А тётя Тоня, чтобы переменить разговор, взглянула на небо и со вздохом произнесла:
- Дождя бы не было: вон галки стаями летят. Народные приметы, они верные. Той осенью куры у меня рано линять начали - и пожалуйста вам: зима-то какая тёплая стояла… - И, помолчав, добавила: - Мы, когда в калитку сюда входили, я на левую ногу спотыкнулась. И как раз подумала…
- Чего подумала, соседка? - спросил Семёныч, потому что тётя Тоня замолчала.
Ответить она не успела: к ним со всех ног мчался Коля. Он был красный, растрёпанный, и лицо его напоминало огромную редиску с белёсой ботвой.
- Скорее! - крикнул он. - Они в мешке! Их понесли, я видел…
- Кого? - спросила тётя Тоня.
- Да собак же! Скорее! Вы в дом, а их задами, задами, туда, где поле… И понесли… Терентьевны сын… В мешке…
Сева первым принял решение.
- Я бегу, - сказал он. - Женщины за мной, а ты, Семёныч… НА тебе ключи от машины… форму надень и тоже сюда! Фуражку не забудь! Жми!
Долго бежать не пришлось. На пригорке, со стороны огородов, они увидели здоровенного мужчину, который тащил мешок, и видно было: ему не так тяжело, как несподручно - в мешке непрестанно что-то двигалось, перекатывалось. Мужчина всё время перехватывал его то так, то эдак.
- Помочь не надо? Эй! - крикнул Сева.
Мужчина не обернулся. Даже когда Сева нагнал его.
- Проклятые порося! - пробурчал мужчина и продолжал идти.
Сева пошёл рядом. Женщины уже подходили. Коли видно не было. Семёныча тоже.
- Тебе чего? - спросил мужчина. - Иди, куда шёл.
- Да я так… - сказал Сева. - Первый раз слышу, чтобы поросята по-собачьи рычали. Новая порода какая?.. А как вы думаете, тётя Тоня?
- Кнопка! - крикнула та, начиная ещё больше верить в приметы. - Кнопка, ты здесь?
Громкий восторженный лай раздался ей в ответ из мешка. Нет, это был не лай, не вой, не визг, не скулёж - это была песня радости, песня возвращения к жизни! Хотя исполнялась по-собачьи. И теперь уже дуэтом.
- Кнопка! - ворвался в эту музыку голос Тамары.
- Бросай, бросай мешок! Развязывай! - весело крикнул Сева.
Мужчина остановился.
- А ты что за указчик? Откуда вы все взялись?
- Развязывай сейчас же! - закричала тётя Тоня так громко, что думала - у неё вот-вот лопнут вены на висках.
Тамара бросилась к мешку, мужчина отодвинул её локтем, она покачнулась и села на землю. Сева толкнул его, попытался вырвать мешок, но мужчина даже не дрогнул. Опустив мешок, он расставил ноги, повернулся к Севе и выставил вперёд огромные, как боксерские перчатки, кулаки. Все его действия сопровождались не слишком приятным для слуха словоизвержением.
Так продолжалось некоторое время, но вот и ругань, и собачий лай - всё перекрылось резким свистом. И все замерли - собаки и люди. И все увидели (кроме тех, кто еще находился в мешке) человека в милицейской фуражке, в расстегнутом кителе и в каких-то странных, не по форме, брюках. Человек этот отнял свисток ото рта и негромко, с расстановкой произнёс:
- Драку прекратить. Нарушаете закон. Мешок развязать. Акт составим после.
Тётя Тоня уже сорвала верёвку, раскрыла мешок, и оттуда выкатились два живых существа. Одно - похожее на чёрного ягнёнка, а другое, как потом стало ясно, - на чёрный утюг. "Ягнёнок" сразу бросился к Тамаре и потом к тёте Тоне, а "утюг" начал с Семёныча и не оставил без внимания никого. Даже чуть было не подскочил к своему тюремщику, но вовремя спружинил на коротеньких лапках и кинулся всех приветствовать по второму кругу…
Галки все-таки оказались правы: дождь собирался, собирался и наконец - пошёл. Но его заметили, только когда уже сидели в машине, и Сева установил щётки на ветровом стекле.
- Интересна я знать, - сказала тетя Тоня про Кнопкиного собрата по несчастью. - Завтра опять объявление надо вывесить? А пока заберу его к себе, пожалуй.
- Почему это к себе? - спросил Семёныч. - По-моему, он меня первого приветил? Нет, разве?..
Они уже ехали, когда Сева опустил стекло, высунулся и помахал белобрысой фигурке, маячившей на косогоре. И все, кто в машине, тоже замахали, заулыбались, но навряд ли Коля разглядел их благодарные улыбки - потому что был слишком далеко.
* * *
- …Да, - заключила Марья Ивановна свой пространный рассказ, - как считают некоторые люди, жизнью правит случай. Другие же полагают, что случай - это беспричинное начало, отвергающее Провидение. Впрочем, "третьи" не согласны ни с теми, ни с другими. Но то, что я вам рассказала, Юра, чистая правда… За малыми исключениями…
3
В Москве я успокоения не находил. Насчёт моих автомобильных дел по-прежнему царило полное молчание; в отношении работы - тоже никаких изменений, если не считать предложения написать короткую рецензию на стихи, присланные в редакцию детского журнала - того самого, где я значился под фамилией Ст. Радальцев (без запрещенной буквы "т"). Не развеивала тоску даже рассказанная по этому поводу одним приятелем совершенно правдивая история про то, что у них на работе есть мужик по фамилии Лядский и с именем Борис, который упорно подписывается сами понимаете как, и никто ему не запрещает - наоборот, поощряют.
Из-за плохого настроения рецензия получилась у меня чрезмерно едкой, однако переделывать не стал. Почти уверен: если вы прочитали хотя бы несколько строк из этих стихов, то вполне бы меня одобрили.
Вот, к примеру:
…Дочка учится ходить,
Чтоб по улицам бродить.
Будет бегать босиком,
Путешествовать пешком.
Будем мир мы открывать,
Кругозор свой расширять…
Мелькнула смелая мысль: а может так и следует писать для детей? Чтобы проще пареной репы, неприхотливо, безыскусно, непритязательно - как сами они мыслят… Вспомнился старинный дореволюционный стишок, который в раннем детстве слышал от кого-то из взрослых:
Мама, мама, что мы будем делать,
Когда настанут страшны холода?
У меня нет тёплого платочка,
У тебя нет зимнего пальта…
Чем плохо?..
И тут, как большей частью бывало в моей жизни, Римма подала хороший совет: позвони в Литфонд, узнай: может, есть путёвка в Голицыно, и поезжай туда. Там ведь бывают приятные, интересные люди…
Путевка нашлась, и, к счастью, не в главный корпус, где два этажа, девять комнат, кухня и коридор с телефоном, а в одну из четырёх комнат небольшого коттеджа, где тихо и уединённо, и в эту тишину только трижды в день вторгается идиллический зов Анны Ивановны или бурный вопль Клавы: "Кушать, пожалуйста!"
И я поехал. Взяв, разумеется, Капа, чтобы снова определить в "звердом".
Все трое жильцов коттеджа были мне совсем не знакомы, но с одним мы быстро наладили если не приятельские, то вполне приемлемые отношения. Это был крупный бородатый мужчина моего примерно возраста, не страдающий, к счастью, ни спесью, столь свойственной многим из тех, кто считает себя жрецами искусства, ни замкнутостью и отстранённостью от сего мира - каким хотелось мне в ту пору стать, чтобы находить удовлетворение и покой в самом себе. Только не получалось. Звали его Борис Можаев. Я слышал эту фамилию раньше, знал, что пишет он прозу о Дальнем Востоке и, по всей видимости, родом оттуда, и что недавно получила известность его повесть "Из жизни Фёдора Кузькина". Я тоже её прочел - мне понравилось; убедился, что он, ко всему, - человек с чувством юмора. Так что разговаривать будет, наверное, приятно. Так оно и оказалось.
Из разговоров с ним я узнал, что родился он совсем на Рязанщине, но долго жил на Дальнем Востоке, там вышли его первые книги, а сейчас он заинтересовался историей жизни литераторов, когда-то попавших на край материка, не совсем по своей воле и оказавшихся потом ещё дальше - в Маньчжурии, то есть в Китае. Он называл немало имён российских поэтов и прозаиков, вынужденных жить в эмиграции - в Харбине, Шанхае - сначала под китайцами, потом под японцами… Если вам интересно, сказал он мне, могу дать почитать. У меня есть перепечатка - стихов и прозы некоторых из них. В основном, тех, кого называют белоэмигрантами.
Получив отпечатанные на машинке листы, я почти сразу наткнулся на большое стихотворение Арсения Несмелова под названием "Леонид Ещин". (Об этом я уже писал и приводил его полностью в самой первой книге моих воспоминаний - "Знак Вирго", вышедшей в 1999 году.)
То, что я тогда прочёл, вызвало у меня, помню, немалый интерес, потому что "Ещина" - девичья фамилия моей матери, и я знал из её коротких рассказов, что Леонид - старший сын маминого дяди по линии её отца, родившийся на семь лет позднее, чем она, и учившийся в Московском университете, где познакомился с моим будущим отцом, тоже тогда студентом. А что было с её двоюродным братом после революции 17-го года, моя мать не знала - за исключением того, что с началом гражданской войны Леонид ушел на фронт и воевал в Белой Армии против советской власти. Ничего не знали о нём и его родители. Впрочем, много позднее какими-то тайными путями до них стали доходить сведения о том, что Леонид прошёл в рядах Добровольческой армии весь её страшный путь отступления с российского Юга через Урал и Сибирь до Владивостока. Узнали они также, что примерно в 1923-м году, перейдя границу с Китаем, он оказался в городе Харбине, тогдашнем центре русской эмиграции на Дальнем Востоке. Прожил там семь лет и умер тридцати трёх лет отроду, оставшись в памяти знавших его как хороший, добрый и фатально несчастливый человек, весьма неплохой поэт, сильно злоупотреблявший алкоголем и умерший не то из-за этого, не то добровольно покончив с жизнью и унеся с собой в могилу терзавшую его любовь к одной женщине, страсть к стихосложению и воинское звание "капитан Белой Армии". (Его племянник Юрий, никогда не видевший своего дядю, через тринадцать лет после его смерти станет тоже капитаном, но Красной Армии, на русско-германском фронте. А какую оставит по себе память и что унесёт в могилу, ему пока неизвестно и, откровенно говоря, не так уж и существенно для него…)
Повторюсь: в тот день, читая стихи памяти Леонида Ещина, я впервые ясно почувствовал, что у меня в самом деле был дядя - настоящий, не книжный, белогвардеец, и что он давным-давно умер в каком-то Харбине, о котором я знаю только то, что рядом с ним проходит КВЖД - Китайско-восточная железная дорога. О ней же мне известно, что там когда-то работали родители моего одноклассника Мишки Фуксмана и что вскоре после того, как вернулись домой в Москву, их арестовали. Но Мишке повезло: ему не исполнилось тогда и двенадцати лет, и он остался на свободе.
А в стихотворении, о котором речь, его автор, Арсений Несмелов, писал:
Лёнька Ещин… Лишь под стихами
Громогласное - Леонид,
Под газетными пустяками,
От которых душа болит.Да ещё на кресте надгробном,
Да ещё в тех строках кривых
На письме, от родной, должно быть,
Не заставшей тебя в живых…
(Судя по двум последним строчкам, родителям Леонида, неизвестно как, но всё-таки удавалось посылать из Москвы письма сыну. Однако они не говорили об этом даже ближайшим родственникам. Во всяком случае, моя мама не знала.)
Арсений Иванович Несмелов (Митропольский) - узнал я из перепечатки, полученной от Бориса Можаева, - тоже поэт, на восемь лет старше Леонида, участник Первой мировой, где заслужил награды и был ранен. Познакомились они, видимо, уже во время гражданской войны, когда служили в армии Колчака, когда с боями отступали через степи, тайгу и болота от Ростова до Владивостока, который считался тогда столицей недолговечной Дальневосточной республики.
Был ты голым и был ты нищим,
Никогда не берег себя,
И о самое жизни днище
Колотила тебя судьба."Тында-рында" - не трын-трава ли
Сердца, ведающего, что вот
Отгуляли, отгоревали,
Отшумел ледяной поход!Позабыли Татарск и Ачинск -
Городишки одной межи, -
Как от взятия и до сдачи
Проползала сквозь сутки жизнь.Их домишкам играть в молчанку:
Не расскажут уже они,
Как скакал генерала Молчанова
Мимо них адъютант Леонид.
Эти стихи - куски биографии Леонида. Генерал В.М. Молчанов командовал тогда Ижевской дивизией. (Между прочим, в его воспоминаниях есть такая фраза: "…Приказал везти себя в штаб бригады. Там нашёл в невероятно растрёпанном виде старшего адъютанта по оперативной части - прапорщика Ещина…")
Как был шумен постой квартирный,
Как шумели, смеялись как,
Если сводку оперативную
Получал командир в стихах…Докатились. Верней - докАпали,
Единицами: рота, взвод…
И разбилась фаланга Каппеля
О бетон крепостных ворот…
Генерал-лейтенант В.О. Каппель командовал в 1919 году колчаковским Восточным фронтом. Может, кто-то помнит: в знаменитом в конце 1930-х годов кинофильме "Чапаев" есть впечатляющие кадры - психическая атака белых офицеров-каппелевцев, которых чапаевцы легко развеяли по полю с помощью пулемётов. Так вот, мой дядя Леонид мог бы принять участие в ней, этой атаке. Однако не принял, потому что, как утверждают военные историки, её никогда не было. Но это так, к слову. А умер Леонид Ещин уже в мирное время, в 1930-м году, когда жил в городе Харбине на положении эмигранта. И хотя, судя по некоторым строчкам стихотворения Несмелова, да и по замечанию генерала Молчанова, могло показаться, что был он порядочным шалопаем, этот шалопай писал пронзительные стихи, лирические, чистые, печальные…
Спасение от смерти - лишь случайность
Для тех, кто населяет эту землю.
