Прошло время. Я уже работал. В гостях побывала сестра, и мы провели с ней несколько чудесных дней в зимнем Иерусалиме. Зима в Израиле – благодать, но тогда я еще не знал этого, мне было холодно дома и сыро, потому что отопления нет, а у нас не было рефлекторов. И я переболел местным гриппом с очень высокой температурой, чувствовал ужасную слабость, еле ходил. Тропические вирусы отличаюся от вирусов средней полосы, где я родился и вырос. Иврит мне не давался и не дался. Я нашел работу и бросил ульпан. Настроение стало лучше, потому что язык программирования "С" мне был куда интереснее иврита, на PC я начал работать еще в Москве, но не успел как следует зацепиться за это, и задача была очень интересная, надо было зацепить компьютер, принтер, автоответчик телефона и факс. Я увлекся и, как со мной обычно бывает в таких случаях, сидел на работе допоздна, у меня начало получаться, и мои хозяева, два родных брата из Южной Африки, подняли мне зарплату и дали домой PC, чтобы я мог работать в выходные и по вечерам после работы. Настроение стало совсем другим. Я стал присматриваться к машинам, потому что последний раз без своей машины жил, когда учился в школе.
Вернемся к защищенности, с которой я начал свое повествование. Нет, её не было. Она была утеряна. Первый удар внутреннему покою нанесла смерть моей бабушки. Тогда в мою душу пришло очень неприятное предчувствие, что я не просто потерял близкого родного человека, что не только меня никто больше не будет любить, как она, но ждут меня в жизни и другие очень неприятные неожиданности, которые мне придется пережить. И интуиция не обманула меня и не обманывает. Просто сейчас мне стало все равно, что будет и что ждет меня завтра, через полгода, если я проживу их. Я и всегда-το был фаталистом, а сейчас мне стало все равно, что будет. Так уж вышло, что все, что у меня было, я смог отдать своим детям в равных долях, и если Бог даст мне что-то еще, то и этим я распоряжусь ровно так же. И во многом решение мое об отъезде из Москвы связано было с тем, что ситуация в семье, в которой я родился и вырос и которую считал своей семьёй, изменилась коренным образом, и поняв это, я принял решение уехать из Москвы. Хорошо ли это? Нет, конечно, это нехорошо, но семья – это когда ты понимаешь, что есть люди, отношение которых к тебе определяется не тем, как разделить имущество и при этом сделать вид, что тебя нет или что ты есть, но вместе с тем тебя и нет в известном смысле. Я давно не задаюсь вопросом, что явилось мотивом для принятия того или иного решения моими родителями или моей бывшей женой. Всякий человек, который поступил со мной не по справедливости и не по чести, избавил меня от ответственности перед собой и перед обязательствами, что сделало меня свободным в своих решениях. Но это сейчас я так рассуждаю, когда на дворе 2009, а тогда, двадцать лет назад, у меня были другие чувства и эмоции.
У меня был страх завтрашнего дня, безработицы, бездомья, безденежья, страхи и комплексы преследовали меня и в ближайшем и в отдаленном окружении не было ни одного человека, который мне хотя бы хотел помочь от страхов этих избавиться. Одним словом, люди, окружавшие меня, делали все, что могли, чтобы эти страхи и комплексы во мне развить. Возможно, это было следствием элементарного отстутсвия у этих людей любви и тепла ко мне, возможно, это был способ удержания меня в хорошей спортивной форме. На всякий случай. А то перестану бежать. Но если сейчас я не падаю просто потому, что не на кого опереться при потере равновесия, то тогда у меня было временами такое чувство, что еще и подтолкнут при случае, чтобы ударился побольнее. При этом надо заметить, что никаких оснований волноваться и нервничать не было и, если я и падал когда-нибудь, то только потому, что от меня этого ждали, а вовсе не потому, что я стоял неровно или неустойчиво держался в седле.
А еще мне было очень скучно, потому что эмиграция – это прежде всего потеря социальной среды и броуновское случайное движение молекул, хотя и в этом есть нечто.
