Много зловещих тайн хранят стены этого дома. Здесь кишели, сплетались, переплетались и не прекращались сложные политические интриги, низкие карьерные расчеты и даже любовные страсти, достойные пера Александра Дюма или еще более Мориса Дрюона, здесь давали волю низменным поползновениям, циничным и подлым замыслам. Никто не может знать, умер ли Максим Горький своей смертью или же ему помогли уйти в "мир иной", чтобы он не "путался под ногами" и не надоедал Хозяину просьбами о смягчении участи своих старых друзей, соратников Ленина - Каменева, Бухарина и других. Никто не знает истинную причину смерти Максима Пешкова, сына Горького. Никто не знает, какую роль сыграл в этом доме зловещий Генрих Ягода своими амурными устремлениями. Мне как-то рассказывал писатель Лев Никулин, часто бывавший у Горького, что однажды, проходя через одну из комнат, он наткнулся на жестокого главу ОГПУ - НКВД, который, поникнув головой, горько плакал. Оторопев от страха, Никулин на цыпочках вышел из комнаты. Ни для кого не было тогда секретом, что грозный Ягода страстно влюблен в жену Максима Пешкова…
Здесь же в огромной комнате, служившей Рябушинскому столовой, происходило писательское собрание, созванное Горьким для обсуждения вопросов литературы.
Отправляясь туда, Кольцов посоветовал мне пойти вместе с ним.
- Думаю, там будет интересно. Послушаешь и Горького, и самых известных наших писателей.
Мы пришли задолго до начала собрания. Кольцов поднялся в апартаменты Горького, а я остался в подвальном этаже, где встретил нескольких знакомых мне работников "органов". Они сидели за столом, что-то выпивали и чем-то закусывали. Мне гостеприимно предложили принять участие в трапезе и сразу угостили "Степной устрицей". Суть угощения состояла в следующем: надо было залпом выпить стакан голландского джина и тут же моментально проглотить сырое яйцо. Я довольно лихо проделал эту процедуру, заслужив одобрение всей компании. В этот момент кто-то вбежал и, понизив голос и переведя дух, произнес:
- Ребята! Приехал Хозяин. Начинается совещание.
Забыв о "Степной устрице", все устремились наверх, и я увязался вместе с ними. Конечно, никто не посмел войти в зал, где происходило собрание, и мы расположились в соседней комнате, откуда все было видно и слышно. И я своими глазами увидел Сталина, усевшегося чуть-чуть позади. Горького, который на этом собрании председательствовал.
"Отец всех народов" сидел, время от времени раскуривая трубку и сохраняя абсолютно бесстрастное выражение лица, с которого зорко смотрели чуть-чуть прищуренные глаза, слушал выступавших со своего места писателей. Его молчаливое присутствие вносило в атмосферу совещания некую леденящую скованность.
И говорили литераторы, как-то осторожно подбирая слова, явно избегая каких-либо категорических и конкретных мнений, предпочитая общие обтекаемые фразы, не забывая при этом напомнить о великих достижениях строительства социализма под мудрым руководством товарища Сталина и самокритично подчеркнуть, что писатели "в большом долгу перед народом".
