Прошло много лет. Каждые пять лет ребята собираются и празднуют окончание школы. Я ни разу не был. Сначала долго не жил в Москве, потом не хотелось. Последний раз я не поехал, потому что нездоровилось. И мама себя неважно чувствовала. И вдруг звонит Мишка: "Кабан, с тобой хочет Леша поговорить". Поговорили, потом еще с кем-то, не помню. Потом кто-то из ребят сказал мне, что Зямы больше нет, и я не смог говорить дальше, слезами перебило дыхание, а плакать публично я не научился. И я положил трубку. А вечером, почти ночью зазвонил мобильный. "Это я", – что-то знакомое, неуловимое мелькнуло в интонации. "Ну – ну, ты не узнаешь мой голос? Кстати, а твой не изменился совсем. Звенишь как в юности". "Боже мой, Ленка, Ленка", – я почти закричал. "Ну что ты орешь-то так. Внука мне разбудишь. Я дважды мать от разных мужей, однажды бабка уже. Слушай, я хожу с короткой стрижкой, и говорят, очень еще недурно выгляжу. Ты бы приехал в гости. А что ты не был сегодня, мама нездорова? А моей уже давно нет. А папа, ты знаешь, папа жив, работает, и у него опять молодая натурщица, какой молодец, а!"
Я не приехал, нет сил. Мне скоро пятьдесят пять, но и Ленке тоже… Ленка, ты слышишь меня, ау? Такой груди, как у тебя, я никогда в жизни не видел и не увижу. ТАКОЙ ГРУДИ НА СВЕТЕ НЕ БЫВАЕТ!
Слабые руки моего отца
"Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!"Давид Самойлов
Память человеческая избирательна. Она оставляет себе то, что считает нужным и важным, а многое в ней стирается не хуже, чем на жёстком диске компьютера, и это нельзя восстановить никакими системными утилитами. Может быть, и хорошо, что это так. Один очень близкий приятель, который на протяжении тридцати с лишним первых лет моей жизни был и моим мэтром, сказал мне недавно, что детство, юность, молодость возвращаются именно теперь, потому что вокруг уже нет многих людей, нет голосов и моя память спасает меня от потери рассудка. Спасибо ей за это и хвала Всевышнему за то, что мне такая возможность предоставлена.
Мой отец был очень сильным физически человеком. Начнём с того, что родился он в многодетной семье, в местечке Родня под Климовичами в Белоруссии и жизнь свою начинал в ортодоксальной религиозной еврейской крестьянской среде. Мой дед был сельским инженером, самоучкой, и своих сыновей он учил трём необходимым, с его точки зрения, для жизни вещам: религиозному иудаизму, еврейскому образу жизни и традициям, а также ремонту и исполнению нового сельскохозяйственного инвентаря, включая оборудование для мельниц и крупорушек, не говоря о сеялках, боронах и прочем подобном, и ручной, мужской физической крестьянской работе. В представлении моего деда этих знаний и умений вполне достаточно было для того, чтобы прокормить себя самого и подрастающее потомство, сохраняя при этом принадлежность к своему древнему и битому-перебитому, но никогда и никем, слава Всевышнему, не покоренному еврейскому народу Всё остальное мой дед оставлял на откуп Всевышнему, который, управляя мирозданием, а именно сельскими раввинами и учителями, сам решит, кому из его сыновей, чем заниматься в этой жизни. Ни о какой иной форме жизни человеческой мой дед, я полагаю, не имел ясного понятия и, судя по тому, что рассказывал мне о нём мой отец, всю светскую жизнь, включая образование и разного рода вытекающую из этого образования деятельность, мой дед в глубокой своей принадлежности к ортодоксальному иудаизму и образу жизни полагал делами дьявольскими и от лукавого. Русского языка он не знал, и знать не хотел. Белорусский понимал и мог ответить, разумел по-польски и мог изъясниться по-немецки, потому что всю свою жизнь, от рождения до смерти, говорил на языке идиш, разговорном живом языке общения. Кроме того, отец говорил мне, что дед владел древнееврейским языком, читал Тору в оригинале и со старшими сыновьями, которые ходили учиться в иешибот, иногда переходил на иврит.