Некий Михаэль Комаровский, по аналогии с одним из героев "Живаго". Наше с ним бдение и курение привели меня к теме всех этих двадцати лет – intelligent artificial. Бог знает, откуда и каким ветром занесло его в мою степь, кажется, из Кишинева, но я ему благодарен и даже обязанным себя чувствую. Вскоре, однако, он начал работать в подразделении энергоподдержки отеля "Хилтон" в Тель-Авиве и наши совместные бдения кончились, потому что в выходные Миша был занят домашним хозяйством. Жена его страдала хроническими мигренями, которые были связаны с Мишиной удивительной добротой, интеллигентностью и чувством ответсвенности, гипертрофированно развитом в нем родителями. Курву бы эту мне на перевоспитание на пару дней, я бы показал ей такие мигрени, что она потом всю оставшуюся жизнь Мише Комравскому тапочки бы в зубах носила. Однако выраженное всегда чувство брезгливого презрения к женским усталостям и мигреням и мне не помогло, когда с рождением сына я потерял бдительность и контроль и тоже взял в руки тряпку и мыл пол в доме, не желая жить в грязи, а надо-то было всего-навсего вернуть "на диллер шип" машину, на которой ездила тогда моя теперь уже бывшая жена и нанять уборщицу, кухарку, и все безобразия немедленно закончились бы. Женщины без всяких исключений существа необычайно ушлые и никакого либерализма, мягкости и прочего не понимают, немедленно оказываются с ногами на шее у дурака – мужа и начинают страдать болями в руках и мигренями.
Однако в 1990 году в моей семье был один ребенок, голова и руки у моей жены не болели, и относительный порядок в доме имел место. Но я скучал, было ясно, что придется много всего делать в жизни, и не видно было, что за это я получу. Концерты – дорого, в Италию поехать или в Париж – дорого, приличные штаны или ботинки – дорого, даже машину – страшно дорого. Ну, тут я взревел и с тирадой русского мата отбыл в Тель-Авив выбирать автомобиль. Причем идиотические советы купить старенькую для начала – на хрен. Старая формула отца – покупаешь чужое старье, вкладываешь деньги, а оно ломается и дешевеет и остается старьем.
Машина появилась у меня у первого из ульпана и вообще, вероятно, у одного из первых среди приехавших в конце 89-го года. Больше половины знакомых и соседей немедленно перестали здороваться со мной. Вопрос не в том, как живут люди и на что у них есть деньги, и что они могут себе позволить. Собака зарыта намного глубже. Важно, кем ты считаешь себя, а я себя никогда не считал нищим рабом, который должен жить плохо и во всем себе отказывать, потому что на черный день не хватит. Да провались этот завтрашний день, может, я сдохну сегодня во сне и что мне это завтра? Психология моя ненавистна многим моим друзьям, знакомым и родственникам и всем женщинам, которых я в жизни знал, или почти всем. И вот с этим ощущением, мучимый страхами и комплексами, я дожил до начала чемпионата мира по футболу, который проходил летом 1990 года.
Телевизор был без тарелки, кабельного ТВ в Израиле еще вообще тогда не было, и я с нетерпением ждал начала футбола, понимая, что вот сейчас наступит жизнь, когда на все и на всех будет н….ть, потому что начнется это таинство футбола и плевать, что комментатор что-то будет говорить на иврите, его вообще можно выключить, потому что у меня есть все составы команд, я купил себе в киоске буклет на английском, и вообще, в чем вопрос. Я и футбол! Мне что, комментатор нужен, я футбольную многоходовку чувствую лучше, чем телеоператор. Кстати, вот работа, вот профессия – не долдонить языком, шарик направо, шарик налево, а строй себе композицию комбинации с помощью камер.
Чем ближе к чемпионату мира, тем лучше у меня на душе. На работе журналы на английском, и я зачитываюсь футбольными прогнозами. Конечно, я болею за немцев. Я болею за них всегда, с тех пор как себя помню. Нетцер, Беккенбауэр, Оверат, Майер, Мюллер, новое поколение: Карл-Хайнц Румменигге, Лотар Маттеус, Руди Фёллер, Томас Хёсслер, Юрген Клинсманн и Матиас Заммер. Футбол, как и "Бравый солдат Швейк", часть моей жизни, и важная часть, я не представляю себе жизни без "Швейка" и футбола и не встречал еще женщины, которая не страдала бы тяжелой формы неприкрытой ненависти к одному из этих явлений, а общий случай – когда ненависть вызывают и "Швейк", и футбол в одинаковой степени. Моё знакомство со слабым полом начинается с того, что я честно признаюсь: "Милая, если ты когда-нибудь посмеешь выключить телевизор или переключить на другой канал, когда я смотрю футбол или хоккей, я встану и сразу уйду навсегда, а на время серьезных матчей в доме объявляется мораторий на разговоры и к телефону меня не зови, меня нет дома". На сегодняшний день я знаю только двух женщин, которые читали сами "Швейка" и не мешали мне смотреть футбол. Обе эти женщины были моими женами. Знаю такую еще одну, но она жена другого человека и никак не может решиться, уйти от него. Если уйдет – женюсь в тот же день.
Итак, я работал, пил, ел и ждал футбол. Некоторое беспокойство вызывало присутсвие в доме тещи, но я знал, что матчи буду повторять, в том числе ночью, и я смогу посмотреть в повторе то, что не увижу в прямой трансляции, слегка обидно, но терпимо. Моя теща, так же как и бывшая жена, ложатся спать строго в 22.00, что меня всегда радовало. У меня это исключительно продуктивное время, Если я не работаю руками, то думаю в это время всегда очень интенсивно.
