигурирует наряду с самыми известными именами. Он был широко популярен, пользовался дружеским расположением своих собратьев по перу и, кстати сказать, оставил о большинстве из них интересные, окрашенные добрым юмором воспоминания.
Между прочим, вспоминая период своей работы в "Чудаке", Ардов рассказывает, как по инициативе Кольцова обычной рекламе, которая предшествует подписке на периодические издания, был придан шутливый характер. В сочинении текстов объявлений принимали участие ведущие сатирики журнала, в том числе и он, Ардов.
"И я написал для рекламы "Чудака", - вспоминает Ардов, - о том, кто был чудаком в мировой истории. Там объявлялось, что чудаком был и Карл Маркс, который написал свой "Капитал" без аванса и заказа со стороны издательства, чудаком был и Исаак Ньютон, который, вместо того чтобы спокойно скушать яблоко, утруждал себя размышлениями о силе земного притяжения, и т. д.".
В ту пору мыс Ардовым подружились, и на долгие годы, о чем свидетельствует лаконичная надпись на книжке его сатирических фельетонов "Образцы красноречия": "Боре Ефимову от стааааарого друга. В. Ардов. Ноябрь 1966 года". А вот поздравительная телеграмма, написанная целиком в ардовском стиле: "ЛИЧНО Я ЦЕЛИКОМ И ПОЛНОСТЬЮ СОГЛАСЕН УКАЗОМ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА РСФСР НАГРАЖДЕНИИ ВАС ЗВАНИЕМ НАРОДНОГО ХУДОЖНИКА ТЧК АРДОВ".
Ардов был человеком не только веселым и остроумным, но и добрым. Он доказывал это не раз, а я хочу привести только один, маленький, но забавный пример. Мой сын Миша, будучи еще школьником-старшеклассником, вместе с тремя своими товарищами, решив приобщиться к "светской жизни", пришел в ресторан "Савой", где на свои скромные карманные деньги ребята заказали себе четыре коктейля и, важно усевшись, начали тянуть их через соломинки. Все шло хорошо, как вдруг один из школьников нечаянно опрокинул свой бокал, тот упал на пол и разбился вдребезги. Мальчики пришли в ужас - у них не было денег, чтобы возместить причиненный ресторану убыток. Что делать? И тут произошло чудо. Из-за соседнего столика поднялся мужчина с красивой черной бородкой и, подойдя к ним, спросил:
- Что у вас произошло, ребята?
Узнав, в чем дело, сказал:
- Ну, ничего. Это не страшно, сейчас уладим.
И, подозвав официанта, протянул ему пять рублей. "Инцидент" был исчерпан. Этим человеком оказался, как нетрудно догадаться, Виктор Ардов. Конечно, не бог весть какой великий поступок с его стороны, но ведь не каждый из нас так легко и великодушно поспешил бы выручить совершенно незнакомых парней.
Но Ардов был не только веселым, остроумным и добрым человеком, он был человеком по-настоящему мужественным. И проявил свое мужество, когда это было отнюдь не безопасно. Когда Анна Ахматова подверглась жестокой и оскорбительной "проработке", когда над ней нависла реальная угроза, она нашла крышу над головой, сердечное внимание и заботливый уход в семье Ардовых. Когда знаменитая певица Лидия Русланова была арестована как жена генерала Крюкова, виновного в том, что он был близок к маршалу Жукову, то, будучи в ссылке, она получала материальную помощь и продовольственные посылки от Ардова. Он делал это открыто, подвергая немалому риску и себя и свою семью. Он безбоязненно и так же дружелюбно, как и прежде, до ареста Кольцова, общался со мной, хотя я уже значился "братом врага народа".
…Мне довелось один раз быть дома у Ардова. Познакомиться с его красивой женой Ниной Ольшевской, актрисой и режиссером театра Красной Армии, видеть их сына - маленького Мишу…
Совсем недавно, в ноябре 1999 года, я присутствовал на торжественно отмечавшемся семидесятилетий Ясена Засурского, многолетнего декана факультета журналистики МГУ. С ораторской трибуны звучали приветственные речи выступавших поздравителей. И вдруг ведущий объявил:
- Слово имеет протоиерей отец Михаил Ардов.
В полном ошеломлении я уставился на представительного священнослужителя в черной рясе, с окладистой черной бородой и золотым крестом на груди.
После торжественной части вечера был банкет. И тут я подошел к отцу Михаилу и сказал:
- А вы очень похожи на отца. Я был хорошо знаком с Виктором Ефимовичем.
Отец Михаил засмеялся:
- Да, говорят, очень похож.
А я подумал: "Боже, что бы подумал Виктор Ардов - этот озорной острослов, насмешник и, наверно, убежденный атеист, если бы знал, какое высокое поприще предстоит его маленькому Мише".
…С октября 1922 года я стал постоянным карикатуристом газеты "Известия", работа в которой заняла у меня примерно 65 лет. Произошло это, однако, не сразу и не просто. Началось с того, что Кольцов пришел со мной в редакцию "Известий" (напомню, она располагалась этажом ниже "Правды") и представил меня ответственному секретарю, известному тогда литературному и театральному критику Осафу Семеновичу Литовскому.