Предметом гордости моего деда было то, что девять зачатых им с бабушкой и рожденных ею детей не просто выжили, а отличались огромным физическим здоровьем, бодростью и колоссальным жизнелюбием и энергий. Кроме того, мои дедушка с бабушкой вырастили еще и четырех своих племянников, которые остались сиротами после смерти матери (сестры моего деда) и ухода их отца из дому на заработки. Отец их из Климовичей не вернулся, и ничего о нём больше никто никогда не слыхал. Тринадцать детей выросли и сформировались в семье родителей моего отца, и никогда их не делили на родных и племянников. Больше того, работали они всегда парой, и моему отцу частенько доставалось за то, что дядя Алтер, его двоюродный брат, филонил во время работы и философствовал. А виноватым оказывался мой отец, потому что мало было работать самому, надо было еще и заниматься перевоспитанием ленивцев.
В общем, после такого детства и юности мой отец был ростом 180, выше в семье был только дядя Гриша, один из его старших братьев, 187, касая сажень в плечах, морская пехота, Новороссийск, Малая Земля, медаль "За Отвагу" и Орден Славы 3-й степени. Речь свою дядя Гриша начинал всегда одинаково, но обычное бля он заменял на хвороба с немцами, а на вопрос, сколько фашистов он убил во время войны, ответ был: "Хвроба с немцами, а кто ж их считал, мы в основном ходили в ночные атаки, штык-нож в сапог, ленточки от бескозырки в зубы, и расползался отряд по немецким окопам. А назад с полным вещмешком, немецкая тушенка, шнапс и шоколад. У нас-то жрать было нечего. Мы же были десант". И все, уважаемые дамы и господа, на этом рассказы о героизме заканчивались. Еще он добавлял нехотя: "У меня взводный был человек. Он мне по субботам разрешал молиться".
Мой папа был пониже ростом дяди Гриши, но при этом еще шире в плечах, коренастый, широкогрудый, и задние мышцы спины у него были такие, что я в детстве очень любил положить его на кушетку и поставить ему на них стакан с водой. Шло время. Суд и увольнение из армии, когда вместо ожидаемых генеральских погон и ордена Ленина за двадцать семь лет безупречной службы и три войны – Халхин-Гол, Отечественная, Японская – отец был снят с должности комбрига и отдан под суд. Слава Всевышнему и заслуга мамы, которой никогда ничего не было нужно – ни машин, ни квартир, ни дач, ни побрякушек и шуб, он не сел, но сколько было переживаний. Чего стоили все эти обыски, дознания, следствия, допросы! Но мама была глубоко убеждена, что поседел отец и очень постарел, когда в результате несчастного случая погиб его любимый старший брат, дядя Борис. Нет, дядя Борис не был старшим в семье, но его образ мыслей и образ жизни были подчинены законам ортодоксального иудаизма, и авторитет его считался непререкаемым. Для моего отца дядя Борис был не просто старшим братом, не просто родным и близким человеком. Я не могу подобрать слова, чтобы охарактеризовать эти отношения. Потому что у еврея есть Бог и больше нет никого. В Торе сказано: не сотвори себе кумира, и не строй идолов, и не поклоняйся никому, кроме Бога твоего, и есть Бог наш, и он один. Ешь ляну алоим шеляну, элоим эхад. Всё.
Так должно быть, а в жизни? А в жизни так, что я никогда не забуду, как это было. Кто-то позвонил, маму позвали к телефону, и вдруг она начала плакать. Я выскочил в коридор. Мама вообще-то редко плакала. Мама наша была человеком нордической стойкости и железного порядка и внутри, и снаружи. Я закричал: "Что случилось?" Мама ответила: "Погиб Борис, попал под поезд, буть она проклята, эта дача, твой отец чуть не сел в тюрьму из-за неё, а Борис из-за неё погиб".
