"Мне уже приходилось и раньше, товарищ Сталин, обращать Ваше внимание на те сферы деятельности Кольцова, которые вовсе не являются прерогативой корреспондента, но самочинно узурпированы им. Его вмешательство в военные дела, его спекуляция своим положением как представителя Москвы, безусловно, наносят вред общему делу и сами по себе достойны осуждения. Но в данный момент я хотел бы обратить Ваше внимание на более серьезные обстоятельства, которые, надеюсь, и Вы, товарищ Сталин, расцените, как граничащие с преступлением:
1. Кольцов вместе со своим неизменным спутником Мальро вошел в контакт с местной троцкистской организацией ПОУМ. Если учесть давние симпатии Кольцова к Троцкому, эти контакты не носят случайный характер.
2. Так называемая "гражданская жена" Кольцова Мария Остен (Грессгенер) несомненно является засекреченным агентом германской разведки. Убежден, что многие провалы в военном противоборстве - следствие ее шпионской деятельности…"
Этот донос продолжал лежать в столе у Сталина до поры до времени.
Кольцов вернулся в Испанию. Теперь путь туда стаи гораздо сложнее и опаснее, чем год назад. Кольцову предстоял сначала перелет из Франции через линию фронта в осажденный мятежниками Бильбао, а оттуда снова через линию фронта в Валенсию, где ему предстояло заняться Вторым международным конгрессом писателей.
…Фашисты непрерывно штурмуют Бильбао. И задолго до Великой Отечественной войны Кольцову, первому из советских журналистов-фронтовиков, доводится испытать на себе фашистскую бомбежку.
"Испанский дневник", 6 июня:
"Мы миновали отрезок готовых и пока безлюдных блиндажей и пошли через лужок к передовой линии окопов. В эту минуту над нами появились "юнкерсы". Немного, четыре штуки. Их привлекли белые пятна развороченной земли на лужку. Отсюда брали песок для подсыпки в блиндаже. Летчики заподозрили здесь укрепления. Мы бросились на землю.
- Жаль, не успели мы перебежать эту поляну, - сказал Базилио. - Ладно, шут с ними, переждем. Пусть бомбят по пустому месту, порча материала как-никак.
- Место не совсем пустое.
- О присутствующих не говорят.
Грохот был отчаянный. Бомбы падали и рвались пучками по две, по три. Лужок вздыбился песком и пламенем. Наш край не задело. Самолеты стали уходить. Подождав, пока туча земли и дыма начала оседать, мы встали для перебежки.
- Стой! - крикнул Базилио. - Ложись! Сзади идут новые.
Это была следующая смена. Она шла по пятам за первой, и бомбы направила сюда же, прямо в дым, оседающий от первой очереди. Взрывы раздирали уши. Это было уж чересчур близко от нас. Мы лежали очень скромно, укрытые только теорией вероятностей".
Дней через десять Кольцов уже в Валенсии, где с головой окунается в дела и заботы Второго международного конгресса писателей…
Глава шестнадцатая
…Определение М. Горьким карикатуры как "социально значительного и полезнейшего искусства" целиком и полностью отвечало тому значению, художественному уровню и отношению к этому искусству, которые существовали в нашей стране на протяжении почти всего этого века. Только с начала 90-х годов куда-то пропали и художественный уровень карикатуры, и ее социальная значительность, и, как следствие, уважительное к ней отношение.
То, что ныне появляется в печати под названием карикатуры, находится далеко за пределами этого искусства. Это большей частью - бездарные, примитивные и безграмотные поделки, не имеющие ничего общего с подлинной художественной карикатурой. И до чего это обидно, если оглянуться на славный и почетный творческий путь нашей сатирической графики, даже если не залезать глубоко в историю, а вспомнить хотя бы замечательные, яркие, меткие карикатуры 1905–1907 годов, вспомнить великолепную плеяду карикатуристов журнала "Сатирикон": Николая Ремизова (Ре-ми), Алексея Радакова, Владимира Лебедева, Николая Радлова и целый ряд других замечательных художников-карикатуристов.