- Вот, Осаф, - сказал брат. - Передаю тебе из рук в руки. Это - Ефимов, отличный карикатурист, приехал из Киева, одновременно мой брат.
Литовский посмотрел в мою сторону довольно благожелательно, но заметил:
- Михаил, а зачем нам твой Ефимов, если у нас работает Моор?
Против этого действительно трудно было что-нибудь возразить - Дмитрий Стахиевич Моор (Орлов) был, безусловно, самым выдающимся советским художником-сатириком той поры. И я, потоптавшись немного на месте, откланялся. И все же мне довелось привиться в "Известиях". Этому способствовали два обстоятельства. Первое - то, что Моор как раз в это время увлекся организацией журнала "Безбожник" и временно отошел от газетной работы, оставив "Известия" без художника. Второе, и, как мне кажется, весьма существенное, это то, что мои рисунки начали появляться в "Правде".
Сердце газетчика не выдержало: Литовский через кого-то передал мне приглашение зайти в редакцию для разговора о сотрудничестве в "Известиях". Редактором "Известий" тогда был занимавший этот пост с марта 1917 года, то есть с Февральской революции, небезызвестный Юрий Михайлович Стеклов, один из самых видных публицистов первого десятилетия советской эпохи. Одновременно он был автором фундаментальных научных трудов о Бакунине, Чернышевском, Добролюбове, Герцене.
Биография Стеклова типична для многих молодых людей его поколения. Исключение из гимназии за вольнодумство и строптивость по отношению к школьному начальству, знакомство с запрещенной народовольческой и марксистской литературой, участие в подпольных революционных кружках, арест, тюрьма, ссылка в "не столь отдаленные места" Сибири, смелый и рискованный побег. В дальнейшем ему удается перебраться за границу, где после деятельности среди различных партийных группировок он примыкает к Ленину, и наконец возвращение в Россию после Февральской революции.
К этому времени он имел уже определенный опыт в журналистике и, как сторонник позиции большевиков (их тогда называли "ленинцами"), становится одним из редакторов "Известий" одновременно с редакторами от меньшевиков - Чхеидзе, Церетели, Даном.
В накаленной атмосфере событий между Февралем и Октябрем с непримиримыми политическими, партийными, классовыми и всякими прочими противоречиями были весьма заметны выступления Стеклова в печати, на митингах и собраниях. Он выделялся и внешне: высоченный, широкоплечий, с окладистой русой бородой - наружностью истинно русского замоскворецкого купца, как писал о нем в книге "Дни" известный монархист Шульгин. Немудрено, что противники большевиков избрали его главной мишенью злобных нападок, сделав его предметом грубых насмешек, анекдотов, частушек. Разузнав его настоящую фамилию - Нахамкис, одна газетенка, помню, напечатала на потребу черносотенной публике:
В пику тятьке-с,
В пику мамке-с
Заору со всех силов:
Не зови меня Нахамкис,
А зови меня - Стеклов.
Но все это ушло в далекое прошлое к тому времени, когда я впервые в Москве переступил порог редакции "Известий" в 1922 году. Юрий Михайлович превратился в важного барственного советского вельможу, властного и непререкаемого хозяина в газете. Он не признавал никакого иного мнения, кроме своего.
На первой странице "Известий" буквально ежедневно появлялись подписанные им передовые статьи на внутренние и международные темы, которые стали называть не передовицами, а "стекловицами". Об этом помянул, кстати сказать, и Владимир Маяковский:
Есть
у воды
своя пора:
часы
прилива,
часы отлива.
А у Стеклова
вода
не сходила с пера.
Несправедливо.
Впрочем, несправедлив и сам Маяковский: я своими глазами видел в кабинете Стеклова в рамке под стеклом записку, последние строки которой мне запомнились: "…Вот как (и почаще!) Вам следует писать в "Известиях". Ваш Ленин". Не повлиял ли этот хвалебный отзыв на судьбу Юрия Михайловича? В соответствующее время он был арестован и погиб в далекой ссылке. Но до того было еще достаточно далеко, и пока что Юрий Михайлович держался подлинным громовержцем, не терпящим никаких возражений, перед которым все трепетало и сгибалось. Сколько раз я слышал гремевшую по всей редакции излюбленную его фразу, когда кто-нибудь поступал по своему усмотрению:
- Кто здесь редактор? Я - редактор или вы - редактор? А если я - редактор и вы - редактор, то сколько у нас редакторов?!
Несколько раньше меня сотрудником "Известий" стал Владимир Маяковский. Это произошло еще более сложно и остросюжетно, чем со мной. Если ко мне Стеклов относился снисходительно-благосклонно и даже однажды, знакомя меня в своем кабинете со скульптором Менделевичем, произнес: "Знакомьтесь, тореадор солдату - друг и брат" (кем он меня считал: тореадором или солдатом, не знаю, но звучало это приятно), то Маяковского он на дух не выносил. Его поэзию категорически отвергал, а самого Маяковского именовал почему-то шарлатаном. Естественно, не могло быть и речи о том, чтобы стихи "шарлатана" появились на страницах "Известий". Но однажды случилось так, что Стеклов уехал на один день в Петроград, а Литовский, горячий почитатель Маяковского, поставил в номер его стихотворение "Прозаседавшиеся". Хорошо известно, что произошло дальше.
