Всех очень интересовало, будет ли Фейхтвангер принят Сталиным. Приезжавший за несколько месяцев до немецкого писателя известный французский литератор Андре Жид такого приема не был удостоен, что многих удивило, а самого Жида, видимо, обидело. Андре Жид приезжал в Советский Союз для встречи с Горьким, который был уже тяжело болен. Жид опоздал буквально на пару дней и смог присутствовать только на его похоронах. Во время траурного митинга на Мавзолее, где присутствовал и Андре Жид, к Сталину подозвали Кольцова, который сопровождал Жида, курируя в качестве председателя иностранной комиссии Союза писателей приезд и пребывание французского писателя в СССР. Хозяин осведомился у Кольцова, пользуется ли Андре Жид на Западе достаточным авторитетом. Кольцов ответил, что авторитет Жида на Западе весьма высок и с его мнением очень считаются. Сталин выслушал эту справку молча и после паузы заметил:
- Ну, дай Боже. Дай Боже.
Тем не менее, как мы знаем, Сталин не счел нужным встретиться с этим авторитетным на Западе писателем. Мне трудно судить, какие к тому у него были соображения. Но одно для меня бесспорно: в безукоризненном "запоминающем устройстве" Хозяина было отчетливо зафиксировано, что за приезд Жида в Советский Союз несет ответственность персонально Кольцов.
Вернувшись во Францию, Андре Жид сразу же написал книгу - свои впечатления о Советском Союзе, которая весьма не понравилась Сталину. И столь же немедленно Жид был объявлен злостным антисоветским клеветником, к тому же приспешником Гитлера и заодно - американских империалистов. Имя его в СССР было предано анафеме. Вместе с тем Сталин, видимо, решил, что с Жидом допущена определенная ошибка: надо было его принять. А у Сталина был твердый принцип: за допущенные им ошибки и просчеты строго наказывать других, всегда находя соответствующих "козлов отпущения". Одновременно он счел необходимым отрицательному мнению популярного и авторитетного на Западе Андре Жида срочно противопоставить положительное впечатление не менее на Западе популярного и авторитетного Лиона Фейхтвангера. А Хозяин, когда надо, умел быть и убедительным и обаятельным.
После беседы с ним Фейхтвангер всюду и везде выступал с настолько просоветскими заявлениями и впечатлениями, что даже вызывал сомнение в своей искренности. Я думаю, что он был вполне искренен и не был Сталиным обманут: человек умный и проницательный, он не мог не разглядеть все те отрицательные, уродливые и безобразные явления, о которых писал Андре Жид, но для него неизмеримо важнее разоблачения этих явлений был тот неоспоримый факт, что Советский Союз представлял в этот момент мощный оплот антифашистских сил, а Сталин казался ему единственной личностью, способной противостоять Гитлеру. И он повел себя согласно своей концепции. Конечно, эту позицию Фейхтвангера нетрудно было разгадать.
И мне вспоминается ехидная эпиграмма, принадлежащая, если не ошибаюсь, писателю Льву Никулину:
Юлит Фейхтвангер у дверей с весьма умильным видом.
Ох, как бы только сей еврей не оказался Жидом.
Но Фейхтвангер отнюдь не "оказался Жидом", а напротив, его книга "Москва 1937" пришлась Сталину по вкусу и была издана в СССР огромным тиражом.
Нетрудно себе представить, в каком сложнейшем переплетении представали перед Сталиным проблемы задуманных им политических процессов конца 30-х годов. То было, с одной стороны, поистине уравнение со многими неизвестными, а с другой - азартный, непредсказуемый политический покер, где необходимо было учитывать возможность любого блефа, просчета. И Сталин рассчитывал, что присутствие и мнение Фейхтвангера рассеет в Европе всякие предположения о том, что этот и предыдущие процессы являются инсценировками.