Вспомним сатирические плакаты гражданской войны Дмитрия Моора (Орлова), Виктора Дени (Денисова), Михаила Черемных. Вспомним знаменитые "Окна РОСТА" Владимира Маяковского и того же Черемных. Эти "Окна" возродились как "Окна ТАСС" в дни Великой Отечественной войны. И в те же грозные годы произошел подлинный расцвет боевой политической карикатуры в центральной и фронтовой печати. Политическая карикатура оставалась на своем посту на страницах "Правды", "Известий", "Красной звезды", "Труда", других органов печати, не позволяя себе снижать уровень своего художественного и сатирического качества и во все годы "холодной войны".
И любопытнейшая вещь! В интересе к карикатуре, я позволю себе сказать, в любви к этому веселому, умному, причудливому и… серьезному искусству сошлись и широкие круги читателей, и весьма высокие политические деятели.
Сотни и тысячи читательских писем занимают объемистые папки в моем архиве. И прежде всего я свято храню письма фронтовиков, полученные в суровые дни войны и являющиеся для меня самым неопровержимым и ценным доказательством, что веселый рисунок, меткая насмешка над врагом не менее нужны бойцу, чем боевые припасы, продпаек, а может быть, и "наркомовские сто грамм". Беру наугад одно из писем:
"Дорогой тов. Ефимов! Рисуйте побольше! Ваши карикатуры не только смешат, но усиливают ненависть и презрение к врагу. Бейте еще крепче фашистскую мразь оружием сатиры. Рисуйте их, чертей, еще смешливее! А мы будем веселее нажимать на спусковой крючок, еще лучше и прицельнее сбивать воздушных пиратов, сильнее драться и уничтожать проклятых гитлеровцев, приближать тот день, когда на немецкой елке увидим повешенными главарей гитлеровской Германии. С приветом и добрыми пожеланиями фронтовики Леонтьев, Евсеев, Телешов, Воробьев и др. П.П. 18868".
А вот письмо мирного времени - из Башкирской республики пишет работник совхоза:
"Ваши рисунки настолько глубоки по содержанию, что просматривая их, я "читаю" в этих "карандашных" телеграммах то, что напечатано в номере буквами".
Были письма и критические, и придирчивые, и ругательные, но какими бы они ни были по содержанию, все они свидетельствовали о том, что карикатура, если в ней, конечно, есть мысли и содержание, редко кого оставляет равнодушным. Вот, например, этот читатель недоволен содержанием карикатуры; рассматривая ее, как серьезное политическое выступление, он пишет:
"Товарищ Ефимов! Ваша карикатура в "Известиях" под названием "Усердие не по разуму" представляет собой пример непропорционального удара налево. Лишенные избирательных прав кулаки и подкулачники должны, видимо, вызывать у читателя слезы сочувствия, а рабочий у вас выглядит настоящим фашистом. На правильной ли политической платформе вы стоите? Привет! Ваш Л. Троцкий".
Любили карикатуру и дети, для которых она была не только забавным рисунком, но и в какой-то степени знакомством с событиями.
Юра Петров сообщает, что он "среди ребят в квартире, вырезывающих карикатуры Ефимова", самый маленький: "Мне только лет половина шестого, и поэтому у меня карикатур меньше всех". Он просит высылать ему газету.
Получив ответ, он заявляет, что "так благодарен, прямо спасибо вам с американский дом в 23 этажа". Он хочет сам научиться рисовать, но "мама говорит - надо родиться умным человеком. Я постараюсь…"
А вот отклик человека более взрослого, чем Юра Петров и, несомненно, не менее компетентного:
"Сборник ефимовских карикатур - своеобразный живой альбом первоклассного политико-художественного значения… Ефимов умеет обобщать. Но у него - не бледная немочь художественной схемы, не отвратительные мумии сухой и книжной абстракции, а живые "герои"".