Слышим, в дверь два звонка, я бегу открывать, мама за мной. Отец как увидел мать заплаканной, начал как-то странно оседать в прихожей на кузинский сундук. Он был в папахе, в шинели, в форме, хотя уже не служил и суд уже закончился. Не знаю, то ли он носил форму, чтобы напоследок насладиться своими полковничьими регалиями, то ли, что более вероятно, у него просто не было гражданской одежды, но он дернул верхний крючок шинели и, тяжело оседая на кузинский сундук, прохрипел глядя на маму: "Ира, где Ника, Ника где?" "Ника в бассейне, – сказала мама, – а вот Бориса нет". В коридор выскочила Вера Дмитриевна Кузина (прозванная тётей Шурой "Рыжка") и, увидев отца тяжело осевшим на ее фамильном сундуке, закричала в свою комнату благим матом: "Андриан, вызывай "скорую". Довели полковника твои дружки особисты! Не пожалели гады танкиста. Начали своих душить, чужих-το давно всех извели".
Отец встал, лица на нем не было, папаха упала на пол, я поднял ее и держал в руке. Он поседел, сразу поседел. "Не надо "скорую", Вера Дмитриевна, и ни при чём здесь военная прокуратура. Они своё дело делают. У меня брат погиб родной". Выскочил из своей комнаты дядя Ваня, подхватил отца под плечо, в дверях своей комнаты стоял Жорж с рюмкой в руке и буквально влил её содержимое отцу в рот со словами: "Давай-ка, полковник, это как фронтовые, тебе сейчас поспать бы". Из передней раздавались всхлипывания Рыжки: "Это какой же брат-то, Арон, Гриша, Исаак или Борис, не дай Бог, он же этого не переживёт, Борис же любимый, и это после суда, после всех этих допросов, обысков. Это где столько здоровья-то взять ему, полковнику-то?"
Здоровье было, он пережил, потому что была его огромная семья и он должен был им всем теперь заменить Бориса, потому что были мы с сестрой, была мама, бабушка, была Шура и после смерти моего деда он был единственный мужчина в семье, и он знал в жизни главное. Он знал, что это такое – быть мужчиной. Нет, он ошибался конечно, он был человеком, а человек не бывает святым и всегда правым. Например, ему тяжело дался я, вернее мои знания в иудаизме, полученные из Еврейской энциклопедии Брокгауза и Эфрона и многих других книг имевшихся в доме или у дяди Бори, бабушкиного брата, Бориса Львовича Гамзы. Вначале отец не мог смириться с тем, что не может ответить на мои вопросы или я ловлю его на ошибках и тыкаю в источник, с которым он спорить не смеет. Но он знал в жизни главное. Любой человек может ошибаться, и даже не важно, признаются эти ошибки или нет. Что-то в жизни надо уметь делать так, чтобы ошибок не было. И тогда у тебя есть авторитет и уважение людей.
Он любил жизнь, очень, и она, жизнь, отвечала ему взаимностью, и по ним обоим, по нему и по его жизни, это было видно. Но время брало своё. Он старился, а жизнь шла вперед. Он уже очень многое не мог делать сам. Например, заменить колесо на машине. Но я подрос и, будучи в отца костяком, остаточно рано обрел силу в руках и в своего деда, отца мамы, приобретая навыки автомеханика из объяснений отца, я работу выполнял бегло и за мной не нужен был присмотр, если я знал, что и как нужно сделать.