На скамье подсудимых процесса, который пожелал посетить Фейхтвангер, сидела довольно пестрая группа. Как всегда, непременными ведущими юридическими фигурами были Ульрих и Вышинский. А самой яркой и заметной фигурой на скамье подсудимых - Карл Радек.
А кто такой Карл Радек? На этот вопрос я предвижу два возможных ответа:
- Не знаю. Не помню.
- Что-то слышал. Но стоит ли вспоминать?
На мой взгляд, если мы хотим знать свое прошлое, если нам не безразлична наша история, то мы должны знать и вспоминать людей, оставивших в этой истории свой след. Знать и помнить о людях не только "хороших и разных", но и о просто разных. Даже если они были не совсем хорошие.
Был ли Карл Радек хорошим человеком? Не знаю. Но то, что это был человек незаурядный, заметный, любопытный, одаренный - в этом у меня нет сомнения. В моем представлении Карл Радек - это типичная фигура деятеля международного авантюрного толка, приверженца космополитизма, воспринимаемого часто, как интернационализм. Я убежден, что Радек не верил ни в Бога, ни в черта, ни в Маркса, ни в мировую революцию, ни в светлое коммунистическое будущее. И думаю, что он примкнул к международному революционному движению только потому, что оно давало ему широкий простор для его врожденных качеств бунтаря, искателя острых ситуаций и авантюр.
Он появляется, скажем, в Баку на съезде народов Востока, где темпераментно призывает к борьбе против английского капитализма. Он появляется в Берлине, где агитирует против правительства Веймарской республики и, как ни странно, энергично поддерживает нарождающееся национал-социалистическое движение, возглавляемое Гитлером. В Женеве, на конференции по разоружению, он выступает, как один из руководителей советской делегации, довольно бесцеремонно оттесняя главу делегации Максима Литвинова. Еще до того он становится генеральным секретарем Третьего Коммунистического Интернационала - этого сложнейшего конгломерата десятков коммунистических партий мира. Он в изобилии пишет книги, статьи, выступает с докладами.
Но настают сложные времена. И Радек совершает первый крупный просчет: он примыкает к Троцкому в его конфронтации против Сталина. И будучи мастером острого, меткого слова, каламбура, язвительной шутки, направляет в последнего стрелы своего остроумия. Его остроты ходят из уст в уста. Например, такой анекдот: Сталин спрашивает у Радека: "Как же мне избавиться от клопов?" Радек отвечает: "А вы организуйте из них колхоз - они сами разбегутся". Или: "Со Сталиным трудно спорить - я ему цитату, а он мне - ссылку". Генерального секретаря партии он именует не иначе, как "усач", "тифлис", "кобочка". Достается и Ворошилову, который на каком-то собрании назвал Радека прихвостнем Троцкого. Радек ответил эпиграммой:
Эх, Клим, пустая голова!
Мысли в кучу свалены.
Лучше быть хвостом у Льва,
Чем ж…ю у Сталина.
Но скоро Карл Бернгардович почуял, что в борьбе побеждает Сталин, и мгновенно перестроился. Помню, как на одном из заседаний редколлегии "Известий" Радек в своем выступлении уже уважительно именует Сталина "руководитель партии". Еще не "Вождь и Учитель", но уже близко к этому. А вышедшая к пятидесятилетию Сталина книга Радека полна пылких славословий, как, например, "Великий Архитектор социализма" и других не менее красочных. Тем не менее он уже не обладает прежним размахом деятельности и ему приходится довольствоваться гораздо более скромным положением члена редколлегии и политического обозревателя газеты "Известия". Я часто встречался с ним в редакции. Ко мне он относился, в общем, благосклонно, иногда похваливал мои карикатуры, но однажды я вызвал его неудовольствие. Как-то, на обсуждении вышедшего номера, дернуло меня сделать замечание по поводу его международного обзора.
- Карл Бернгардович, - сказал я. - В вашем обзоре упоминается "Данцигский коридор". А при чем тут Данциг? Не правильнее ли сказать "Польский коридор"? Ведь это польская территория, отделяющая Восточную Пруссию от остальной Германии.