Это писал в 1935 году в статье "Художник-боец" Николай Иванович Бухарин.
А вот еще небезынтересный отклик. Поздно вечером у меня в квартире зазвонил телефон:
- Говорят из редакции "Правды". С вами будет говорить товарищ Мехлис.
- Ефимов? - послышался знакомый резкий голос. - Вы можете сейчас приехать в "Правду"?
Несмотря на вопросительную форму, эта фраза звучала достаточно повелительно.
- Э-э… Конечно, Лев Захарович. Но я немного нездоров, простужен…
- Что-о? - безмерно удивился Мехлис. - Вы не можете приехать? Странно. А я хотел вам сообщить, что ОН сказал.
Нетрудно было догадаться, кто это - ОН.
- Что-нибудь неприятное, Лев Захарович? - вырвалось у меня.
- Когда ОН говорит, это всегда приятно, - строго-нравоучительно произнес Мехлис. - Приятно для дела. Понятно?
- Да, да, конечно, Лев Захарович, - заторопился я и усиленно закашлялся. - Я сейчас соберусь.
Но тут Мехлис недовольно сказал:
- Ну ладно. Приезжайте завтра утром.
На другое утро я входил в кабинет Мехлиса. Пригласив меня сесть, он сказал:
- Вот что. Хозяин обратил внимание, что когда вы рисуете в "Известиях" японских милитаристов-самураев, то обязательно изображаете их с огромными зубами, торчащими изо рта. Этого не надо делать. Это оскорбляет национальное достоинство каждого японца.
- Понятно, Лев Захарович. Хорошо. Зубов больше не будет.
И я поднялся, считая разговор законченным. Но Мехлис пустился в разглагольствования о значении в газете политической карикатуры как материала не менее важного, а иногда и более ответственного, чем любая статья, и что к политической карикатуре надо относиться с особым вниманием, чтобы не давать повода к нежелательным придиркам. Я выслушал эти наставления с видом величайшего внимания: нетрудно было догадаться, что он повторяет какое-то высказывание Сталина.
Надо ли доказывать, что многообразие этих откликов, начиная от Юры Петрова "лет половина шестого" до "Вождя и Учителя", единых в своем уважительном и серьезном отношении к искусству карикатуры, налагало на художника-карикатуриста обязанность оправдать это уважительное отношение качеством своей работы. И не только качеством отдельного рисунка, но и более широким масштабом всего жанра. Иными словами, наряду с повседневным выступлением на страницах печати с очередной злободневной работой становилось необходимым издание больших сборников карикатур, объединенных единой темой или единым периодом времени.
Одним из первых изданий этого ряда был альбом карикатур, объединенных военной тематикой. Он назывался "Карикатура на службе обороны СССР". На обложке, использовав известную строку Маяковского: "Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо", я изобразил красноармейскую винтовку с примкнутым к ней в виде штыка острым сатирическим карандашом.
Титульный лист альбома занимал мой сатирический рисунок под названием: "Семь бед - один ответ". Слева были изображены: капиталист; гитлеровец в стальном шлеме; далее - немецкий социал-демократ (именовавшийся у нас социал-фашистом); Папа Римский, вдохновитель крестового похода против СССР; китайский генерал-милитарист; потом французский генерал и воинственный польский маршал. Этим "семи бедам" справа противостоял веселый и бодрый красноармеец с винтовкой в руке на фоне развевающегося знамени с лозунгом "Пятилетку в четыре года".
Под следующий тематический альбом карикатур я надумал подвести солидную теоретическую базу и нашел ее в следующем высказывании "Вождя и Учителя":
"Пролетариат, борясь с капиталистической эксплуатацией и военной опасностью, будет искать выхода в революции".
165 карикатур этого альбома откликались на все сколько-нибудь значительные политические и дипломатические события начала 30-х годов, а последний рисунок, согласно мудрому предвидению Сталина, изображал мощного пролетария, вывозящего на тачке на свалку истории испуганного и жалкого капиталиста.