Медленно, но верно подкатило начало 70-х. В 72 году моя сестра родила в МОНИАКе девочку, и мы приехали забирать ребенка. Мама, отец, тётя Шура, я и Игорь – муж и отец. Папа курил. Где стоял, там и курил. Мама говорила о нём: он так привык к своей военной форме, погонам и уважению к себе, что никак не переоденется. А люди-то встречают по одёжке и не могут понять, почему он так себя нахально ведёт. В общем, стоим мы на приеме детей, отец закуривает и подзывает меня. "Сынок, сейчас выйдет Ника, и нянечка вынесет ребенка на руках. Есть обычай у русских, ребенка надо выкупать. Вот тебе четвертной, заплатишь за девочку нянечке и передашь ребенка тете Шуре с мамой, а то у этого (дальше следует презрительное слово на идиш) никогда в кармане больше рубля не водится, завлаб хренов, всё на машину по рублю собирает". "Па, ты бы сигарету выбросил в урну и пошёл бы сам заплатил и ребенка забрал. Мне чего-то боязно". Взгляд отца становится жестким, глаза съезжаются в хазарский прищур: "Давай, сынок, это приказ, у меня уже руки слабые, боюсь, уроню я девочку".
Прошло десять лет, начало 80-х, родилась моя Диночка. Мы все приехали в роддом. Мне почти тридцать, я старший научный, кроме того, занимаюсь "халтурой", мы пишем диссеры нацменам и тем самым поднимаем на недосягаемый прежде уровень отечественную периферийную науку. Я на своей машине. Одет, обут и курю американские сигареты, что было первым раздражителем для моей дорогой тёщи. Думаю, она мне этого не забудет до моей или её смерти. Все стоят. Отец с сигаретой в приёмном покое, какая-то нянечка или доктор попробовали что-то сказать, кажется, он ответил на идиш. Реакция была – "только иностранцев тут у нас не хватало". Ещё чуму или холеру в роддом завезут, мало нам своей дряни, не знаем, куда деться от стоматитов.
Подхожу: "Пап, ты бы бросил сигарету, а то они сейчас главврача вызовут, тебе это надо?" "Ладно, сынок, не горячись, пару затяжек и выброшу, а тебе ребенка забирать, у меня уже десять лет назад руки слабоваты были, а сейчас еле руль в руках удерживаю на ямах". Про деньги не спросил, знает, что я обожаю шнырять по магазинам и мне везет, все время попадается что-то, поэтому в кармане у меня меньше пары сотен рублей никогда не бывает. Я отхожу, он догоняет меня со словами: "Да, сынок, инфляция, десять лет прошло, ставку надо удвоить, ты понял?" Я понял – я в него. Мне никогда не бывает жалко денег, только чтобы они были, а они для того и есть, чтобы ими платить. Вероятно, как и он, я умру нищим, но зато свободным.
Прошло еще десять лет. Мизансцена сильно изменилась. Начало 90-х. Израиль. Страна, где всегда жарко, где в роддомах проходной двор, где в начале 90-х все курили, где стояли, и где слово "порядок", имеет весьма глубокий смысл и означает порядок проведения пасхального застолья. Весь остальной порядок – это личное дело данного конкретного индивидуума. В семье праздник. Родился мальчик, и уже по телефону договорились, что он будет носить двойное имя, моего деда по отцовской линии – Айзик и дяди моей жены, капитана артиллерии, геройски погибшего в Отечественной войне, Вениамин по-русски, Беньямин на иврите, Беньямин-Айзик Коган.
