Продолжение романа "Черняховского, 4-А".
Это, вполне самостоятельное, повествование является, в то же время, 6-й частью моего "воспоминательного романа" - о себе и о нас.
Содержание:
Об авторе 1
ОЧЕНЬ КОРОТКОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА 1
ГЛАВА 1. Куда же меня везут?.. Привезли… По причине собственной беспомощности автор поручает другому человеку разобраться в ситуации. Рассказ с комментариями, которых не меньше, чем сам рассказ 1
2. СВИДЕТЕЛЬ ОБВИНЕНИЯ 2
3. ЛЮБОПЫТНАЯ ИСТОРИЯ 5
ГЛАВА 2. Ещё одна быль. Судебный процесс. Сын Марка-Юлия и его глаза. Бегство в Баку. Смерть и воскрешение Глеба 11
ГЛАВА 3. Антракт. Воспоминания на полке вагона. Михалковский подарок. "А я помню…". Опять Ленинград. Встреча с бывшими слушателями 808-го учебного отделения. О городе с несклоняемым названием (но не Токио.). О Якове Акиме и совсем немного о Грибоедове 18
3. "А помнишь?.." 22
ГЛАВА 4. Дань суесловию. Поездка в Крым с третьей женой (не моей.) Дорожные впечатления и воспоминания. "Принц". Мартин Андерсен Нексе, блондинка Ната, мы с братом Женей и гуманистические наклонности последнего. Прибытие в Артек - "раз-два, Ленин с нами!.." Мои лагеря (пионерские) 26
ГЛАВА 5. "ТСМ ЛЧШ…"О критике - сумбурно и в миллионный раз. Оказалось - я учу детей тому, чего у нас в стране нет, то есть "сексу". Тому же учит их и некто Ник Фишер из Лондона - однако намного удачнее… Вновь о судебном процессе над Юлием Даниэлем. Благородная "акция" Риммы 33
ГЛАВА 6. ДТП под Кромами. Случай в голицынском многонациональном "Звердоме". Более обстоятельное, но заочное знакомство с моим дядей - тоже капитаном по званию, однако в армии Колчака, и очное знакомство с женщиной, которую он безнадёжно любил. Письма Юлия Даниэля и начало нашей переписки. Некоторые точки над "i"… 39
ГЛАВА 7. Почти всё о моём брате: любовь, поднятие целины, агентурная деятельность; суждения и мысли о самом разном… Малеевка - ещё один подмосковный Дом "созидания". Новые знакомства. "До свиданья, мальчики" - здравствуй, Боря Балтер 49
ГЛАВА 8. Командировка в город Уральск. Моё знакомство с "Чёрным Беном". Таинственные Гело и Янат. "Преступник" изобличён. "Все возрасты покорны" - не только любви… Ещёо Балтере, а также о Новом годе в его старой квартире. Лиза и "Робин Гуд" 57
ГЛАВА 9. Немного реминисценций о школьных годах. Колька Ухватов и его служебный рост. Приезд из Польши моего двоюродного брата и его красавицы-жены. Их воспоминания о Второй мировой войне. Мы с Риммой в Минске. События из жизни её родных; в том числе и весьма забавные. Последняя встреча. Прощальный поцелуй в поезде… Заявка в лучшее издательство страны 69
ОЧЕНЬ КОРОТКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА 80
Примечания 80
Юрий Хазанов
Горечь
"Мы - нет, какая-то часть нашей души пребудет юной до смертного часа…"
Джон Фаулз, английский писатель
Об авторе
Родился. Учился в школе напротив московского зоопарка. Потом уехал в Ленинград, в военно-транспортную академию. Вскоре - война, которую прошел от Москвы до Вены. После войны окончил московский педагогический институт. Работал учителем в школе, где коренным образом разошелся с директором во мнениях по поводу воспитания учеников, а также своей одежды (синие вельветовые брюки). Это подтолкнуло заняться литературой - сначала переводами (стихи и проза), затем собственной прозой (для детей и взрослых). К настоящему времени вышло 20 книг повестей и рассказов (в России и за границей), сборник стихов и довольно много переводных книг (в основном, с английского).