Сталин выслушивал эти речи, на мой взгляд, совершенно равнодушно, но терпеливо. В зале постепенно и незаметно воцарялась скука. Но вдруг возникло некоторое неожиданное и, я сказал бы, испуганное замешательство. Вот что произошло. Один из участников совещания, писатель из Сибири по фамилии, если не ошибаюсь, Зазубрин решил, очевидно, выделиться на фоне однообразных скучноватых речей оригинальным, "раскованным" выступлением. Он бодро заговорил о том, что писатель, по его мнению, должен изображать жизнь правдиво, писать о событиях и людях без прикрас, без лакировки, а честно и достоверно. Это звучало довольно убедительно, и его слушали не без интереса. Но затем его, как говорится, бес попутал, и, чтобы иллюстрировать свою мысль, он не нашел ничего лучшего, как сказать:
- Вот, например, если бы мне надо было написать о товарище Сталине. Что же, я стал бы изображать его в треуголке Наполеона? А он человек как человек. Самый обыкновенный. В помятых штанах, рябой, ничем не примечательный…
Тут сибирский писатель, видимо, понял по лицам слушателей, что "забрался не в ту степь", пробормотал еще несколько невнятных слов и умолк. Все со страхом смотрели на Хозяина, который, однако, сохранял полную невозмутимость, как будто ни единого слова не слышал. Горький сильно закашлялся и торопливо спросил, кто еще хочет выступить. Таковых не нашлось. Наступила минута томительного молчания. Я увидел, как Сталин, не вставая со стула, наклонился к Горькому и они коротко о чем-то поговорили, после чего Горький возвестил:
- Слово имеет Иосиф Виссарионович.
Воцарилась мертвая тишина. Сталин встал, медленно прошелся взад и вперед вдоль первого ряда слушателей. Потом остановился возле Горького, выпустил клуб дыма и заговорил негромко и неторопливо. (Я, естественно, не ручаюсь за точность и стенографичность моего пересказа, но смысл сталинского выступления мне запомнился и запомнилось также, как, внимательно слушая Хозяина, Горький то и дело одобрительно кивал головой.)
Сталин высказал ту мысль, что, наряду с инженерами, работающими в сфере производства, строительства, других технических областей, не менее важную роль играют писатели, своими произведениями воспитывающие и просвещающие людей. И таких писателей можно с полным правом тоже назвать инженерами. Инженерами человеческих душ. Их роль весьма важна и ответственна, ибо если у такого писателя нет твердой и правильной политической позиции, если в нем присутствует какая-то раздвоенность, путаница в мыслях, то от такого "инженера" один только вред и от таких "инженеров" надо избавляться.
Все слушали, затаив дыхание, но гораздо большее, прямо скажу, ошеломляющее впечатление произвело то, о чем Сталин заговорил дальше, без всякой видимой связи с вопросами литературы. Так же неторопливо и обстоятельно он стал рассказывать, как, в очередной раз посетив парализованного Ленина в Горках, он услышал от него такую просьбу:
- Вы, Коба, человек твердый, я знаю. Поэтому обращаюсь именно к вам. Принесите мне яд. Я использую его, когда станет ясно, что надежды на выздоровление нет.
- Я не счел возможным, - рассказывал дальше Сталин, - самому решать такой вопрос и поставил его на Политбюро.
Писатели сидели бледные, испуганно переглядываясь, и на всех лицах был безмолвный вопрос: "Зачем он это рассказывает? Зачем он предает гласности такой чудовищный факт, что Политбюро обсуждало вопрос, надо или не надо отравить Ленина?"
Как известно, Политбюро высказалось против этого, после чего Сталин сообщил Ленину, что выполнить его просьбу не может.
Далее Сталин поделился с внимавшими ему в оцепенении писателями своим соображением, что, возможно, именно после этого случая Владимир Ильич изменил свое хорошее к нему отношение и в своем так называемом завещании рекомендовал заменить его на посту Генерального секретаря партии другим товарищем, менее грубым и более лояльным.
Мне думается, что тут был совершенно ясный дальний расчет Сталина: он рассказал об этом факте, рассчитывая, что писатели - эти летописцы исторических событий, именно так и будут комментировать ленинское "завещание". (Кстати, насколько я знаю, сам Горький в своих как устных, так и печатных выступлениях обошел этот рассказ Сталина полным молчанием.)
Видеть и слышать Горького в следующий раз мне довелось на одном из центральных и самых значительных культурных событий тридцать четвертого года - на Всесоюзном съезде советских писателей, проходившем весьма помпезно в Колонном зале Дома Союзов при ярком свете юпитеров, громе приветствий и оркестров. Эти юпитеры, помню, очень раздражали председательствовавшего на открытии съезда М. Горького. Я слышал, как он прикрываясь от них ладонью, сердито произнес:
- Уберите эти анафемские свечки!
