Весь день провели в горевании слезах, объятиях, уверениях в вечной верности, - и на другой день….. мы уже были за границею России.
Это было вовсе новое для меня чувство. Идя на защиту отчизны, оскорбленной дерзким нашествием всех сил Европы, я не воображал тогда, что менее чем в полгода, мы будем уже за Неманом, хлопотать о свободе других народов. До появления Русских войск за Неманом и Вислою, вся Европа, обманутая бюллетенями Французской Армии, никак не верила партикулярным слухам, разнесшимся о совершенном истреблении исполинского вооружения двинувшегося в Россию. Даже знаменитый 29-й Бюллетень очень поверхностно говорил о небольших потерях великой Армии, - но появление Русских - и жалкая горсть отступавших с Евгением Французов, сорвали повязку с глаз, ослепленных народов. Ругательства и проклятия посыпались со всех сторон на побежденного в первый раз Наполеона. Властолюбием его окованные народы, с нетерпеливою яростью загремели возложенными на них цепями и первая Пруссия - решилась на последнее, отчаянное усилие к возвращению политической своей независимости. Ослабленная многолетними бедствиями и унижением, Пруссия чувствовала, что успех борьбы с Наполеоном требовал неимоверных, отчаянных усилий всех сословий народа, и что неудача влекла за собою Политическое ничтожество, в которое верно бы низверг ее раздраженный победитель. Но в подобные-то минуты судеб народа, развертываются истинные силы и дух граждан. Пруссия выдержала это жестокое испытание; выдержала его с таким трудом, такими пожертвованиями и такою славою, что едва ли потомкам тогдашнего её поколения останется чем-либо возвысить её подвиги. - Как сильны и величественны были тогда воззвание Короля к подданным! Он не скрывал ни предстоящих трудностей, ни требуемых жертв, ни угрожающих опасностей, - но, опираясь на Веру в Провидение и на любовь народа, он с благородною смелостью вызывал все сословия к знаменитому делу: освобождения Отечества, к начатию новой Эры существования Пруссии.
Может быть, суждения мои и похвалы Прусакам покажутся пристрастными. Сознаюсь в этом пристрастии. Оно осталось во мне с той великой Эпохи. Будущие Историки будут очень хладнокровно в кабинетах своих рассуждать о тогдашних событиях Европы, но, кто был очевидцем, никогда не в состоянии сделать верного об них изображения. Всего примечательнее, всего сильнее, всего труднее, для Исторического рассказа: - это дух, оживлявший тогда все сословия народа. - Кто поверит теперь, что эти же самые флегматические Немцы, которым политика и кружка пива - одно и тоже, - тогда с невыразимым энтузиазмом бегали, кричали, делались воинами и под восторженную песнь своих Бардов, летали на берега Шпрее умирать за свободу Пруссии.
Может быть одною из главных причин моего пристрастия к Прусаками, и то еще, что они нас принимали с таким радушием, с такою ласковостью и услужливостью, что воспоминание об них всегда будет самым приятным чувством. - После косых взглядов и недоброжелательства, вдруг перейти к таким людям, которые считают тебя своим избавителем и рады с тобою делить все свое имущество - это такое удовольствие, которое гораздо легче чувствовать, чем выразить.
Да и ведь земля, весь быт жителей, населенность, трудолюбие, образованность их, - после дымных хижин Литвы, после грозного, и не просвещенного крестьянина Самогитии, после всеобщей бедности и лености, - представляет такой переход, что поневоле будешь пристрастен к Пруссии. - В деревне Шлиново прожили мы две недели, потому что нашли там ласковое семейство Прусского Форштмейстера, - а теперь на каждом шагу, в каждом доме принимали нас вдесятеро лучше.
Инстербург был первый Прусский город, который я увидел. Мы решились сделать в нем дневку. Нас осыпали ласковостью и угощением. К нашему хозяину собрался весь го-род, чтоб послушать моих рассказов о походе у о Березине, о морозах и о бедствиях Французской Армии. - Мое Немецкое красноречие удивило и растрогало всех. Было правда несколько скромных сомнений на счет действительности моего Русского происхождения, но я с самодовольным видом уверял их, что все Петербургские Офицеры также хорошо говорят по-немецки.
Здесь в первую ночь был я изумлен данным мне одеялом. Это была пуховая перина, которою непременно должно было одеваться. Напрасно я просил простого одеяла, горничная сказала мне, что такими одеваются только в деревнях. Этот резон был достаточен, я замолчал - утонул в волнах пуха и засыпая, рассуждал, что это Сибаритство очень приятно. В последствии я уже привык к этой роскоши - и теперь под старость, воспоминая об ней, сожалею, что у нас не в моде подобные пуховики.