ОЧЕНЬ КОРОТКОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Всё то, о чём твердит строка моя,
То не гордыня, не уничиженье,
А искренних раздумий отраженье
И отношенье к собственному "я".Да, знаю, что заметен перебор -
Такая уж душевная структура…
А вы сказать вольны: "Пошёл ты, Юра,
Мы видеть не хотим тебя в упор!"
Ю.Х.
P.S. Это, вполне самостоятельное, повествование является, в то же время, 6-й частью моего "воспоминательного романа" - о себе и о нас.
ГЛАВА 1. Куда же меня везут?.. Привезли… По причине собственной беспомощности автор поручает другому человеку разобраться в ситуации. Рассказ с комментариями, которых не меньше, чем сам рассказ
1
День был невыносимо жарким для конца московского августа. В такой день добрый хозяин - перефразируя старинную русскую поговорку - собаку из дома не выгонит. Однако они работали, не покладая рук. Своих "чистых" рук. Кто "они"? Да всё те же: многочисленные ученики и последователи чёрного памятника на Лубянской площади в Москве, который в живом воплощении был когда-то красивым болезненным польским шляхтичем, любящим чистоту и женщин и строго требовавшим от своих подчинённых приступать к работе только с чистыми руками. К какой работе? Чрезвычайно актуальной: сажать в тюрьмы, пытать, казнить. Он довольно рано умер, этот "чистюля"… ("Умер, шмУмер, лишь бы был здоров" - как говорилось в каком-то дурацком одесском анекдоте.) Вспомнил эту бредятину, потому что - не буду притворяться - его преждевременная смерть меня мало огорчает. Хотя, как рассказывают историки, он умел испытывать глубокие и длительные романтические чувства к одной "прекрасной даме", и смерть его тоже была не вполне обычной: умер воистину на посту - не успев завершить очередную обличительную речь на пленуме своей родной коммунистической партии, направленную против её злейших врагов, Троцкого и Зиновьева. Задохнулся, так сказать, справедливым негодованием…
Ну а теперь, после очередного всплеска жалковатой иронии, перейду к "нашим мутОнам".
В предыдущей части повествования я оставил себя, то есть основного персонажа и рассказчика всей этой "долгоиграющей" истории, на заднем сиденье чёрной "Волги", которая направлялась неизвестно куда: то ли к радушному застолью шутников-друзей, пославших за мной какого-то молодого красавца в чёрном костюме и с "корочками" сотрудника КГБ в кармане, то ли совсем в другое место… В каковое мы, кажется, уже сворачиваем с Лубянской площади. Да, направо… На Большую Лубянку… вот подъехали и… остановились у высокого углового дома… Подъезд номер два…
Молодец в чёрном костюме вышел из машины, вежливо предложил мне следовать за ним. Мы поднялись по короткой лестнице до первой площадки, где был пост и где стоял здоровенный мужчина в штатском. Он слегка кивнул моему провожатому, после чего тот исчез - как в сказке, только не в доброй, - а этот направился вверх по лестнице, сделав мне знак следовать за ним.
Мы шагали по широким пустынным коридорам, шагов не было слышно, мужчина не оборачивался: знал, что я иду сзади, как привязанный, и он был прав…
Лет через десять я написал довольно короткий рассказ (на более длинный не хватило душевных сил) о том, что происходило со мной тогда, в середине 60-х - в тот самый день… и в последующие… Он был очень нужен мне, этот рассказ, - нужен потому, что в нём, как я полагал, сумею, наконец, хоть в какой-то степени, собрать и внятно высказать - в первую очередь, конечно, для самого себя - собственные мысли и суждения о том, чтО же тогда случилось и как все мы, прямые или косвенные участники, вели себя… Надеялся, что смогу членораздельно и честно, без лишних эмоций, определить своё отношение к себе и к другим. (Упоминая о других, выношу за скобки власти предержащие и всех сотрудников и приверженцев упомянутого болезненного "чистоплюя", поскольку с ними, в основном, всё ясно: люди делали своё дело… Которому служили… И в которое, быть может, даже безгранично верили.)