И вот однажды – футбол еще не начался, поэтому домой с работы я не торопился – я вошел в квартиру, открыв её своим ключом, и увидел человека, бочком сидящего на диване, и как-то вполоборота смотревшего по телевизору новости на английском языке. И лишь бегло взглянув на его профиль, я сразу понял: я никогда раньше не видел этого человека, но я его знаю всю свою жизнь и буду его знать до того дня, пока не закроются мои глаза.
Первая мысль, которая мелькнула в голове: какая спина прямая, из всех, кого я знал в жизни, с такой спиной сидел только один человек – Народный артист СССР, солист Большого театра Боря Акимов, с моей точки зрения, не худший Спартак, чем Михаил Лавровский или Владимиров, но, конечно, уступавший Васильеву. Стоп, стоп, какой Боря Акимов? Боря Акимов не намного старше меня, а это сидит старик, он в возрасте моего отца, а то и старше, и какая ровная спина! Увлеченный новостями, он не слышал и не видел меня. Я подошел вплотную – он не встал, а вскочил. Ростом выше меня и весь такой же ровный и статный, как его спина. "Вот так старик, – подумал я, – а что он тут делает?"
Он заговорил, как будто прочитал мои мысли. И на английском, что меня очень порадовало, говорил очень чисто и красиво, произношение не американское, но и не английское. Его зовут Соломон, родился он – так и сказал – в Санкт-Петербурге, до Первой мировой войны. Потом его родители бежали от большевиков в Германию, и он жил и учился в Мюнхене. Это лучший город из тех, которые он в жизни знал, а в конце 20-х он совсем молодым переехал в Палестину. Здесь тогда были турки и было очень тяжело. Безработица, ему здорово досталось. В 30-е годы он состоял в ОГАНЕ (организация, состоявшая из добровольцев, охранявших еврейские поселения в Палестине), и его ранили в спину. Он долго пролежал в больнице, но после этого его комиссовали и больше он никогда не брал в руки оружия. В Мюнхене он закончил школу мажордомов, знает все кухни и сервировки всех народов мира, и когда создался Израиль как государство, его пригласили на работу в правительство и он был главным распорядителем на дипломатических приемах. Если принимали посла Китая, то он сервировал китайские блюда плюс то, что было положено или просили, для французского посла готовились соответственные блюда, на приемах в честь государственных израильских праздников царила еврейская кухня и много всего другого. Пока были дипотношения с Россией, русский посол обожал бывать у него дома и есть русский или украинский борщ, потому что повар в русском посольстве готовил хуже, чем Соломон.
Он назвал меня по имени, причем с ударением, принятым в Европе, а не в Израиле. Он назвал меня Эммануэ’ль, в отличие от израильтян, которые называют меня Эмма’нуэль, не говоря о бедных моих соотечественниках, которые вечно мучались с Эммануилом. Красиво, красиво звучит мое имя по-европейски, красивый, благородный старик, а интересно, откуда у него такой беглый английский. О да, конечно, в школе мажордомов его научили не только приготовлению блюд и сервировке столов, но и хорошим манерам, обхождению, умению носить фрак и смокинг и многому-многому другому, как держать зажигалку, давая прикурить даме, и как подать пальто послу или шинель военному атташе, и, конечно, языкам, он свободно говорит на английском, французском, итальянском, испанском языках, немецкий у него родной, и он знает все диалекты, потому что с прусским офицером нельзя говорить на баварском диалекте, не удостоит ответом. "Вот так старик, – подумал я, – и профессия-то какая, все тут были агрономами или дорожными строителями, а этот приемы правительственные сервировал и кормил советского посла у себя дома".
Закончил он свою тираду тем, что из-за свободного знания европейских языков, полученного еще в молодости, он так и не выучил иврит, ужасно говорит и не умеет ни читать, ни писать. При этом он сделал скорбное лицо как у Марселя Марсо и искристо улыбнулся своими серо-голубыми и совсем не старческими глазами. Да он шутник, однако, подумал я, надо ужинать идти, и что он делает-то у нас. Через минуту все стало ясно. Ужин явно состоял не только из того, что было в холодильнике. Старик принес замечательные отбивные и, видимо, сам и зажарил их, потому что мясо было прожарено не так, как это делалось у нас в доме. Вкусно, черт, подумал я, приходил бы почаще, глядишь, ели бы нормальную еду и приготовленную как надо, а не эти гуляши дурацкие с котлетами. И как по мановению волшебной палочки старик стал приходить чаще, появился повод – футбол. Начался чемпионат мира.