Отсюда я написал к своим первое заграничное письмо. Какое разгулье для хвастовства А кто в молодости не любил прикрасить своих подвигов? Помню однако, что кроме надутости рассказа, я был довольно скромен в описаниях.
Из Инстербурта пошли мы на Велау. Это было 6-го Февраля нашего стиля, после сильной зимы наступила ранняя весна. Жаворонки пели по полям. Крестьяне работали уже на своих нивах. Для Петербургского жителя, уверенного в постоянстве своего климата, появление весны в начале Февраля - было очень любопытно и приятно.
Я сказал выше, что Маршрут, данный нам из Вильны, шел на Велау и Кенигсберг, - но как мы очень медленно спешили во все это время, то и не знали, что военная дорога была уже переменена; печатными объявлениями по городам сообщалось идущим Командам, что вместо Велау, они должны идти на Алленбург, Прейсиш-Голланд, Эйлау к Мариенбургу на Вислу. Не знаю, читал ли об этом мой Поручик, - но только он не полагал себя в обязанности переменить своего Маршрута. Мы преспокойно пошли на Велау. Это дало повод к весьма неприятной истории, за которую я, не смотря на мое пристрастие к Прусакам, до сих пор еще сердит на них.
Команда наша всегда брала от одного перехода до другого несколько фурманок, (которых отпуск в Пруссии был уже без затруднений) - и мы с Поручиком, всегда уезжали на одной из них вперед с одним солдатом-квартирьером и всегда поспевали к обеду на новый ночлег. - Точно также поступили мы и у Велау. Нам правда говорили, на последнем ночлеге, что все команды сворачивают на Алленбург, но Поручик мой и знать этого не хотел. - Переход, назначенный им в тот день команде, был не велик и мы около полудня приехали в свою деревню, заняли лучший дом, потребовали к себе Шульца и объявили ему, чтоб он приготовил на 100 человек солдат и 2-х Офицеров квартиры и продовольствие на двое суток. Шульц, почесав затылок и приподняв на минуту вечную свою шапку, отвечал, что он не может дать ни того, ни другого, потому что имеет предписание городового Магистрата, по которому военная дорога назначается чрез Алленбург.
"Вот вздор! закричал мой поручик предписание Магистрата не мне, а тебе; у меня есть от Виленского Коменданта Маршрут и я его не переменю по воле твоего Магистрата. Давай квартиры и продовольствие, - а не то мы сами все возьмем.
Все это я, как Переводчик передал Шульцу, смягчив по возможности, но он отвечал, что не может дать квартир, а советует нам ехать в Велау к Бургомистру, который один может приказать ему. Самовластно же занимать он нам не советует, потому что он прикажет крестьянам не впускать нас и не давать нам ничего. Поручик мой сбесился, - и без дальних околичностей - хлоп Шульца по щеке так, что шапка у него далеко слетела и сам хозяин ее чуть чуть не покатился за нею. Довольно хладнокровно поднял Шульц шапку и сказал, что Г. Офицер будет отвечать за свой поступок, но что ни квартир, ни продовольствия все-таки нам не будет. Группы крестьян собрались между тем около нас и хотя Физиономии их выражали почтительное недоумение, но речи Шульца, предлагавшего отправить нас в город, начинали волновать умы. Всякое слово Шульца спешил я переводить своему Поручику, - и тот рассудил, что до прибытия команды, надобно будет держаться в оборонительном положении, - а потому, растолкав несколькими Русскими приемами часть толпы, нас окружавшей, проложил дорогу к выбранному нами жилищу. - Здесь заперли мы ворота и все двери, и подкрепленные солдатом - квартирьером, решились выдержать осаду и даже штурм, если до того дело дойдет. Севши у отпертого окошка, наблюдали мы за всеми движениями новых неприятелей, но не видали однако сильных приготовлений к атаке. Толпы крестьян ходили взад и вперед и советовались между собою. Речи их ясно нам были слышны; все они обвиняли упрямство Шульца и готовы были принять и продовольствовать нас. - Время между тем проходило, команда должна была скоро явиться и Поручик мой с нетерпением ждал ее, грозя перейти тогда к наступательным действиям. Я уговаривал его сколько мог, чтоб он со мною поехал в город к Бургомистру, который верно не откажет в гостеприимстве Русским солдатам, - и Поручик почти соглашался на эту меру осторожности, - по сперва хотел видеть, что предпримет Шульц, с разбитой шапкой? - Вдруг на улице показалась значительная толпа крестьян, предводимая Шульцом и еще каким-то существом в зеленом мундирном сюртуке и в треугольной шляпе с султаном. Остановясь пред окнами требовали они впуска. По приказанию Поручика объявил я им, что они могут говорить и оттуда. Посоветовавшись между собою, Шульц просил нас, чтоб мы дозволили Г. Вег-Инспектору (дорожному Смотрителю) явиться к нам для переговоров. Поручик согласился, квартирьер отправился с ружьем к воротам, - обтер их и, держа ружье на руке, звал Его Благородие Прусского Офицера. Опасения наши были напрасны; никто и не подумал идти за ним. Ворота однако, заперли, - и это кажется довольно беспокоило Прусака. - Явясь к нам, он довольно важно и протяжно начал говорить нам об обязанностях проходящих команд, о дисциплине, о дружбе Пруского Короля с Русским ИМПЕРАТОРОМ.