На съезде было много любопытного и интересного. Был большой доклад Н. И. Бухарина о советской поэзии, оппонентами которому выступали Демьян Бедный, Безыменский, другие. Помню, как Безыменский, полемизируя с Бухариным, с пафосом прочел "Стихи о советском паспорте" Маяковского. Они были встречены аплодисментами. Бухарин саркастически заметил:
- Аплодируют Маяковскому, а Безыменский принимает это на свой счет.
Доклад о советской сатире сделал Михаил Кольцов, причем высмеивал попытки перестраховщиков из РАППа воспрепятствовать изданию сатирических романов Ильфа и Петрова. Он приводил также почти анекдотическое высказывание некоего бдительного редактора: "Пролетариату рано смеяться, пускай смеются наши классовые враги".
Помню, как Горький с большой теплотой представлял съезду, как он выразился, "Гомера двадцатого века" - поэта Сулеймана Стальского. В один из дней Горький также обратился к съезду с таким ворчливым замечанием:
- Здесь очень часто упоминают имя Горького с присоединением к нему различных измерительных эпитетов - Великий, Высокий, Длинный и тому подобное. Мне думается, что этого не надо делать.
Горький с похвалой отозвался о выступлении Леонида Соболева, приведя его фразу: "Партия и правительство дали писателю все, лишив его только одного - права плохо писать", и заметил при этом:
- Отлично сказано! Отлично!
Кстати говоря, эта эффектная сентенция легла в основу блестящей карьеры Соболева, оказавшегося вскоре на посту председателя Союза писателей Российской Федерации.
В числе прочих выступил на съезде и Илья Эренбург. Он счел нужным заступиться за таких мало и редко пишущих писателей, как Бабель, Олеша и Пастернак.
В последний день съезда выступил Горький с заключительным словом, в котором он дал обзор состояния советской литературы и оценку выступлений писателей на съезде. Насколько я понимаю, в этом своем заключении Горький сказал именно ТО и именно ТЕМИ СЛОВАМИ, которых ждал от него Сталин. Это касается, в частности, такой неожиданной формулировки, очень четко перекликающейся с "инженерами человеческих душ", как "всесоюзная красная армия литераторов"… Куда-то вдруг исчезло понятие творческого объединения писателей, создающих произведения о том, что их волнует и чем они не могут не поделиться с читателями, и вместо него провозглашалась некая литературная "красная армия". В своем заключительном слове Алексей Максимович выстраивает и четкую партийную иерархию: вождь пролетариата - это партия Ленина, но вождь партии Ленина - это Иосиф Сталин.
Затем съезд принимает различные приветствия. Вот приветствие И. В. Сталину.
"…Этот исторический день наш мы начинаем с приветствия вам, дорогой Иосиф Виссарионович, нашему учителю и другу.
Вам, лучшему ученику Ленина, верному и стойкому продолжателю его дела, мы хотели бы сказать все самые душевные слова, которые только существуют на языках Союза. Имя ваше стало символом величия, простоты, силы и постоянства, объединенных в то единое и цельное, что характеризует тип и характер большевика.
Дорогой и родной Иосиф Виссарионович, примите наш привет, полный любви и уважения к вам как большевику и человеку, который с гениальной прозорливостью ведет коммунистическую партию и пролетариат СССР и всего мира к последней и окончательной победе.
Да здравствует класс, вас родивший, и партия, воспитавшая вас для счастья трудящихся всего мира!"
На заключительном заседании съезда, создавшего Союз писателей СССР, был зачитан список членов Правления СП СССР по алфавиту от А до Я и в самом конце прозвучало: "А также товарищ Щербаков". Для всех было понятно, что это - новый сталинский эмиссар, отныне отвечающий перед Хозяином за "братьев-писателей". Председателем нового союза был, разумеется, единогласно выбран Горький. В Правление вошел также и Михаил Кольцов, занявший ответственный и престижный пост Председателя иностранной комиссии.