Разумеется, сначала я болел за сборную СССР, пока она не сдулась как обычно. А дальше я начал болеть за немцев. Я задал вопрос, он промолчал. Потом ответил: вся семья погибла в Аушвице, назвал он Освенцим по-немецки, уцелели только он, потому что с 29-го года жил в Палестине, и одна сестра, переехавшая в Париж еще до 33-го года. Остальные все погибли в Аушвице. Он был спокоен, я понял, это не может быть пережито и преодолено. С этим он умрет, но вместе с тем он чувствует себя немцем, он думает по-немецки, он одевается по-немецки, он говорит по-немецки, если есть с кем, он немец, и он, конечно, вне всякого сомнения, европеец во всем: в том, как ходит, и как сидит, и как говорит, и как носит всегда туфли, а не дурацкие сандалии, он ест как европеец. Конечно, он всю жизнь курил, недавно строго-настрого запретили врачи. У него коллекция трубок, и он обожает сигары и иногда перед сном делает пару затяжек или утром с кофе.
Глядя на него, я думал: ну точно же мужчина как коньяк, чем старше, тем лучше. Он был женат дважды. Первая жена погибла во время бомбежки в начале 50-х в Тель-Авиве. Он остался один с двумя детьми, женился на женщине, которая была вдовой. Он вырастил четверых детей. Повторно овдовел пять лет назад и живет один. Его никто никогда не навещал. Но каждое утро, кроме субботы, в одно и то же время посыльный на мотороллере привозил ему газеты на всех европейских языках и кидал на его участок через забор. Соломон говорил, что их ему присылает старший сын, который работает в аэропорту "Бен-Гурион" большим начальником. Его детей никогда никто не видел, он жил совершенно один в небольшом коттедже.
Футбол разгорался все больше, и немцы играли все лучше. Он болел, думаю, все-таки за немцев, хотя делал это цивилизованно. Европеец, он умел скрывать свои эмоции. И он был красив, несомненно, высок, статен и при этом мужественно подтянут. Нет, не сухой, не тощий, крепкие бицепсы, совершенно не по его как минимум восьмидесяти пяти годам. У него дома я сразу нашел разгадку этого ребуса – штанга, гантели, гири, эспандер, и видно, что все в работе, и эффект был грандиозный.
Как-то мы смотрели с ним телевизор. Футбол давно закончился, но вдруг всплыла тема Германии. Он спросил у меня, знаю ли я, кто такой Эйхман. Я не сразу понял, о ком он, ведь по-немецки все это звучит иначе: Хитлер, Химмлер, Херинг, Айхман, Айнштайн. Ну как же, уточнил Соломон, тот, который ведал еврейским вопросом, начальник отдела в гестапо. "А я его обслуживал в тюрьме, – сказал Соломон, – он потребовал, чтобы с ним говорили чисто по-немецки, и чтобы кухня была немецкая и французская, и чтобы с ним обедали и завтракали и ужинали, и под музыку, и читали стихи. В общем, я не хотел, но меня попросил Додик". (Давид Бен-Гурион – первый премьер Израиля). "И ты согласился? У тебя же все погибли в концлагере!" "А что было делать, этот подонок заявил, что не будет давать показания и выступать в суде, если его не будут обслуживать по-немецки". "И ты, ты не придушил эту гниду? Его же в школе называли маленьким еврейчиком за маленький рост, тщедушное телосложение и крючковатый еверейский нос, а ты такой здоровяк!" "Я пожалел". "Кого, его?" "Да нет, меня охранник попросил, сказал: "Соломон, если ты зайдешь в камеру и начнешь душить его, я не буду стрелять в тебя, как положено по инструкции, и мне с тобой голыми руками не справиться, ты можешь одной рукой задушть эту тварь, Айхмана, а второй меня. Соломон, моя семья будет голодать, у меня пятеро детей, и я один кормилец. Не души эту тварь, пусть он отвечает на вопросы в суде". Только ты не говори никому, мне никто не верит, считают, что я старый чудак и фантазер". "Я верю, – сказал я и увидел благодарность в его глазах.
Через какое то время мы переехали, он стал приходить намного реже, а потом и совсем перестал. Причина выяснилась позже. Он давно болел, но форма рака стала активной, и он перестал ходить в гости и приглашать к себе. В то время появилась версия о заразности некоторых форм рака, потому что стали болеть парами, муж и жена. Вероятно, он эту версию разделял. Я встречал его изредка в городе. Он по-прежнему обожал сидеть в кафе и беседовать с кем-либо. Увидев меня, он всегда выходил мне навстречу, и мы беседовали на смеси английского и иврита, но вскоре я понял, что его иврит несопоставимо хуже моего и половину слов он просто не понимает. Потом еще через какое-то время он подошел ко мне на улице и сказал, что знает о моих проблемах и что его дом всегда открыт для меня.