Рассказ, о котором речь, написан от третьего лица, кому я дал не своё, а другое имя - что, как думалось тогда, облегчило мне возможность более беспристрастно разбираться и анализировать, осуждать и оправдывать и приходить к объективным выво… А вот с выводами у меня всегда не слишком ладилось. Тем более, с объективными. И в данном случае - подавно. Впрочем, люди, кто всерьёз воображают, будто это им дано свыше, по-моему, глубоко ошибаются. А коли ещё настаивают на своей полной правоте, то вообще… "большевики" они, и больше никто… А если чуть мягче, то максималисты…
Прошу прощения у читающих всё это, если мои игры с личными местоимениями и с именами действующих лиц утомят или повергнут их в раздражение. Говорю, потому что вспомнил, как и то, и другое чувство испытала одна знакомая мне литературная критикесса, работавшая в толстом московском журнале, куда я дал первую часть своего жизнеописания. (Под названием "Знак Вирго".)
Рукопись была возвращена мне, и эта самая критикесса, кому она попала на рецензию, сообщила утомлённо-раздражённым (в пределах вежливости) тоном, что, возможно, её бы и приняли, если бы не путаница с изложением то от первого, то от третьего лица, ну, и ещё, конечно… Я не запомнил, что ещё, потому как, признАюсь, слушал вполуха: примерно то же самое я слышал или читал уже десятки раз по другим поводам, и возразить было нечего, да и не хотелось: ведь это не более, чем ещё одно мнение, а у меня есть своё, и о чём тут толковать…
Но её отзыв стал для меня самым последним в моей так называемой литературной карьере: больше я ничего и никому не предлагал (говорю о собственных сочинениях, не о переводах). Охота прошла. Хватит…
Разумеется, я соображал и пока ещё соображаю, что никого своим отказом не задену и не огорчу - только себя самого. Но вот как раз себя я и решил на оставшийся мне срок оградить от ощущения зависимости и беспомощности, в коем пребывал многие годы…
Ох, опять пустился празднословить, за что вынужден снова извиниться.
Итак - "поехали", как сказал Юрий Гагарин перед тем, как побывать в преддверье космоса. Побывать в людских душах, покопаться в них и что-то оттуда извлечь - тоже, пожалуй, нелегко, но осмеливаюсь сделать именно это…
Вот он, рассказ о тех событиях, начавшихся с недолгой поездки на чёрной "Волге" в сопровождении приятного малого в чёрном костюме (несмотря на удушающую жару), - рассказ, названный мною по заголовку знаменитой когда-то пьесы Агаты Кристи. (По этой пьесе снят известный кинофильм, главную роль в котором сыграла Марлен Дитрих.)
И ещё раз прошу прощения - за некоторые повторы, с которых начинается предлагаемый рассказ.
2. СВИДЕТЕЛЬ ОБВИНЕНИЯ
("Quasi una fantasia" на заданную самому себе тему, сочинённая около 40 лет назад и снабжённая сегодняшними комментариями, набранными курсивом. Которые, в общем-то, можно и не читать.)
