И вдруг она видит среди поздравителей своего Миллюзимо! Несчастный покинутый обожатель! Впрочем, кто кого покинул - понять трудно… Княжна вырывает свою руку из руки царя и подаёт её для поцелуя австрийцу… На лице её - буря противоречивых чувств, глаза сверкают, она краснеет, как пунцовая роза. Царь тоже вспыхнул, он всё понял и… обратил взор свой к Ивану Долгорукому. И умный фаворит, не желавший принимать участия в этом фарсе, в этом обмане, быстро подошёл к Петру, подал ему руку. Император бросил невесте что-то резкое, стал похож на деда своего в гневе - и демонстративно вышел из залы вместе с князем Иваном, даже не оглянувшись на Екатерину.
Княжна осталась сидеть рядом с опустевшим троном. В глазах её были слёзы, при всей своей гордости ей не удалось скрыть смятения, даже страха…
Поступок императора, конечно, был опрометчив. Что делать? Он был так молод! Он поступил как мужчина, джентльмен, но всё равно - не воспылала к нему любовью княжна, а он не вынес того, что она поставила его в унизительное положение. И убежал сгоряча… Да и все его поступки с той минуты, кажется, были опрометчивы… Вот что наделала эта княжна… Ах, май дарлинг! Истинные государи этого мира - женщины, всё от них… А ещё - не может человек сделать и шага вспять, если он у власти. Там всё всем видно - как на сцене шекспировского театра. Великий Уильям прекрасно знал нравы королей, оттого у него столько смертей: близко к трону - близко к смерти…
* * *
Должно быть, хороша была в тот день Катерина, взоры гостей были устремлены на её платье с бриллиантовыми украшениями, на её соболью накидку (а может быть, горностаевую?), на причёску, искусно обрамляющую горделивое лицо. У всех Долгоруких были тёмные, густые, волнистые волосы, а Пелагея, которая умножила своё куаферское мастерство у Брюса, сотворила на спине её водопад из волос, а в локоны вкруг лица вплела жемчуга.
Но не могла служанка изобразить на лице княжны соответствующее жданному дню помолвки счастливое выражение. Так же, как у царя, было оно холодное, а в некоторые мгновения проскальзывало что-то мрачное и зловещее.
Другая, счастливая помолвка
Это была помолвка князя Ивана Долгорукого и графини Наташи Шереметевой. И не в Лефортове, а на Воздвиженке.
…Дни стояли ясные, морозные, было Рождество. Солнце играло, как на Масленицу, земля укутана сверкающими снегами, пышными, как взбитые сливки. Шереметевский дом на Воздвиженке залит огнями - горели тысячи свечей. Мало того, и сам переулок освещён смоляными бочками, факелами. Подъезжают экипажи, сани, сотни карет, в переулке близ Кремля тесно…
В дальней комнате девушки наряжают невесту. По старинному обычаю, полагалось ей рвать волосы, плакать, но Наталья весела, и не потому, что Пётр I наложил запрет на сей обычай, а потому, что в радость ей это событие.
Уже встречают в зале гостей. Невеста в белом платье с голубыми отсветами, с жемчугом на шее, в маленьком парике с висячими жемчужинами надо лбом. Жених - в мундире серебряного шитья, в парике, выписанном из Парижа; он бледен, она - как маков цвет…
В кресле с резными орлами на спинке восседает Марья Ивановна, рядом с ней сундучок, в который она складывает подарки. Чего там только нет! Кольца и жемчуга, серьги и бисерные вещицы, футляры для духов, часы, табакерки и даже готовальня - европейское новшество!
Дядя Владимир Петрович по нездоровью своему не присутствует, и за старшего от Шереметевых - Пётр Борисович. Никто не сравнится с ним в любезности и обходительности. "Истинный граф, истинный сын своего отца!" - говорят о нём. Рядом второй брат - Сергей, который старается брать пример со старшего, но это ему плохо удаётся, ибо не может он скрыть грусть от расставания с любимой сестрицей.