Радек посмотрел на меня иронически.
- Данцигский коридор - это общепринятый международный термин. Теперь придется всех оповестить, что этот термин не устраивает нашего карикатуриста Бориса Ефимова.
Все рассмеялись, а я, сконфуженный, прикусил язык.
Веселый циник и острослов, автор каламбуров и анекдотов, в том числе и тех, которых он не сочинял, Радек был широко популярен. Помню, я видел, как на одном из празднеств на Красной площади он поднимался на трибуну для гостей, держа за руку маленькую дочку, и кругом слышалось:
- Смотрите, смотрите! Карл Радек идет. Карл Радек!
Возможно, что и Сталина забавляли шутки и остроты Радека, но не в характере Хозяина было забывать и прощать колкости по своему адресу. В этом отношении "запоминающее устройство" в его мозгу работало безукоризненно, и, когда начались репрессии тридцатых годов, Радеку припомнили его близость к Троцкому.
Арест. Тюрьма. Следствие. И открытый показательный процесс, на котором Радек, как я уже упоминал, является одной из центральных фигур, одновременно обвиняемым и свидетелем обвинения, показания которого "топят" всех остальных обвиняемых.
Радек остается Радеком и на скамье подсудимых. Присутствовавшие на процессе иностранные корреспонденты в своих сообщениях неизменно цитировали его меткие и остроумные высказывания. Вот, например, как он описывает подробности допросов, которым подвергался во время следствия.
- Вопреки всяким россказням, не следователь меня пытал на допросах, а я пытал следователя. И я его совершенно замучил своими объяснениями и рассуждениями, пока не согласился признать свою контрреволюционную, изменническую деятельность, свои преступления перед партией и народом.
Разве нельзя предположить, думается мне, что такая способность сохранять чувство юмора, способность шутить в столь нешуточной ситуации могли понравиться даже отнюдь не мягкосердечному Хозяину? И, возможно, этим Радек избежал смертного приговора, но отнюдь, как показало будущее, не спас свою жизнь.
Лион Фейхтвангер, присутствовавший на этом процессе, рассказывая о нем в книге "Москва 1937", делится своим наблюдением: при оглашении приговора перечислялись фамилии подсудимых с прибавлением роковых слов: "Приговорить к расстрелу… Приговорить к расстрелу… К расстрелу… расстрелу". И вдруг прозвучало:
- Радека Карла Бернгардовича - к десяти годам тюремного заключения…
По свидетельству Фейхтвангера, Радек пожал плечами и, оглянувшись на соседей по скамье подсудимых, "удивленно" развел руками. Этим он как бы говорил: "Странно. Сам не понимаю, в чем дело…"
Мне рассказывала Мария Остен, в качестве переводчицы сопровождавшая Фейхтвангера, что, когда осужденных выводили из зала, Радек обернулся к публике и, увидев Фейхтвангера, помахал ему рукой, что было одновременно и приветственным и прощальным жестом. То было, как она выразилась по-немецки, "винке-винке", что соответствует примерно русскому "пока-пока".
…Как-то Радек увидел мой дружеский шарж на него, напечатанный в газете "Красная звезда". И, смеясь, сказал мне со своим легким польским акцентом:
- О, я у вас совсем не так страшный.
- Я и не думал изображать вас страшным, Карл Бернгардович, - ответил я.
И, действительно, Карл Радек был совсем "не так страшный", страшным стало то время, в котором ему суждено было погибнуть…
…Из поездки в Советский Союз Лион Фейхтвангер, естественно, не вернулся на свою родину в Германию, где немедленно попал бы на виселицу. Можно не сомневаться, что от внимания Гитлера не ускользнуло его изображение в романах Фейхтвангера "Успех" и "Братья Лаутензак" и тем более встреча писателя со Сталиным. И Фейхтвангер вместе с женой поселился в маленьком французском городке вблизи франко-испанской границы. Там он продолжал работать над самым своим монументальным произведением - "Иудейская война".