"Да что он тебе там за дичь несет целый час, вскричал наконец мой Поручик с нетерпением. Спроси его только: дают ли нам здесь квартиры и продовольствие?" я повторил его вопрос.
"Нет!" отвечал Г. Вег-Инспектор очень хладнокровно.
"Ну, так пусть убирается к… черту, - а мы здесь останемся и чего нам не дадут добровольно, то возьмем сами." Я перевел и это.
"За насильство вы будете в большой ответственности, продолжал Прусак и опять начал длинную тираду о должностях человека и воина."
"Да расспроси ты его, братец, кто он такой, какого чина и по какому праву пришел нас учить уму разуму?"
Г. Вег-Инспектор очень важно описал мне свою должность: смотрителя дорог и очень смиренно прибавил, что он почти Офицер.
Едва узнал об этом Поручик, как вскочил с бешенством. Ах ты, сукин сын! и Унтер-Офицер смел меня учить, смел со мною сесть (мы его сами пригласили сначала)! Вон сей час! а не то я тебе велю гундерт фухтелей задать по-русски." - Этого я уже не переводил. Прусак понял все сам из жестов и голоса Поручика. С поспешностью ретировался он из комнаты, квартирьер отпер ему ворота, - запер их снова и на улице начались опять шумные совещания. Теперь голос Шульца был подкреплен Полу-Офицером, - и оба требовали содействия крестьян, чтоб нас насильно отправить в город. Крестьяне однако же не двигались с места и советовали лучше обойтись дружелюбно. - Вдруг в конце улицы раздался звук трубы (в нашей команде был один кавалерийский трубач, который со своим инструментом исправлял должность барабанщика). Это была наша команда, важно и чинно вступавшая в деревню. С восторгом вскочил Поручик. "Вот я их теперь, всю эту ракалью!.." закричал он, велел отпереть ворота и бросился на улицу; я последовал за ним умоляя его: быть осторожными "Э, братец, не бойся! теперь-то я им и покажу, как Русские поступают…." - "Но ради Бога не насильственно," - "Будь спокоен!"
Тотчас же выстроил он всю команду в боевой порядок и приказал послать за Шульцом и Вег-Инспектором. Они явились - а с ними небольшая группа крестьян, которая однако же остановилась в почтительной от нас дистанции. Поручик потребовал себе две Фурманки и спросил Шульца: может ли он их получить добровольно, или должен взять насильно. Шульц приказал, чтоб в 1/4 часа Фурманки были готовы. - "Теперь обоих вас и Шульца и этого Унтер-офицера, беру я под арест и довезу в город к Бургомистру с жалобою на то, что один отказывал Русским войскам в ночлеге и пище, а другой возбуждал против нас крестьян к насильственным мерам."
Оба заерошились. - "Как под арест! только Начальство Его Величества Короля Прусского может нас арестовать…." - Прошу смирно, отвечал Поручик. Это уж не ваше дело судить о том: имею ли я право, или нет, а что имею на это средство - так вы сами видите. (При этом указал он на грозный вид команды). Следственно выбирайте сами. Хотите ли добровольно, как арестанты, ехать со мною в город или хотите быть связанными?" И то, и другое им очень не правилось. Они, обратились к крестьянам требуя их защиты, - но те не двигались с места, а советовали ехать добровольно в город. - Оставалось покориться своей участи. Явились фурманки, - и в одну сели мы с Поручиком, а в другую посадили двух арестантов и двух дюжих кавалеристов, для надзора за ними. Команду поручили Фельдфебелю, приказав ему стоять смирно и под ружьем на улице до нашего возвращения. Наконец отправились мы в Велау и явились к Бургомистру.