В залу вошёл император - ладный, стройный, в мундире золотого шитья, рядом с невестой княжной Долгорукой. Она одаривает всех небрежными кивками, холодными улыбками извилистых губ, не может скрыть удовольствия от общего внимания. Государь же словно на что-то досадует…
Цесаревна Елизавета в сверкающем вечерним небом платье - воплощение доброжелательства, весёлости, русской красоты. Сродница её Анна Леопольдовна, напротив, держится чрезмерно просто, одета небрежно…
Долгорукие, как всегда, вместе. Алексей Григорьевич горделиво оглядывается, более внимания обращая на царскую невесту, свою дочь, чем на новобрачных. Впрочем, он доволен и Иваном - Шереметева умна, хороша собой, с характером, а Ивану, как коню, нужны железные шенкеля и плёточка.
Марья Ивановна еле держится на ногах, однако переходит из комнаты в комнату, не спуская умилённых глаз с жениха и невесты, всё примечает, во всём находит особые знаки, худые или добрые приметы. Архиерей широко перекрестил молодых - это славно. Жених подарил кольцо с жемчугами и гранатами - напрасно, жемчуг к слезам, ещё хуже - что уронил кольцо, и какое кольцо! Подарок фельдмаршала. Мол, пусть жениху подарит, когда вырастет, камень смарагд называется, он счастье приносит…
До глубокой ночи продолжается торжественная церемония на Воздвиженке. В полночь отъезжающие кареты, экипажи, сани, коляски запрудили переулок - ни пройти, ни проехать. В чёрном воздухе вспыхивают фейерверки, горят смоляные бочки, рассыпаются красные брызги - светло как днём! А с неба льётся слабый свет звёзд, сияние Млечного Пути, столь же таинственное и неведомое, как будущее жениха и невесты…
Князь Иван сдержан, молчалив, бокалы с вином лишь пригубливал, беседы вёл умные, толковые, даже пробовал играть на скрипке. С невестой держался на расстоянии. В мыслях-то, в сердце своём в объятиях её стискивал, ласкал, а в жизни только пальчиков холодных касался…
Свадьбу решили играть 18 января. И не только потому, что за день до того Наталье исполнялось шестнадцать лет, но оттого, что на тот же день назначена государева свадьба, а двойные свадьбы, известно, к счастью.
Три праздничных дня пролетели быстро, и Долгорукий вновь вернулся в Лефортовский дворец. А Наталье пришло время навещать своих сродников. В первую очередь дядю Владимира Петровича, который по нездоровью своему отсутствовал в день помолвки. Отправилась она туда с младшим братом Сергеем.
Дядя был уже на своих ногах, сердечная боль отпустила - и бурно выражал радость. На столе лежала простая еда: холодная говядина, капуста, квас, любимое дядино желе из клюквы. Он потребовал подробного отчета, как прошёл сговор, и Наташа охотно о том поведала (а потом описала в своих "Своеручных записках"):
- Ах, дядя, вправду сказать: редко кому случалось видеть такое знатное собрание! Вся императорская фамилия была на нашем сговоре, все чужестранные министры, все знатные господа, весь генералитет. Столько было гостей, сколько дом наш мог вместить… Ни одной комнаты не было пустой… А подарков сколько!.. Петруша поднёс Ивану Алексеевичу серебра пудов шесть - старинные великие кубки, фляги золочёные!.. Когда мы выходили - простой народ запрудил улицу, и крики стояли, и славили меня: "Слава Богу! Господина нашего дочь идёт за великого человека! Восславит род свой и возведёт братьев на степень отцову!"
- Вот и славно… - раздумчиво заметил Владимир Петрович. Он подвёл племянницу к шкафу. - Вот. - Взял в руки большую гербовую бумагу с начертанными на ней рисунками, знаками - родословное древо Шереметевых. - Дай Бог тебе внести в сие древо достойных потомков! И помни всегда девиз: "Бог сохраняет всё".