…Последний мой тематический альбом назывался "Поджигатели войны". Тогда, в 1938 году, так обозначались советской пропагандой отнюдь не англо-американские империалисты, как это будет впоследствии в годы "холодной войны", а участники так называемого "антикоминтерновского блока", то есть Берлин - Рим - Токио. Германские и итальянские фашисты, а также японские милитаристы стали главными и неизменными объектами нашей политической карикатуры. То были главные поджигатели. И уже как дополнительная, неотъемлемая к ним "приправа"- поджигатели калибром поменьше: генерал Франко, деятели "невмешательства", потакавшие поджигателям, польские политики, угождавшие Гитлеру и, наконец, в изобилии возникшие и разоблаченные "враги народа" - троцкисты и бухаринцы. Все они были свалены в одну кучу как злейшие враги нашей родины и приспешники Гитлера. Но основными и самыми опасными врагами оставались, конечно, заклятые враги в Берлине и Токио.
В это горячее время Сталин обогатил нашу пропаганду и политическую сатиру вычитанным им у Салтыкова-Щедрина выражением: "Сие от вас не зависит" - и оно настойчиво замелькало в статьях и фельетонах, плакатах и карикатурах. Естественно, что и на последнем, заключительном рисунке в моем альбоме германскому фашисту и японскому самураю с пушками вместо носов противостоит мощный, улыбающийся красноармеец, который в ответ на их требование: "Закрыть СССР, чтобы духу его не было вовсе!" - отвечает: "Сие от вас не зависит".
Советская пропаганда изо дня в день разоблачала "козни врагов народа", воинственные замыслы агрессоров, политическая сатира их изо дня в день высмеивала, но от этого мало что изменялось. Тяжелые, зловещие тучи сгущались над Европой. Продолжали они сгущаться и над головами отдельных людей в нашей стране, по которой все еще гуляла страшная "ежовщина". Продолжал и я изо дня в день тревожиться за судьбу брата, хотя внешне, я уже об этом говорил, ничего плохого не происходило. А однажды поздно вечером он мне позвонил:
- Я долго тебя огорчал своими настроениями. Сегодня могу порадовать. Мне только что позвонил из ЦК Маленков и сообщил, что меня выдвигают кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР от Пензенской области.
И Кольцов действительно стал депутатом Верховного Совета. Как это можно было понимать, если не как выражение высокого доверия? И, конечно, немного отлегло от сердца.
Глава семнадцатая
А между тем в Москве продолжались политические процессы. На процессе Бухарина, Рыкова, Ягоды, врачей Плетнева, Казакова, Левина и других мне довелось присутствовать. Помню, как прокурор Вышинский патетически вопрошал врача Казакова:
- Почему же вы, Казаков, понимая, на какие преступления вас толкает Ягода, не пришли куда следует и не сообщили об этом?
Казаков отвечал почти иронически:
- Гражданин прокурор! О чем вы говорите? ТОТ Ягода и ЭТОТ Ягода (он ткнул пальцем в понурую фигуру на скамье подсудимых) - это две большие разницы. ТОТ Ягода был всемогущ, вездесущ и всеведущ. Кому я мог на него жаловаться? Он растер бы меня в порошок.
Примерно то же говорили и все другие врачи, сидевшие в этом же зале на скамье подсудимых по обвинению в том, что своим коварным, неправильным лечением довели до смерти великого Горького. Но вопросы, связанные с болезнью и смертью писателя и вообще все мрачные дела, происходившие в особняке на Малой Никитской улице, занимали отнюдь не главное место на процессе в марте 1938 года. Это судилище было задумано несравненно более широко и масштабно. На скамье подсудимых сидели и старые большевики, члены Политбюро, и видные государственные деятели, и первые секретари ЦК национальных республик, и руководители целых хозяйственных областей, и известные дипломаты, и светила медицинской науки - всех не перечислить.