Через день открывался Всероссийский съезд металлистов, на котором выступил Ленин и начал с того, что он не принадлежит к числу поклонников творчества Маяковского, хотя полностью признает свою некомпетентность в вопросах поэзии, но с точки зрения политики стихотворение, напечатанное сегодня в "Известиях", ему очень понравилось.
Между тем Стеклов вернулся из Петрограда в этот же день и, увидев в своей газете стихотворение "шарлатана", пришел в ярость. Он вызвал к себе Литовского, и традиционное "Кто здесь редактор?" загремело с утроенной силой. Литовский, как он потом рассказывал, поспешил рассеять его сомнения на этот счет, а затем вкрадчиво осведомился, читал ли Юрий Михайлович выступление Ленина на съезде металлистов, и, получив отрицательный ответ, быстро принес информационные листы РОСТА. Стеклов прочел выступление Ленина и, никак его не комментируя, перешел к планированию очередного номера газеты. После разговора о статьях, корреспонденциях, хронике и других газетных материалах Стеклов спросил:
- А не дать ли нам в номер какие-нибудь стихи? Кого бы вы предложили?
Пряча улыбку, Литовский сказал:
- Может быть, Жарова? А то можно Санникова, Безыменского.
Стеклов довольно долго угрюмо смотрел на него и наконец с явным усилием выдавил из себя:
- А что, если… взять что-нибудь у этого шарлатана?..
Так и началась многолетняя работа Маяковского в "Известиях", которую он очень любил и ценил.
А как же я познакомился с Маяковским?
Конец 1922 года. Помню, брат взял меня с собой на квартиру к Осипу и Лиле Брик, куда друзей и знакомых пригласил Владимир Маяковский послушать его новую поэму "Про это". В огромной комнате разместились человек сорок. После шумных взаимных приветствий, разговоров и шуток воцарилась тишина. Маяковский встал из-за маленького столика, на котором лежала рукопись, и, почти в нее не заглядывая, стал читать своим красивым басом, темпераментно и выразительно. Я, как и все, слушал с напряженным вниманием, но вскоре обнаружил, что ничего не понимаю. Искоса поглядывая на других слушателей, я, к своему ужасу, видел на их лицах вдумчивое, понимающее выражение, что приводило меня в еще большую растерянность.
Чтение закончилось, началось обсуждение. И тут сидевшая рядом со мной у стенки миловидная девушка, она оказалась сестрой жены Асеева, неожиданно предложила… сыграть в шахматы. Мы устроились подальше у окна, и я, проникшись к ней доверием, сказал:
- Вера Михайловна, вы здесь вроде свой человек, скажите, вы все поняли в поэме?
- Я слушаю ее второй раз, - был не совсем ясный ответ.
- Вера Михайловна! Умоляю вас! Что надо сказать, если кому-нибудь вздумается спросить мое мнение?
- Надо сказать, - не задумываясь, ответила она, - здорово это Маяковский против быта.
Впрочем, я зря опасался - никто ни о чем не вздумал меня спрашивать. После непродолжительного обсуждения поэмы наступило непринужденное оживление, чему способствовали неожиданно появившиеся несколько бутылок вина и пирожки с яблоками. Маяковский был в отличном настроении, шутил, провозглашал грузинские тосты.
Год 1923-й. Обширная комната в доме по Козицкому переулку вмещает в себя одновременно редакцию, издательство и бухгалтерию новорожденного журнала "Огонек". Делается первый номер журнала. Входит Маяковский.
- Принес, Володя? - спрашивает его Кольцов.
- Принес, Колечкин, - отвечает Маяковский.
Речь идет о стихотворении Маяковского "Мы не верим" - отклике поэта на только что опубликованный правительственный бюллетень о болезни В. И. Ленина. Поэт присаживается к столу, на котором вместе с другими рукописями, фотографиями и прочими материалами для первого номера лежат и мои иллюстрации. Он по-хозяйски перебирает лежащие на столе рукописи. Берет один из моих рисунков.
- Ваш? - обращается он ко мне.
- Мой, Владимир Владимирович.
- Плохо.
Я недоверчиво улыбаюсь. Не потому, что убежден в высоком качестве своей работы, а уж очень как-то непривычно слушать такое прямое и безапелляционное высказывание.
Маяковский протягивает огромную руку за другим рисунком. Я слежу за ним уже с некоторой тревогой.
- Плохо, - отчеканивает поэт и берет третий, последний рисунок. - Оч-чень плохо, - снова слышу я, а Маяковский отворачивается и заговаривает с кем-то другим. Таков был простой, прямой и предельно откровенный стиль Маяковского. В вопросах искусства он был непримиримо принципиален даже в мелочах, не любил и не считал нужным дипломатничать, кривить душой, говорить обиняками и экивоками.
Плохо - значит плохо, и "никаких гвоздей".