Дядя стар и болен, однако ничуть не утратил энергии и жизнелюбия. К тому же стал изрядно говорлив. Подобно всем петровским дворянам, которые вели суровую походную жизнь, а на старости лет забирались в свои вотчины или московские дома и отлёживались там, любил рассказывать молодым о деяниях предков. Он и сегодня пустился в воспоминания:
- Рохлей али пентюхов в нашем роду не было! Чести искали на полях сражений, и забота их не о себе была, а об России… Борис Петрович, батюшка ваш, будучи окружён турками, помню, приподнялся на лошади и крикнул солдатам: "Аль прорвёмся мы чрез поганых турков, аль не быть нам всем живы!" С умом и строгостью управлял предок ваш войском, однако не хуже того был и в мирной, домашней жизни. Смолоду себя к узде приучал, натягивал вожжи характера своего! Не чета мне, я-то кипуч, горяч… Вы, молодёжь, учитесь с младых ногтей уму-разуму…
А ты, Натальюшка, когда в чужой семье будешь, крепко себя держи. Долгорукие-то вон какое великое семейство, ежели не по-ихнему - загрызут. Ты им с первого дня достоинство своё покажи. Свёкор твой мёдом не мазан, иглы так и топорщатся… однако Иван добрый молодец и собой пригожий… Ежели не ссорно жить, так всё ладно будет…
Сергей, мечтавший о военной службе, попросил:
- А расскажите, дядя, про Василия Борисовича.
- Про Василия Шеремета? О, храбрее его в нашем роду вроде и не было! С охотой вспоминаю его… Да-а… Что самое замечательное в походной жизни его? Как он три дня у Белой Церкви неприятеля теснил! У него тридцать пять тысяч войска, у них семьдесят тысяч - поляки тогда с татарами соединились, у Шеремета половина русских, половина черкесов да калмыков, - как они за русского царя воевали, как кричали и взвизгивали - удержу не было! Шереметев во главе и всеми любим!.. И победил бы он всенепременно, кабы не изменники да не предатели. Тьфу, поганцы сатанинские!
- Как почитаешь, как послушаешь, - с наивностью заметил Сергей, - так диву даёшься: история вся - только войны да походы…
- А ещё, - подхватил дядя, - доносы да вероломства… Простой человек, правда, и без вероломства проживёт, а кто близко к трону - тот только того и жди… Уж какой верный слуга Ивану Грозному был наш Иван Васильевич Большой! Казань, Ливонию, Крым воевал, и поди ж ты, тоже стал неугоден… Нашёлся человек лядащий (дурной. - Ред.), написал на него донос - и всё, гневу царскому края не было… Скрылся тот в Белозёрском монастыре, но Грозный и там его настиг, в цепи велел заковать, железа пудов десять навесить на шею да ещё и письма писал поносные. Не приведи Господи!.. Немилость царская, донос да топор вострый - только того и жди!
Наталья подумала о молодом государе: что-то с ним станется?
Владимир Петрович помолчал, однако долго унывать он не умел и не без озорства добавил:
- Да и пусть! Лишь бы сердце своё не отягчить виною перед Отечеством да перед Богом! А цари да слуги на том свете поклонятся нам… Мы, Шереметевы, просты, упорны, позитур разных не ведаем, однако нрав имеем мирный, несклочливый. Ежели кто к царю с глупостями лезет, урезоним. Ежели государь велит на войну идти - готовы… А дела у нас, как молодая брага, играют.
В камине догорало. Вылетали искры, слышались шорохи падающих обгорелых поленьев. Дядя ворошил их.
Владимир Петрович протянул руку племяннику, тот помог ему встать. Поднялся так, что заскрипели диванные пружины, и подвёл гостей к наугольному столу, на котором лежало что-то, завёрнутое в холстину, развернул.
- Хочу передать вам… отцу вашему принадлежавшее… - Приподнял подсвечник, и предстала картина в чёрной раме с тёмным, еле различимым изображением. - Читайте, что тут надписано: "Кортын… Страстотерпец Георгий…" А вот ещё одна. - Он скинул покров со второй картины. - "Кортын… Филист, персона крыласта…" Картины сии старого малевания… Пусть хранятся у вас! - И вручил каждому по "кортыне"…
Под конец беседы с дядей Наташа уже сгорала от нетерпения - как-то там Иван Алексеевич? Как государь-император? Что творится в доме Долгоруких?