У этого процесса были, очевидно, говоря сталинским языком, две задачи: во-первых, расправиться с остатками старой ленинской гвардии и, во-вторых, продемонстрировать объективность и гласность советского суда. Однако великолепно справились только с первой задачей, со второй не совсем: то и дело вылезали наружу признаки инсценировки. Центральной фигурой процесса был, несомненно, Николай Иванович Бухарин. Человек выдающихся знаний, огромной эрудиции, блестящего ораторского дарования, еще Лениным названный "любимцем партии", он после смерти Владимира Ильича закономерно занял место в первом ряду партийных руководителей. Был период в середине двадцатых годов, когда у власти стоял "дуумвират" Сталин - Бухарин и передавали сказанную Сталиным фразу: "Кругом одни ничтожества, а мы с тобой, Николай, - Гималаи". Какой же страшный путь прошел этот человек от "гималайских" политических вершин до скамьи подсудимых в Октябрьском зале Дома Союзов.
"КОБА, ЗАЧЕМ ТЕБЕ НУЖНА МОЯ СМЕРТЬ?"
Это - обнаруженная в личном архиве Сталина записка Николая Бухарина, посланная им "Отцу народов" перед расстрелом.
Если предположить маловероятное - что Сталин счел бы нужным откровенно ответить на этот душераздирающий по трагической простоте вопрос, то его ответ, думается мне, был бы столь же простым: "Николай! Ты знаешь мой твердый принцип: есть человек - есть проблема. Нет человека - нет проблемы".
А "проблема", на мой взгляд, состояла для Сталина в данном случае в том, что при каком-то крутом и неблагоприятном для него, Сталина, повороте событий к власти в партии и в стране был бы призван, несомненно, Бухарин. Я очень хорошо помню главную суть непримиримых разногласий той поры: после победы над Троцким, одержанной при активнейшей помощи Бухарина, Сталин провозгласил курс на сплошную коллективизацию сельского хозяйства при немедленной ликвидации кулачества как класса. Тут он резко разошелся во взглядах с Бухариным, лозунгом которого, обращенным к крестьянству, было: "Обогащайтесь! Наживайте в добрый час! Этим вы врастаете в общее социалистическое развитие страны, ее процветание". Тогда и развернулась ожесточенная борьба Сталина с "правым уклоном".
- Этот человек доведет страну до нищеты и голода! - утверждал Бухарин.
- Бухарин выражает интересы нэпманов и кулаков. Тянет назад к капитализму, - проповедовал Сталин.
Чем это кончилось, хорошо известно - Бухарин был объявлен изменником Родины, предателем революции, шпионом иностранных разведок и заклеймен изобретенным еще для Троцкого определением - "враг народа".
Я впервые увидел Николая Ивановича Бухарина в 1922 году, когда приехал в Москву из родного Киева. За моими плечами был тогда уже довольно приличный, более чем трехлетний стаж политического карикатуриста в военной и партийной печати Украины и я, естественно, хотел продолжать эту пришедшуюся мне по душе работу. Несколько моих карикатур уже были напечатаны в "Рабочей газете" и в новорожденном "Крокодиле". Теперь я решился предложить свой рисунок в главную газету страны - "Правду". Я, конечно, и в мыслях не имел пробиться на прием к редактору "Правды", одному из вождей партии - Бухарину, а предполагал оставить свой рисунок в секретариате редакции и потом терпеливо ждать результата. Но так случилось, что, когда я в раздумье стоял в коридоре редакции, одна из стеклянных дверей открылась и оттуда вышел Бухарин, которого я сразу узнал по портретам. Пробормотав какие-то слова, которые ни он, ни я сам не поняли, я протянул ему свою карикатуру.
- Что же, - сказал он, - неплохая штукенция.
И на другой день я увидел свой рисунок на первой странице "Правды".