Алексею Максимовичу оставалось жить меньше двух лет. И это время, пожалуй, один из самых драматичных периодов его биографии. Можно не сомневаться, что он всей душой стремился в любимое Сорренто, мечтал спокойно там пожить и поработать. Но он уже стал "невыездным" и, по сути дела, заложником в особняке на Малой Никитской. В его отношениях со Сталиным наметилось, внешне, может быть, скрываемое, но неизбежно наступившее охлаждение с обеих сторон. Сталин был, несомненно, недоволен и разочарован тем, что Горький всячески уклонялся от почетной миссии написать о Сталине так, как он в свое время написал о Ленине. Горького все больше угнетала назойливая опека со стороны органов НКВД, здоровье его ухудшилось, тяжелую душевную травму ему причинила безвременная и загадочная смерть любимого сына. Он не может не замечать безжалостных расправ Сталина с людьми, имевшими независимое мнение, и полного пренебрежения к его, Горького, отрицательному отношению к этим расправам. И в то же время вынужден писать: "Непрерывно и все быстрее растет в мире значение Иосифа Сталина… Отлично организованная воля, проницательный ум великого теоретика, смелость талантливого хозяина, интуиция подлинного революционера, который умеет тонко разбираться в сложности качеств людей… Поставили его на место Ленина".
Все говорило о том, что, приехав на родину и поддержав своим всемирным авторитетом все начинания и политику Сталина, теперь Горький стал ему не нужен и даже начинал мешать.
Хочу рассказать еще об одном Максиме Горьком, судьба которого была, пожалуй, даже более трагична, который погиб после очень короткого существования, хотя был сделан из стали и других прочных материалов. Речь идет о самом большом в мире, по тем временам, восьмимоторном самолете-гиганте "Максим Горький". Его начали строить по предложению Михаила Кольцова в связи с 40-летием литературной и общественной деятельности Алексея Максимовича в 1932 году. Конструктором его был знаменитый А. Н. Туполев, за постройкой самолета наблюдал сам Кольцов. Дело было непростое и нелегкое, оно затягивалось, и Кольцову не раз приходилось выслушивать ворчливые вопросы великого писателя: "Что же это, многоуважаемый Михаил Ефимович? Когда же будет готов самолет моего имени? Заждался…"
Впервые крылатый "Максим Горький" показался народу 19 июня 1934 года, когда он приветствовал с воздуха прибывших в Москву героев-челюскинцев. А мне довелось быть на его борту в первомайский праздник 1935 года, когда воздушный гигант пилотировали Герой Советского Союза Михаил Громов и Иван Михеев. Об этом событии в "Известиях" была напечатана моя заметка, отрывки из которой я позволю себе привести:
"Еще негромко рокоча моторами и слегка переваливаясь на неровностях почвы, "Максим" неторопливо рулит по аэродрому.
Я посматриваю кругом с любопытством и не без доли некоторого сомнения: кажется совершенно невероятным, что все это огромное сложное металлическое сооружение сможет вдруг преодолеть законы земного притяжения и вместе со своими телефонной и электростанциями, с радиорубкой, типографией и прочим хозяйством подняться в воздух!
В этот момент сдержанный рокот винтов переходит в могучий, но нисколько не оглушающий и не заставляющий повышать голос гул; постройки, виднеющиеся через окно, резко ускоряют свой встречный бег: еще 3–4 секунды - и восемь мощных советских моторов без малейшего напряжения отрывают от земли самый большой в мире самолет.
Сначала, однако, "Максим Горький" направляется в противоположную центру города сторону. Еще несколько минут полета - и на горизонте появляется туча металлических птиц. Тогда "Максим" делает величественный поворот и движется обратно, уже находясь в голове колонны военно-воздушных сил. У каждого громадного крыла "Максима" теперь плавно покачиваются неведомо откуда взявшиеся истребители.