Вспомнили, как Брюс сказывал мифологическую историю про Лаокоона, как хотел тот предупредить Трою о спрятанных в деревянном коне воинах, но змеи подползли к нему и умертвили… А ну как Долгорукие (не Иван, конечно!) принесут горести государю?..
Счастливый тот день помолвки Наташи омрачился такими думами. Вспомнила ещё и гадание Брюсово: про цветок, из которого пчела нектар выпивает, а цветок вянет…
День Богоявления, Крещение Господне
А между тем Россия вступила уже в страшный свой 1730 год. Ещё немного, и скажет своё последнее слово главная повелительница XVIII века - смерть… А пока старая столица веселится по-молодому. Люди живут шумными гостеваниями, на столах красуются запечённые утки, гуси, а в знатных хоромах - фазаны и куропатки, украшенные белыми крыльями.
По причине великих морозов печи топили два-три раза на дню, и из печей таскали пироги. Иной раз к столу подавали до десяти сортов разных пирогов. Гости еле поднимались, вздыхали: "Охо-хо-нюшки, накормили меня, яко гуся рождественского!" - отлёживались день-другой, и снова всё сначала. Особенно не по себе делалось от тех гостеваний иноземным людям, важным посланникам, кои уже собирались в Москве, чтоб принять участие в свадебном обряде императора.
Алексей Григорьевич ошалел от счастья: ещё недели две - и он государев тесть!.. Братья его упивались общим почитанием. Василий Владимирович, фельдмаршал, сдерживал своих неразумных сродников, но Василий Лукич не разделял его благоразумия: мол, род ихний исстари ценили за деятельный характер, войдут они ныне в великую силу, как и положено. Князь Иван Алексеевич проявлял завидное проворство и сметливость. Княжна же Катерина пребывала в заботах о свадебных нарядах-украшениях, от неё не выходили портнихи и ювелиры, в том числе и Пелагея, без которой она, как взяла её от Брюса, не обходилась.
Единственный человек, с чьего лица не сходила печальная озабоченность, был император. В самый разгар связи его с Катериной расхворалась сестра Наталия, - И ноября она скончалась. Он же, еле дождавшись сороковин, под давлением Долгоруких объявил о своей помолвке. Петра мучило раскаяние - уж не оттого ли заболела сестра, что лишилась жизненной силы, увидав забавы его в доме Долгоруких?
Другая мысль, глодавшая его сердце, была участь отца и деда. В один из первых дней января император велел запрячь сани и отправился в Сокольники; случилось проезжать мимо бывшего Преображенского приказа - приказной избы. После коронации велел он уничтожить пыточную избу, а теперь хотел поглядеть, что там… Остановили лошадей, он вышел… Приказная изба была разрушена, но следы сохранились: торчали железные прутья, лежали остатки заиндевевших брёвен. Долго стоял Пётр, думая об отце, об участи августейших особ, и казались они ему невольниками несчастного Отечества… А потом бросился к саням и велел гнать скорее на Басманную, к Богоявленскому собору… Войдя в церковь, встал не на царское место, а в боковом приделе и долго молился, поминая ушедших предков и прося за них прощение у Бога…
Императора называли мальчиком, а он чувствовал себя старым. В нём видели богатырские задатки, он и в самом деле был находчив, сообразителен, но не уверен в себе. Как в глубине выросшего на худой почве дерева что-то разрушается, гниёт, червоточит, так и юного Петра постоянно омрачала некая мысль. По ночам снились беспокойные сны…
Пятого января 1730 года днём, вернувшись из Нескучного сада, где катался с принцессой Елизаветой, Пётр лёг отдохнуть и заснул. Проспав короткое время, открыл глаза, вскочил, но никак не мог вырваться из удушающего дурмана.