Словам "геройство" и "необычайность"
Я с удивлением и тихой грустью внемлю……Поэтому писать стихи словами
Мне с каждым днём всё кажется нелепей:
Ведь я иду от вас, хотя и с вами,
К просторам неземных великолепий…
Что же удивляться, если этот человек мог покончить с собой?..
И ещё он писал, в эти же месяцы, незадолго до смерти:
Матерь Божья! Мне тридцать два,
Двадцать лет перехожим каликою
Я живу лишь едва-едва,
Не живу, а жизнь свою мыкаю…
А стихотворение-некролог Арсения Несмелова кончается так:
Спи спокойно, кротчайший Лёнька,
Чья-то очередь за тобой!
Пусть же снится тебе маклёнка,
Утро, цепи и легкий бой.
Добавить тут нечего, кроме того, что "маклёнка" - это небольшое полевое орудие.
Впрочем, вот прощальные слова ещё одного "белого" поэта-эмигранта, имя которого Николай Петерец:
Прощай, поэт тех страшных лет,
Когда вся жизнь была, как бред.
И, встав на лёд, по массе рот
Чеканил ямбы пулемёт.
Прощай же, друг! Замкнулся круг,
Узнал ты смерть, но не испуг:
Кто жизнь прошёл и сир, и гол,
Тому - Всевышнего Престол.
Ты там, в раю, мечту свою
Впервые встретишь наяву.
С тобою - Бог! И горечь строк
Тебе могильный мой венок.
Н. Петерец писал и в прозе о своем друге: "Ещин не стал крупным поэтом, но из всей дальневосточной плеяды он имел наибольшие внутренние данные, чтобы стать им. Однако жизнь оказалась сильнее и его незаурядного характера, и глубокого дарования".
А ставший крупным поэтом Арсений Несмелов добавлял, тоже не ямбом: "…Да, Леонид был талантлив, но ещё более, чем талантлив, он был несчастлив. Путь поэта вообще тяжёлый, жизненный же путь поэта в Харбине - часто невыносим…" (Тут с Несмеловым могли бы не совсем согласиться многие поэты, а также прозаики - в том числе и те, кто Харбина в глаза не видел: к примеру, Борис Корнилов, Бабель, Шаламов, Маркиш, Квитко, Домбровский, Третьяков… Имя им - легион. Да и сам Несмелов окончил жизнь в 1945 году на полу тюремной камеры недалеко от Владивостока, куда его привезли из Харбина советские карательные органы после окончания войны с Японией.)
Но добрые, искренние слова о своем младшем друге и, в какой-то степени, ученике по войне и поэзии он всё же успел написать. "…Семь лет жизни Леонида в Харбине были сплошной каторгой… Раздетый, разутый, голодный - ходил он по улицам города в поисках случайного заработка: репризы для эстрадных актёров, редкие статьи в русскоязычных газетах и журнальчиках… Его знали и любили как человека, но… Он сам был отчаянно непрактичен и не умел за себя бороться… Думаю, что в последние месяцы перед смертью он уже чувствовал свою обреченность…
Об этом строфа в одном из последних его стихотворений:
…Слова теряют в жизни основанье
Для тех, кто заглянул в миры, где только мысли.
А будущее местопребыванье
Не мерю и не числю…"
Об этом же и его стихи, которые я, его племянник, узнал намного позднее - уже в России, а не в Советском Союзе:
Когда хромым, неверным шагом
Я приплетусь сквозь утра тюль;
Когда неврАз, вразброд, зигзагом
По мне рванут метлой из пуль;
Когда метнёт пожаром алым
Нестройный залп на серый двор,
А я уныло и устало
Ударюсь черепом в забор -
Тогда лишь только я узнаю,
ЧтО составляет наш удел;
В небытие иль к двери рая
Ведёт конец житейских дел.
О, Боже, Боже, дАруй веры,
Чтоб ярко радостью гореть,
Вкушая ночью мук без меры
Перед расстрелом на утрЕ!
И, наконец, заключительные слова затяжного некролога, тоже принадлежащие Арсению Несмелову (1935-й год):
"Сегодня исполняется ровно пять лет, как отошёл в вечность популярный у каппелевцев, известный всем кругам бывшей Дальневосточной армии поэт, адъютант генерала Молчанова, капитан Леонид Евсеевич Ещин, газетчик, фельетонист, декламатор.