Глеб Гархазин многие годы работал в школе, и ему нравилось его занятие, хотя получал не Бог весть сколько, а занят был по горло: уроки, подготовка, диктанты, сочинения, классное руководство, экскурсии - ни минуты свободной. И во сне отдыха не было от всех этих Дубровских, Обломовых, Татьян, Штольцов, Наташ - они приходили к нему в разных сочетаниях и нарядах, приезжали на "Волгах" и "Москвичах" (у Глеба был старый-престарый "Москвич", купленный на заработки от частных уроков); они цитировали Писарева и Белинского, издавали "Колокол", превращались в инспекторов ГАИ или РОНО, в завуча старших классов…
Глеб любил школу - ту её часть, которую составляли ученики, - любил общаться с ними, журить, втолковывать, опекать; любил свой гнев, раздражение, свою любовь к ним - словом, что греха таить, любил ощущение своей власти, а их зависимости, и не только школьников - от него, но и родителей. Хотя, в отличие от большинства власть имущих, не употреблял её во зло. (Так ему хотелось думать.) Сочетание генов, видимо, не позволяло… Или понимание, что любая власть не вечна…
Кончалось лето, а дни стояли очень жаркие, и в зале клуба учёных, где проходила педагогическая конференция, духота была, как в оранжерее. Но, взамен растений, пышным цветом расцветали здесь, колыхались и переливались из пустого в порожнее - речи, речи, речи. Господи, сколько он уже слышал их раньше - речей, выступлений, приветствий, обязательств, обещаний, клятв - слова, слова, слова, - и все об одном и том же: о мудром и гениальном руководстве, о безграничной преданности и такой же благодарности, о поднятии ещё выше, о происках и попытках, о решающих и завершающих годах… Руководство было всегда только мудрым, происки врагов - только тщетными, годы - решающими, благодарность - безграничной…
Глеб вернулся домой с конференции - она тянулась уже второй день - голодный и злой. Жена ещё не пришла с работы. Вот и хорошо: он любил бывать один в квартире, с удовольствием вообще остался бы один. Так он себе порой говорил - и верил в это. Детей у них не было - его вина, конечно: считал, что не могли себе позволить, живя так, как жили. А как жили? Как все почти - по двое, по трое, иногда больше, но никогда не меньше, в одной комнате. Да, но у других всё же есть дети, а они… Жена когда-то соглашалась с ним, хотя позднее отрицала это; временами упрекала, плакала. А после стало поздно - когда появилась и собственная квартира небольшая, и с деньгами получше.
Глеб разделся, остался в трусах, пошёл в ванную. С полдороги его вернул телефонный звонок.
- Анну Ивановну, пожалуйста, - вежливый женский голос.
- Здесь таких нет, - сказал Глеб.
- Извините.
Надрывные частые гудки. Он повесил трубку. Сколько этих ошибочных звонков последнее время! Уже раз сто звонил в бюро ремонта, ставили номер на контроль, но продолжается то же самое. Появились даже постоянные абоненты: какой-то хриплый мужчина требовательно кричит: "Полигон! Это полигон?" А ласковый женский голос униженно просит: "Птицефабрика? Извините, мне пожалуйста…"
Он уже кончал мыться, когда снова раздался звонок. Глеб схватил полотенце, помчался к телефону, оставляя мокрые следы на полу. Но это был не телефон, звонили у входной двери.
- Сейчас! - заорал Глеб. - Кто там? Одну минуту.
Он кое-как вытерся, натянул трусы, открыл дверь. За порогом стоял кавказского вида молодой человек приятной наружности.
- Вы… ко мне? - сказал Глеб.
- Глеб Зиновьевич? - спросил кавказец. - Здравствуйте. Можно войти?
- Пожалуйста. Извините, я несколько не одет.
- Жарища сегодня жуткая, - улыбнулся посетитель. Он был в чёрном костюме и белой рубашке, при галстуке. Прямо как с проспекта Руставели в Тбилиси.
- Вы… к кому? - снова спросил Глеб.
- Я… собственно… к сожалению… - Кавказец уже не улыбался. Он сунул руку во внутренний карман пиджака, достал документ, развернул, поднёс к лицу Глеба. - Меня за вами прислали.
". ..государственной безопасности…" - успел Глеб увидеть слова вверху.
- Зачем? - спросил он осевшим голосом.
- Не знаю, Глеб Зиновьевич, - участливо сказал кавказец.