Что ему снилось? Будто дворец его - зверинец… Всюду клетки и звери, а у зверей - человеческие лица, и все к нему тянутся, клацают зубами, царапают когтистыми лапами. У чёрного медведя лицо Меншикова, рыжая лиса сходна с Катериной, а князь Василий Лукич - вылитая обезьяна… Пётр проснулся, но тут же снова повалился на диван, и опять охватило его сновидение. На этот раз явилась женская фигура в белом платье. Сестра, стоя за колонной, укоризненно глядела на него и манила пальцем. Он кинулся, в тот же миг она исчезла, скрывшись за колонной. Он водит руками, а там - никого, только туман… И вдруг - усатая голова, кот, говорит человеческим голосом: "На тебя я, друг мой, надеялся, а ты… Россия без отца сирота…"
Мечется во сне император, перекатывается с боку на бок, не может проснуться… Так и застал его Долгорукий - сел Пётр на постели, обхватил голову руками и мычит что-то нечленораздельное.
- Просыпайтесь, ваше величество! - бодро воскликнул Иван Алексеевич, только прискакавший от Натальи Шереметевой.
Тот закачался на кровати, застонал:
- Какой сон мне привиделся, Ваня!.. Ох, какой сон… - И стал пересказывать.
Долгорукий, не дослушав, рассудил:
- Сестра приснилась? Так ведь ушла за колонну, не позвала за собой - значит, и ладно, простила…
- Виноват, виноват я перед ней, Ваня… Твои-то сродники насели: объяви да объяви про невесту, а то, что Натальюшка моя в лихорадке, нипочём… А зверинец, зверинец-то к чему, Ваня?
- Ваше величество, всё пустое! Звери и есть звери, что с них взять?.. Наплевать да и забыть сон сей!.. Скажите лучше, Пётр Алексеевич, какие ваши дела-заботы на завтрева? Ведь Водосвятие, потом - Крещение.
Не без резона спрашивал о том Долгорукий: назавтра Шереметевы звали их вместе с государем к себе на Воздвиженку.
- Завтра? - переспросил царь рассеянно. - Помнишь, в Евангелии как написано? "И открылось небо, и Святой дух в виде голубя сошёл на Христа, и послышался голос Бога-Отца: "Се сын мой возлюбленный, в нём моё благоволение"…" К чему спрашиваешь? На Водосвятие на Москве-реке гулянье, где царю место в такой день? Всеконечное дело - где народ, на реке, когда будут воду святить…
А царь всё ещё был во власти сновидения.
- Ваня, а ведь кота-то я видел… Усы у него так и топорщатся, сам сердитый и говорит человеческим голосом: "На тебя я, друг мой, надеюсь, а ты…" Ваня, ведь это он! - Пётр поднял вверх палец. - Он спрашивал, исполняются ли его законы, а у нас законы только те, которые к веселию направлены, со тщанием исполняются. Велел он указы исполнять, к деловой жизни и учёности направленные, дьячкам приказывал учить латынь, прочие науки, а они?.. Нет, неладно живём мы, Ваня…
Мысль о Петре Великом для Петра малого постоянно оборачивалась укором. Но царский любимец потому и царский любимец, что знает, как отвлечь государя от мрачных мыслей: надобно говорить что-нибудь, балагурить. И Долгорукий, немалый мастер почесать языком, продолжал балагуры. Между делом ввернул и про Шереметевых: мол, приснилась ему Наталья Шереметева в обличье царевны-лягушки, что возле церкви была она, а церковь видеть - к свадьбе, вот какой сон, в руку!.. Едем завтра к Шереметевым!
- Запряжём сани да и поедем! - наконец взбодрившись и хлопнув себя по коленям, проговорил молодой государь и поднялся.
Вечером перед праздничным днём, Крещением, Наташа Шереметева молилась. Не за себя, не за жениха - нет, она молилась о государе: больно холодные дни, а надобно ему быть на Москве-реке, принимать народ, открывать празднование. И читала страницы в Писании о Крещении, об Иоанне Крестителе, молилась: