- Я следователь, майор Кондовый, - сказал высокий и впервые посмотрел прямо в глаза Глебу. - Ваш паспорт останется пока у меня, - добавил он, проследив за направлением его взгляда. - Ну, давайте поговорим, гражданин Гархазин. - Следователь взял со стола листы бумаги, положил медленно перед собой, ещё медленней взял ручку, стал не спеша что-то писать. "Протокол" - увидел Глеб типографский шрифт сверху. - …Так, - следователь перестал писать, опять в упор поглядел на Глеба. - Расскажите по порядку о ваших знакомых…
Если бы гражданин Глеб Гархазин хорошо знал Основной Закон своей страны, а также записанные в Гражданском Кодексе слова о том, что в его руках находится политическая власть; что ему предоставлены широкие права и свободы и обеспечивается не только неприкосновенность жилища и тайна переписки, но и неприкосновенность личности; и что все эти волшебные права гарантируются, - если бы он знал на зубок всё это, то, возможно, вместо того, чтобы подавлять в себе сейчас внутреннюю дрожь и беспомощно искать какого-то чудо-выхода, спокойно, с достоинством посмотрел бы на своего собеседника и произнёс: "Отказываюсь отвечать на данный и все прочие вопросы по следующим мотивам: во-первых, мне не разъяснено существо дела, не представлены ни факты, ни обвиняемые, и я не понимаю состава преступления. Во-вторых…"
Впрочем, "во-вторых" он изложил бы позднее, после того, как получит нужное разъяснение.
Но, увы, Глеб Гархазин недостаточно хорошо знал Основной Закон своей страны и потому не сказал всего этого, а сидел и молчал. Конечно, он с самого начала догадывался, хотя всячески гнал от себя догадку, зачем его вызвали и о чём хотят расспросить. Вернее, о ком. Конечно, о Марке Сиданском.
-. ..О каких знакомых? - спросил Глеб после молчания.
- У вас совсем нет знакомых? - резко сказал следователь и пододвинул к себе паспорт Глеба.
- Есть, - поспешно сказал Глеб.
- Вот и рассказывайте. Как их фамилии? Чем занимаются?
- Ну… - Глеб сделал перед самим собой вид, что добросовестно вспоминает. Потом перечислил нескольких.
- Хорошо, - прервал следователь. - Расскажите об этом.
Он остановился на Марке. Как Глеб и предполагал.
- Что рассказать?
Вместо ответа следователь пристально посмотрел на Глеба, постучал пальцем по обложке паспорта. Глеб начал говорить.
Он понимал, во всяком случае полагал, что понимает, о чём хочет знать сидящий перед ним человек, и теоретически в какой-то мере готов был к подобному повороту - но не сейчас, не так неожиданно, не прямо из ванной - и сюда. А уж Марк - тот тем более: последние месяцы ходил сам не свой, явно ожидая - вот-вот что-то должно произойти, но не говоря вслух об этом. Глеб помнил, как временами на Марка нападал какой-то ступор, и тогда он застывал и неподвижным взглядом смотрел куда-то вбок, не слыша, что происходит кругом, или начинал вдруг просить прощения - за то, что ввергнул друзей в неприятности, которые ещё впереди, предлагая, пока не поздно, прекратить с ним общаться. Глеб и думать, конечно, не мог о таком, и другие тоже - из тех немногих, с кем Марк поделился своим секретом.
…Только бы не сказать этому Кондовому самого главного, - билось в голове у Глеба. А что оно, главное - он толком не знал. Вероятно то, что могло пойти во вред Марку, и самому Глебу, и другим, из-за чего их могли в чём-то обвинить, уличить, изобличить, а также наказать - выгнать, лишить… посадить… То есть, вообще-то, самое главное - это их мысли, чувства, их отношение ко многим вещам… Но об этом он говорить не собирался, да никто его и не спрашивал, а спросят - найдёт, что ответить, не первый раз замужем… Но вот подробности всякие, мелочи - кто, где, когда, что - как бы в них не запутаться, не сказать лишнего. А что лишнее и что нет, и о чём вообще говорить?..
Он уже говорил. Говорил, что Марк Сиданский его старый друг, по институту ещё, тоже педагог, очень знающий, прекрасно читает лекции - русская литература девятнадцатого века, студенты его страшно любят. А ещё он пишет статьи, рецензии, а также стихи, в разных журналах печатается…
- Так вы его описали, прямо хоть завтра орден давай, - сказал следователь. - Так где, говорите, он печатался?
Глеб назвал несколько столичных журналов.