Ни на секунду не возникла у Глеба мысль: не идти. Сказать, что устал, голоден, не может, не хочет, наконец. Мысли были другие: для чего? А надолго? Что он должен там говорить? В чём виноват? Что они узнали?.. Но отдельные мысли таяли, едва успев народиться, их подминало самое главное, самое основное и единственное чувство: растерянность. Вернее, страх. Отвратительный, безразмерный, липучий, как сегодняшняя жара, страх.
- Хорошо. Сейчас оденусь, - сказал кто-то вместо Глеба. - Я недолго… Но галстука, пусть меня простят, надевать не буду, - добавил он вдруг с улыбкой, поборов, сам не зная как, на секунду, тоскливый страх, становясь прежним, только что выскочившим из ванны Глебом.
- Не надевайте, конечно, - улыбнулся в ответ кавказец. - Паспорт не забудьте…
Когда спускались в лифте, затеплилась вдруг слабая надежда: может, это всё шутка? Какие-нибудь хохмачи-приятели подослали - чтобы разыграть.
У подъезда ждала "Волга" чёрного цвета, с шофёром. Они сели. Кавказец в пути пытался поддерживать разговор, спросил Глеба, где тот работает.
- Учитель в тридцать девятой школе, - ответил Глеб и подумал, что, видимо, уже начался допрос.
- Педагогический кончали?
- Да.
Посланец сказал: значит, коллеги, он тоже в педвузе учился, иностранный факультет, немецкий язык. Хотел преподавать, да вот сюда на работу направили, переводчиком. Глеб через силу ответил, что всегда завидовал тем, кто знает язык, у него никогда терпения не хватало выучить… Он смотрел в окно - на людей, на дома, и ему странным казалось, что они такие же, как всегда, как раньше, и нелепое появилось желание: высунуть голову и крикнуть: "А меня в КГБ везут!" - чтобы все знали.
Обкрутились вокруг тёмного памятника на площади имени Дзержинского, по-хозяйски, лихо срезали угол ("Нет, не с хохмачами еду", - окончательно понял Глеб), нырнули в узкий проезд, остановились у подъезда номер два. Вышли из машины. Кавказец открыл перед Глебом светло-жёлтую массивную дверь. В подъезде было куда прохладней, чем на улице, справа нависал лестничный марш на второй этаж, у столика двое дежурных - молодые солдатики. "А где же вход в тюрьму?" - подумал Глеб.
- Сейчас сообщу по телефону, - сказал кавказец уже другим, официальным голосом.
Глеб стоял в стороне, пытался представить, о чём его будут спрашивать и как надо отвечать, но ничего этого представить не мог, а вспомнил ни к селу, ни к городу, что за всё лето так и не выкупался ни разу, и хорошо бы завтра съездить в Сербор (так издавна привык называть Серебряный Бор на Москве-реке), а то потом уж занятия начнутся… А если не удастся завтра съездить? И вообще больше никогда… И занятий тоже не будет…
Что? Это его? Да, высокий мужчина в штатском требует паспорт… Отчего он так хмуро смотрит?.. Пожалуйста. Пропуск оформили тут же, у стола дежурного. Высокий мужчина взял и пропуск, и его паспорт, сделал знак Глебу идти за ним. Кавказец-переводчик куда-то исчез. Не попрощался даже.
Глеб шёл позади высокого - сначала широким коридором, потом вверх по внутренней лестнице, и снова по коридору. Направо, налево, опять налево. Мужчина остановился, открыл высокую двойную дверь, вошёл первым, Глеб за ним. В комнате сидела за столом молодая женщина. "Наверно, она и звонила, Анну Ивановну спрашивала, проверяла, дома ли я…" - сошло на Глеба озарение. Он поздоровался. Женщина не ответила. А может, ответила, да он не заметил; высокий отпер ключом дверь во вторую комнату, снова прошёл первым, сел в кресло у большого стола, молча показал Глебу, где тот должен сесть - за длинный узкий стол, под прямым углом к большому. Перед Глебом, на стене, с опасным, как ему показалось, наклоном висел огромный портрет; Глеб испугался, что сейчас тот упадёт лицом вниз и накроет и хозяина кабинета, и его самого.