Я рассказал ему все происшествие в самых пышных Немецких фразах - и дипломатика его стала в тупик. Он не мог официально допустить, чтоб военная команда, вопреки недавно обнародованным приказаниям, следовала другим маршрутом, - но не мог также и приказать в тогдашних политических обстоятельствах, чтоб команде Русских, израненных воинов, было отказано в гостеприимстве. Он однако же выпутался из своего затруднительного положения. Оба наши арестанта были призваны, - получили строгий выговор, Вег-инспектор отравлен под арест, - а Шульцу приказано команду нашу принять и продовольствовать как сего дня, так и завтра. (Поручик объявил, что ему дневка необходима) Нас же Бургомистр просил после дневки идти на Алленбург, по новопредписанной военной дороге. Поручик потребовал себе письменного объявления. Оно было тотчас же дано, - и мы поехали с Шульцом обратно. Таким образом по пословице: и волки были сыты и овцы целы. - С торжеством возвратились мы в деревню. Команда стояла еще под ружьем. Мы велели собраться крестьянам и объявили им приказание Бургомистра. Шульц принужден был подтвердить его - и через полчаса мы были с жителями наилучшие друзья.
Пропировав тут два дня, пустились мы по новой дороге - и везде были принимаемы охотно. Остальной поход до Мариенбурга не имел уже никаких происшествий, не представлял уже ничего замечательного. Только Прейсиш-Эйлау остановило меня на целые сутки. - Шесть лет прошло со дня знаменитой битвы, на полях этих бывшей - и сколько с тех пор перемен в политическом составе Европы! (Я не предвидел, что с небольшим через год произойдут еще удивительнейшая). Я ходил осматривать все окрестности Кроме знаменитого кладбища, где в день битвы была главная квартира Наполеона и где горсть Русских подкравшись в метелице, чуть-чуть было его не захватила, - не осталось ни какой достопамятности этого сражения. Даже не многие из жителей знали подробности битвы. Судьба Прусской Монархии висела тогда на волоске - а жители Эйлау очень равнодушно вспоминали об этом дне. - Так чувство настоящего ослабляет и истребляет впечатления прошедшего!
Наконец мы дошли до цели Маршрута. Мы были на Висле в Мариенбурге. Явясь к Коменданту, мы получили от него приказание сдать команду и расположиться на квартире впредь до распоряжения. - Отсюда уже отправляли команды не сотнями, а тысячами. - В тот же день узнали мы, что все наше Ополчение собрано в Мариенбурге и идет вниз по Висле к осаде Данцига. Я бросился отыскивать свою дружину, - но она осталась на границе в Юрбурге. Следственно я остался сиротою. Комендант давал мне на выбор: или идти с командою к главной Армии, где меня верно прикомандируют к какому-нибудь полку, - или явиться к Генералу Ададурову, командовавшему тогда С. Петербургским Ополчением, который меня также причислит к которой-нибудь дружине, - или даже наконец возвратиться в Юрбург. Последнее я решительно отвергнул, - а выбрал второе. В сражениях я уже был; - хотелось испытать удовольствие осады. - Худо ли, хорошо ли я выбрал - не знаю. Вероятно однако, что в главной Армии я бы больше выиграл по службе.
На другое утро я явился к Генералу Ададурову, принят был очень ласково - и тот-час же причислен к 5-й Дружине, которою тогда (за болезнью всех старших), командовал Коллежский Асессор С. Н. Корсаков. Я сей час сказал, что выиграл бы больше в Армии, - должен однако с благодарностью признаться, что в том общества офицеров в которое я попал, я едва ли еще не более выиграл в другом отношении. Я очутился в совершенно новом мире, В прежних обществах Офицеров, я чувствовал свое преимущество учености здесь оно исчезло и безо всякого унижения моему самолюбию. Там я пользовался всеобщим уважением, - но был одинок, - здесь все окружающее меня составляло одну сферу прекраснейшего общества. Какую разность увидел я тогда между Студентом - и людьми просвещенными. - Все знали не меньше моего, - и никто не думал напоминать об этом. Всякое хвастовство упадало пред тонкими сарказмами светскости. - Время проведенное в этом обществе, я почитаю за самое приятное, самое полезное в моей жизни. Правда весь Корпус отдавал ему справедливость и это еще более заставляло меня гордиться, что принадлежу к такой Аристократической компании.
Через несколько дней выступили мы под Данциг.