Новый вопрос:
- Он вам стихи свои читал?
- Да, бывало.
- И какое у вас мнение?
- Мнение? Ну, стихи вполне профессиональные, очень эмоциональные, немного рациональные…
- …"анальные, анальные"! - перебил следователь, судя по всему, не улавливая самостоятельного значения этого усечённого слова. - Не о том речь. Какую вы дадите политическую оценку его стихам?
- Политическую? - переспросил опять Глеб. Как на экзамене, когда хочется всячески отдалить не самый приятный момент ответа на неясный тебе дополнительный вопрос, и в то же время не теряя надежды каким-то чудом обхитрить дотошного экзаменатора. - Те, что я читал… Ну, там много о природе, о чувствах. Лирика, в общем.
- Про любовь, значит? И только?
- Нет, не только… Не только, - повторил Глеб. - Там есть и гражданские стихи, критические…
- Вот-вот, - сказал следователь, - критические.
- Да, автор прибегает к таким стилистическим приёмам как юмор, ирония, сатира…
- Сатира… - с нажимом сказал следователь.
Но Глеб уже катил по проторенной дорожке.
- Сатира, юмор, - говорил он. - Один современный французский писатель сказал, что юмор в какой-то степени можно назвать способностью забавно рассуждать о серьёзном и серьёзно о незначительном. Так вот, автор в своих стихах использует первую часть определения: "забавно о серьёзном". Ведь и раньше, и сейчас, как известно, осмеяние недостатков приносило намного больше пользы, чем вреда, и продолжает оставаться действенным оружием искусства и в печатном слове, и на эстраде…
Что я мелю, - подумал он, ожидая, что следователь стукнет кулаком по столу и рявкнет: "Вы мне лекций не читайте, обвиняемый!" Или нет, он ещё не обвиняемый, а кто же - следственный, подследственный?..
Удара кулаком не последовало. Человек, сидящий против Глеба, наоборот - притих и с интересом, словно специально пришёл сюда послушать о природе юмора, смотрел на говорившего.
- …Юмор - одна из важных сторон эстетического воспитания, - продолжал Глеб, - он помогает правильнее воспринимать различные формы и явления в жизни и в искусстве. Ведь смех - и лекарство, и оружие, и мотор, и тормоз… Марк Твен писал в дневнике: "Можно смешить читателя, но это пустое занятие, если в корне произведения не лежит любовь к людям". А задолго до него английский учёный Сиденгам утверждал, что прибытие в город одного паяца значит куда больше для здоровья жителей, чем десятки гружёных лекарствами мулов…
- Точно, - сказал следователь, - сходишь на Райкина… На душе легче… А в Бога он верит?
- Райкин? - удивился Глеб, но увидел пристальные, испытующие глаза и понял, что речь идёт о другом человеке.
- Верующий он? - повторил следователь.
- По-моему, да, - сказал Глеб.
Слово "по-моему" было совершенно излишним, но он не мог от него отказаться: казалось, оно смягчает смысл.
- Как же так? Сам учит молодёжь, а сам в церковь ходит. Чему же научит?
- Да ведь он литературу прошлого века читает, а писатели тогда тоже в Бога верили. Он как бы в их образ входит, понимаете? Как хороший актёр… - Глеб чувствовал, что зарывается, но уже не мог остановиться.
-. ..Вы знали, что он печатает свои стихи и прочее за границей? - услышал он новый вопрос.
- Что?..
Комментарий N 1 .
В этом рассказе каждый из главных персонажей - Глеб Гархазин и Марк Сиданский - несут в себе черты характера и частицы биографии сразу двух человек… Только совсем не так, как у Роберта Стивенсона в известной повести о докторе Джексоне и мистере Хайде, герой которой становился то тем (то есть воплощением Добра), то другим (то есть воплощением Зла). Я просто объединил своего друга Юлия Даниэля, названного мною Марком, с его близким другом и товарищем по случившемуся несчастью, тоже педагогом и литератором, Андреем Синявским, а так называемого Глеба - с моим хорошим знакомым и тоже коллегой по профессии, Яном Гарбузенко. И сделал это отнюдь не из лени и не ради экономии писчей бумаги (которую в те далёкие годы не так легко было достать), но лишь оттого, что каждая из этих пар волею не зависящих от них сил оказалась связана внутри себя цепью сходных обстоятельств: одна - в роли обвиняемых, другая - в роли свидетелей. И в дальнейшем они станут временно фигурировать на этих страницах как бы в одном лице: Марк совместно с Андреем, а Глеб совместно с Яном.
Итак, роли распределены, действующие лица заняли места (пока ещё не на скамье для подсудимых и не в зале суда) - можно продолжать.
Мы остановились на том, что Глеб сидел в кабинете следователя под зорко взирающим на него со стены огромным портретом первого шефа этого заведения, и следователь, майор Кондовый, резко прервал затянувшуюся лекцию допрашиваемого о значении юмора в жизни и в литературе и…
- …Знали вы, что ваш друг пересылает свои произведения за границу с целью незаконного напечатания их там? - с отвращением повторил следователь.
- За границу? - с деланным ужасом переспросил Глеб. Он уже втянулся в роль, она влекла за собой, захотелось спросить нагло-наивно: "А как посылает? По почте? Разве нельзя? А что такого?.."
Интересно всё-таки устроен человек: для него куда легче, и в беспечные его минуты, и в часы опасности, играть некую им самим придуманную роль, выкручиваться, лгать в большом или в малом, лишь бы не быть правдивым, искренним. Правдивость, которую он вдохнул с первым глотком воздуха, даётся ему с превеликим трудом. И не только во время допроса.
- А вы и не знали, конечно? - спросил следователь с насмешкой.
- Нет, - с поразительной искренностью воскликнул Глеб. "Значит, книжка уже вышла! Когда? Что же Марк молчал? Или они раньше узнали? До её выхода?.. А где Марк? Где он сейчас? Его тоже вызвали? В другом кабинете?.."
- С какими иностранцами вы поддерживаете отношения?
Опять же, если бы Глеб Гархазин вместо того, чтобы лицедействовать, перевоплощаясь то в лектора, то в экзаменуемого, то в бесхитростного простака, вспомнил о своих конституционных правах и гарантиях, то воскликнул бы с достоинством:
"Во-первых, отказываюсь отвечать на этот вопрос как ущемляющий свободу моей личности, а во-вторых, согласно принципу презумпции невиновности, доказывать какую-либо мою вину обязаны вы сами, а не перекладывать на меня…"
Но он не воскликнул этого, а с той же задушевной неискренностью ответил:
- Да в общем, ни с кем особенно. Так, в школу приходили, к нам ведь обычно водят… Немцы, поляки… Американцы были… Ещё в Доме учителя встречи устраивали. Только редко…
Допрос - или, как это назвать, собеседование? - продолжался. Следователь ни на что особенно не упирал; было впечатление, он и так всё знает, что ему нужно, и спрашивает для проформы. А Глеб почти освоился, оцепенение прошло. Давая свои уклончивые, как ему казалось, хитрые ответы, он мог уже без затаённого страха смотреть прямо в глаза следователю, мог отвлечься и взглянуть на обстановку кабинета, на портрет, готовый упасть. Он даже осмелился спросить у следователя, а где же сейчас тот, кого обвиняют? Говорили уже с ним?.. И следователь любезно ответил, что он здесь, по соседству, в другом кабинете, и уже дал признательные показания. Тогда на том же "голубом глазу" Глеб поинтересовался, что же с его другом будет. И опять услышал вполне дружелюбный ответ: да пожурят немного и отпустят, чего ж ещё?..
- А скажите, - спросил после этого следователь, - что вы знаете о том, что Зинаида Оскаровна (он назвал фамилию пожилой женщины, давнишнего друга семьи Марка) предлагала вашему другу темы для его клеветнических произведений?
Был, был такой разговор у них с Марком, он точно помнит. Тот рассказывал, какой интересный сюжет предложила "старуха Зина", прямо хоть рассказ пиши, и Марк потом его написал и читал Глебу… Значит, и про это знают?.. Откуда? Выходит, говорили с самим Марком. Или с Зинаидой Оскаровной… Неужели её вызывали? Что ж, надо и ему, Глебу, о чём-нибудь сказать "да" - чтоб достоверней было, а то всё больше "не помню", "не знаю"…
- Кажется, припоминаю, - сказал Глеб. - Какую-то тему подсказала… Но ведь темы это… Вот Пушкин Гоголю тоже подсказал…
- Кажется или точно? - Отношения Гоголя с Пушкиным следователя явно не заинтересовали.
- По-моему, точно. Только ведь сюжет можно развить как угодно.
- А ваш друг как развил? Вам понравилось?
- Я не знаю, о чём именно речь, но, конечно, не все стихи или рассказы, какие я знал, нравились одинаково. Так ведь не бывает. Есть лучше, есть хуже. Даже у классиков…
- Оставим их в покое! А как насчёт клеветы и поклёпа на советскую действительность? Если самогС секретаря обкома обсмеивают, в чёрного кота превращают? Это что? Не вражеская вылазка?
- Я бы так не назвал. Скорее, критика. Ну, сатира… Осмеяние каких-то неблаговидных вещей. Как у Салтыкова-Щедрина, Гоголя…
- Что вы мне всё время Гоголя вашего суёте, гражданин Гархазин? Гоголь при капитализме жил. То есть, при феодализме… Или как его… При крепостном праве. А у нас…
Следователь с усмешкой взглянул на Глеба, открыл ящик стола, достал пачку плотных листов. Ксерокопия. Бросил перед Глебом.
- Читайте! - сказал он. - Стишки вашего друга. Если не все помните…
Откуда они взяли? Значит, их, действительно, напечатали где-то? Марк ничего не говорил. Может, сам ещё не знает? ЗдСрово… Вот знакомые стихи… И эти… Наизусть помню… Вот ещё… А эти не знаю… Неужели вышла целая книжка?..
Он стал читать глазами.
…Струилась осень. День за днём
Линяла летняя палитра.
А я вовсю играл с огнём
И тайно жаждал опалиться…
И ещё:
…Пора допить остатки смеха,
Допить измены, страсть и труд!
- ХанА, дружок мой. Я приехал.
Пускай войдут и заберут…
Глеб вспомнил, как не раз в последние недели его, и не только его, пугал внезапно остановившийся взгляд Марка и как тот странно встряхивал потом головой, снова включаясь в беседу. Об его страхах Глеб ни разу от него не слышал, но вот в этом стихотворении, например…
И в другом (под названием "На ринге") тоже:
…Мне от беды не отвертеться,
Меня везде достанет плеть,
А всё ж не будет полотенце
У ног, постыдное, белеть!Я жду: сейчас меня накажут
За дерзость и за простоту.
Ну, что же - бей! Пускай нокаут
Под схваткой подведёт черту…
Следователь поднялся, обогнул стол, приблизился к Глебу, встал сбоку.
- Что? Интересно? Зачитались? - Он ткнул пальцем в подчёркнутые строки. - А вот это? - И начал читать вслух, с трудом, как человек, не привыкший к стихам, делая неправильные паузы и ставя ошибочные ударения:
…Эх, недостреляли, недобили!
Вот и злись теперь и суетись,
Лезь в метро, гоняй автомобили,
У подъезда заполночь крутись.Эх, недодержали, недожали,
Сдуру недовыдавили яд!
Дожили: заветные скрижали
Отщепенцы всякие чернят.Чуть прижмёшь - кричат:
- Суди открытым!
Песенки горланят белым днём,
Письма пишут… Что ни говори там,
А при Нём…
Глебу было и жутковато, и интересно: хотелось, чтобы скорее закончилось, и не хотелось этого - как в детстве, когда читал про что-нибудь страшное. Впервые в жизни видел он отпечатанные типографским способом такие откровенные стихи близкого друга, впервые обсуждал их в таком месте. (Если это можно назвать обсуждением.)
- …Ну, это вам что? - продолжал выкрикивать следователь над его ухом. - Слова нашего человека? Или отъявленного врага? Вы бы сказали так? А? Вот вы? - Вопрос был явно не риторическим, следователь ещё раз повторил его с нажимом и, отойдя от стола, пристально посмотрел на Глеба.
- Нет, - почти механически ответил Глеб и тут же попытался оправдаться перед собой, пояснив себе, что, конечно, не сказал бы такое этому человеку и таким, как он, потому что и небезопасно, и абсолютно бесполезно…
Он уже читал на другом листке стихотворение, которое тоже никогда не слышал от Марка:
…Да будет ведомо всем,
Кто
Я
Есть:
Рост - 177,
Вес - 66;
Руки мои тонки,
Мышцы мои слабы,
И презирают станки
Кривую моей судьбы;
Отроду - 40 лет,
Прожитых напролёт,
Время настало - бред
Одолеваю вброд…И опять вмешался чужой голос:
- А это? Глядите, глядите!
Против Меня - войска,
Против Меня - штыки…
Да кому он нужен, подумаешь? Много понимает о себе!
- Он на войне был, - попытался заступиться за друга Глеб, понимая всю нелепость заступничества. - У него серьёзное ранение.
- Я тоже был, - сказал следователь. - Но это не про войну. Не крутите мне шарики.
Глеб тем временем читал дальше:
Против Меня - тоска
(Руки мои тонки);
Против Меня - в зенит
Брошен радиоклич,
Серого зданья гранит
Входит со мною в клинч…