Международная ситуация в тот момент не оставляла сомнений в том, что основным и бесспорным объектом для политической сатиры является все более и более нарастающая угроза германского фашизма, все более и более воинственные призывы Гитлера к "дранг нах остен", к завоеванию "жизненного пространства" для Германии на востоке. Неистощимый материал для сатиры давало также оголтелое расовое мракобесие гитлеровцев. И я задумал создать своего рода солидный научно-сатирический труд, объединяющий в себе все подобные сюжеты.
Я посоветовался с весьма эрудированным в этих вопросах заведующим иностранным отделом "Известий" Стефаном Александровичем Раевским, который и снабдил меня достаточно авторитетной в ту пору официальной формулировкой пленума Исполкома Коминтерна: "Фашизм у власти - это открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала". Опираясь на эту формулировку, я и приступил к работе.
Может показаться неожиданным и неправдоподобным, но огромным стимулом к созданию этого объемного альбома для меня послужило прочтение только что появившегося в русском переводе романа "Успех" Лиона Фейхтвангера. В этом романе, как известно, описывается фантастический успех Адольфа Гитлера, пришедшего к власти в Германии. Кстати сказать, этот первый из прочтенных мною романов Фейхтвангера сделал меня убежденным поклонником замечательного писателя. Потом с огромнейшим интересом я читал его произведения, в которых достоверные исторические факты ярко и выразительно переплетаются с богатейшей авторской фантазией: "Лже-Нерон", "Безобразная герцогиня", "Иудейская война", "Гойя", "Настанет день", "Братья Лаутензак" и ряд других.
Для того чтобы сосредоточиться на работе с альбомом, я взял месячный отпуск в "Известиях" и поселился в старинном подмосковном Остафьеве, превращенном в Дом отдыха Союза писателей. Там в это же время отдыхал Илья Ильф, уже неизлечимо больной. Мы дружески с ним общались, и в его знаменитых записных книжках даже сохранилась об этом мимолетная запись:
"…Мы возвращаемся и видим идущего с прогулки Борю в коротком пальто с воротником из гималайской рыси. Он торопится к себе на второй этаж рисовать "сапоги"".
Ильф по своему обыкновению шутит. На мне не было никакой "гималайской рыси", а стандартный в ту пору кенгуровый воротник. А "рисовать сапоги" означало вот что: Ильф был в курсе моей работы, знал, что на карикатурах, ежедневно производимых мною, основные персонажи - это штурмовики и эсэсовцы в сапогах. И по утрам, за завтраком, неизменно спрашивал, улыбаясь:
- Боря! Сколько пар сапог сегодня выдано на-гора?
Он сохранял спокойствие и душевное равновесие, хотя не мог не чувствовать приближение конца. Только однажды, когда на столе по какому-то поводу появилось шампанское, он, взяв в руки бокал, печально заметил:
- Шампанское марки "Их штербе". (Я умираю.)
То была предсмертная фраза, сказанная Антоном Павловичем Чеховым в Баденвейлере пришедшему к нему немецкому врачу.
Ильф скончался весной 1937 года сорока лет от роду.
За время, проведенное в Остафьеве, я нарисовал примерно полтораста карикатур, разбитых на шесть разделов и всесторонне отвечавших определению фашизма, данному мне Раевским (хочу помянуть добрым словом этого культурнейшего, милого человека, не избежавшего, увы, гибели в годы сталинского террора).
…Достопамятный тридцать седьмой год, обагренный кровью сотен тысяч безвинных людей, пришел, как и положено каждому Новому Году, ровно в двенадцать часов 31 декабря года тридцать шестого. И многие из тех, кому он нес безвременную гибель, встречали его с бокалами в руках, празднично, радостно желая друг другу успехов и счастья.
И пришел он, этот год, не с традиционным бодрящим морозцем, не с приятно поскрипывающим под ногами искрящимся снежком, а с неприятной сырой оттепелью. Шлепая по лужам, сторонясь потоков мутной воды, хлеставшей с крыш и из водосточных труб, шли мы с женой в гостиницу "Националь", куда нас пригласила на новогоднюю встречу Мария Остен. Там было несколько немецких писателей, бежавших из гитлеровской Германии; все люди известные: Фридрих Вольф, Эрих Вайнерт, Вилли Бредель, другие; были также известный немецкий певец Эрнст Буш и недавно приехавший в Советский Союз Лион Фейхтвангер.
Само собой разумеется, новогодние тосты провозглашались, как правило, за гибель Гитлера и скорейшее возвращение в Германию. Буш запевал революционные песни, все дружно подтягивали. Но скоро Мария Остен мне шепнула, что Фейхтвангеру было бы интереснее посмотреть, как встречают Новый год советские люди. Мы незаметно выскользнули из-за стола, прихватив с собою Буша, и направились по моему предложению на Арбат в Театр имени Вахтангова, где, как я знал, новогодние встречи бывали всегда веселыми с остроумно придуманными "капустниками". Но такси мы не достали и добрались до театра, что называется, к шапочному разбору. Помню, как по этому поводу Буш уморительно изображал крайнюю степень огорчения, хватаясь за голову и в отчаянии заламывая руки. Потом он заявил, что вернется в "Националь", чтобы проверить, замечено ли наше отсутствие.
А мы по моему предложению направились в Дом журналиста, где обычно новогодние встречи длились всю ночь "до победного конца". И действительно, веселье там мы застали в полном разгаре. Фейхтвангер с любопытством смотрел на шумно резвящуюся публику, на развешанные по стенам шуточные транспаранты и лозунги. Мы обошли все залы и помещения дома, и на лестничной площадке второго этажа я не без удивления увидел сидящих за столиком летчика Валерия Чкалова с супругой.
Я познакомил знаменитого писателя со знаменитым пилотом. Не уверен, что Фейхтвангер до этого что-либо знал о Чкалове. Но Чкалов, оказывается, недавно прочел "Успех" и теперь был очень доволен, видя перед собой автора понравившегося ему романа. Любопытный контраст представляли собой эти два человека: миниатюрный интеллектуал в модных очках с гладко зачесанной шевелюрой и волжский богатырь, широкоплечий, с ниспадающей на лоб непокорной прядью волос. Зажав узкую ладонь Фейхтвангера в своей могучей пятерне, Чкалов разразился страстным монологом о том, какое огромное значение имеет в борьбе с фашизмом художественная литература, и в частности его, Фейхтвангера, произведения.
- Что ж это вы, немцы, допустили этого прохвоста к власти? Но пусть он только сунется к нам! Костей не соберет!
Объединив наши познания в русском и немецком языках, мы с Марией переводили Фейхтвангеру речь Чкалова, с трудом поспевая за ее бурным потоком. А писатель, не делая попыток освободить свою ладонь, с явным любопытством, улыбаясь, смотрел на своего необычного собеседника.
Из Дома журналиста все мы направились на Центральный телеграф и отправили новогоднее поздравление в Мадрид Кольцову. Он там встречал Новый год в обстановке не совсем обычной.
"Испанский дневник", 1 января 1937 года:
"…За длинными столами сидели пилоты-истребители, их коротко стриженные русые головы, круглые лица, веселые глаза и зубы сделали неузнаваемой сумрачную трапезную залу францисканского монастыря. Мы приехали вместе с Миахой и Рохо - летчики встретили их громовым "вива", какого никогда не слышали эти старые стены. Генерал и подполковник были явно взволнованы, особенно Рохо… Тут он впервые встретился лицом к лицу с живыми "курносыми", с этими скромнейшими героями, спокойно и просто рискующими каждый день своими молодыми жизнями, чтобы спасти жителей Мадрида от летающей черной смерти…"