"Максим" идет уже над однофамильной ему улицей Горького. Не убавляя хода, он немного снижается. Густая масса, заполняющая каменное русло улицы, покрывается забавными круглыми розовыми пятнышками. Это - поднятые кверху лица демонстрантов.
Командир эскадрильи Михаил Кольцов покидает свое обычное место на пороге между пилотской и штурманской кабинами. Он идет в радиорубку.
- Большевистская печать, - говорит Кольцов, - особенно горда и счастлива тем, что она может на созданном ею самолете-гиганте открывать сегодня парад военно-воздушных сил.
В эту секунду "Максим" проходит над Историческим музеем - и мы над Красной площадью! В последующие короткие мгновения глаз старается охватить всё: и полированные грани мавзолея, с которого на нас смотрят теперь Сталин и члены правительства, и приветствующие воздушного гиганта трибуны, и четкие ряды танков, кажущиеся неподвижными, и островерхие кремлевские башни, и весь торжественный облик этой прекраснейшей из площадей мира.
Огибая столицу, "Максим" возвращается обратно и идет на посадку. Первомайский полет "Максима Горького" окончен.
Выйдя из самолета, немногочисленные пассажиры прощаются со знаменитым пилотом.
- Спасибо, Михал Михалыч, - говорю я, пожимая ему руку. - Спасибо за незабываемый полет. Дай Бог - не последний.
- Бог троицу любит, - замечает Громов. - Наверно, и третий раз полетим. Вот когда и где, не знаю".
Но после этого достопамятного полета над первомайской Москвой мне больше не доводилось встречаться с Михаилом Михайловичем. Разумеется, я хорошо знал о славных его делах, о рекордных полетах, о легендарном перелете через Северный полюс из Москвы в Америку, о том, как, командуя в звании генерал-полковника воздушной армией в дни Великой Отечественной войны, он внес достойный вклад в победу над Германией.
…В этот светлый Первомайский праздник оставалось ровно 18 дней до следующего полета "Максима Горького" над столицей. То было безоблачное погожее воскресенье, и кто-то задумал порадовать полетом над столицей тех, кто создал замечательный самолет. Несколько десятков инженеров, техников, рабочих со своими семьями заполнили кресла воздушного гиганта. За штурвалом вместо заболевшего Михаила Громова сидел его напарник, опытный пилот Иван Михеев. "Максим Горький" поднялся над Москвой. И так же, как в первомайский день, его сопровождали два истребителя. По сей день остается мрачной загадкой, кому и зачем понадобилось дать команду летчику Благину, пилоту одного из истребителей, выполнить фигуры высшего пилотажа вокруг огромного крыла "Максима Горького". Известно, что тот категорически возражал, предупреждая, что это весьма опасно. Но кому-то понадобилось на этом настаивать. Благин вынужден был подчиниться.
При выходе из "мертвой петли" летчик Благин своим самолетом ударил в крыло "Максима Горького".
"Самолет "Максим Горький" вследствие полученных повреждений от удара тренировочного самолета стал разрушаться в воздухе, перешел в пике и отдельными частями упал на землю в поселке "Сокол", в районе аэропорта.
При катастрофе погибло 11 чел. экипажа самолета "Максим Горький" и 36 чел. пассажиров-ударников из инженеров, техников и рабочих ЦАГИ, в числе которых было несколько членов их семей.
При столкновении в воздухе также погиб летчик Благин, пилотировавший тренировочный самолет".
Митинги - по всей стране. На фабриках, заводах. В колхозах, совхозах. В учреждениях, вузах, научно-исследовательских и производственных институтах. В театрах.
Нетрудно себе представить, как эта катастрофа потрясла Горького, и без того находившегося в тяжелом физическом и душевном состоянии. Это вполне могло быть для него неким страшным предзнаменованием.
18 июня 1936 года Горького не стало.