На следующий день после рождения ребенка мой отец прилетел в Израиль из Москвы. Приезжаем в больницу Баней Ешуа, ортодоксально-религиозный квартал Тель-Авива, Бней Брак. Выходим из машины, прошли метров 200 – "Сынок, огня дай. Прикурить". "Папа, я же курить бросил, давай сигарету, я пойду, прикурю в машине от прикуривателя". "Не надо, вон человек идёт, сейчас у него прикурим". Навстречу нам двигается человек, на голове меховая шапка, изрядно напоминающая головной убор английских королевских гвардейцев, несущих охрану Букингемского дворца в Лондоне, одет в плотный, шелковый черный халат, подпоясанный шнурком из парашютной веревки. На ногах туфли в стиле XVII века и белые гетры, которые носили советские пионеры времен моего детства. Венчают фигуру дорогущие, в золотой оправе, самые модерн очки со стеклами "хамелеон" и торчащая изо рта толстенная гаванская сигара в стиле "Уинстон Черчилль". Папа подходит к человеку, и я вижу, как между ними завязывается весьма оживленная беседа на идиш, которая сопровождается вспышкой золотого "Ронсона" и попыткой всучить ему этот самый "Ронсон". В конце концов, зажигалка оказывается в кормане отца, и человек расцветает блаженной улыбкой. Приблизившись к ним, я благодарю за подарок и спрашиваю, когда начинается сегодня Шабат, потому что дело происходит на исходе пятницы. Выслушав мою тираду на иврите, человек отвечает мне по-английски: "Мне твой отец сказал, что ты не знаешь нашего родного языка, не говоришь на идиш. Это очень плохо, но еще хуже, что на святом языке, на языке Торы ты говоришь о вещах житейских. Это совсем никуда не годится, это очень большой грех". Английский мой ужасен, я с трудом но отвечаю: "А со сфарадим на работе мне на каком языке объясняться, они английского не понимают, а я не знаю французского". "Работу надо менять, раз так. У тебя полчаса в распоряжении, через полчаса мы закроем шлагбаум, а трагедия не велика, в кои-то веки раз проведешь субботу в хорошей компании и с хорошими людьми. Я объяснил твоему отцу, где мой дом и как до меня дойти. Я тут близко живу, 150 метров до моего дома пешком от больницы. Гуд шабес аидеше кид! Зайгизунт!" Ну, это даже я понял, и мы с отцом бодро двинулись к больнице…
Всё успели, он посмотрел на внука, обнял Марину и сказал ей спасибо со слезой в голосе. Постарел. Раньше его прошибить было очень трудно. Толстокожий, всегда называла его мама.
Прошло чуть больше положенных восьми дней, у мальчика был повышен билирубин и главный врач больницы раббай Фридман не позволял делать брит милу. Но всему наступает своё время, по израильскому обычаю снят улям, зал, все собрались. Все Авруцкие: Мати, Дарон (Тат Алуф Дарон Альмог – бригадный генерал Дарон Альмог, в то время командующий Южным военным округом, старший сын Авруцких), Моди, Ротем, Гидон Окунь с Таней, Ицик Родошкович с Шули, Ривка с Ициком, соседи, ребята с работы, Далия из Марининого банка. Страна маленькая, все друг друга знают. Через некоторое время явился мейл, сухопарый поджарый сефард, волосы черные, глаза тоже, и пальцы, длинные, как у хирурга. Инструменты разложил, куда-то что-то отнес прокипятить. Через пятнадцать минут мейл готов. Кто будет держать?
Первым слинял на улицу курить доктор Гидон Окунь, заведующий отделением из больницы Бейлинсон. Ко мне подошла Таня, извинилась и сказала что у Гидона панический страх детского крика и он падает в обморок от вида крови у младенца. В общем, все разошлись кто куда, остались одни старики. Отец быстро смекнул, что происходит, и говорит мне: "Сынок, ты же тоже психопат еще тот, иначе врачом бы был. Да и по нашей, по идишевской традиции, тебе нельзя, только если, не дай Бог, нет никого, давай мне ребенка, я буду держать". Я подхожу к мейлу и объясняю ему происходящее. Мейл смеётся: "Обычное дело. Сейчас мой помощник уже подъезжает к Ришону. Доплатишь немного". "Конечно, доплачу," – говорю я, возвращаюсь к отцу и докладываю ему ситуацию. "Ты скажи, сынок, мейлу, что ждать никого не надо, я буду держать, у меня духу и сил хватит. Скажи, скажи ему, а если хочет, пусть подойдет ко мне, я ему пожму левую руку, а то ему правой-то работать надо".
Я подошел к мейлу, передал ему сказанное отцом. Мейл засмеялся: "Ну, пошли, поздороваемся. Он же старый совсем, какие там рукопожатия. Не бойся, я ему не буду руку сильно сжимать. Он же старик, как бы не сломать!" Через секунду наш мейл сидел на полу и потирал левую руку с неприятной гримасой на лице и приговаривал на иврите: "Вот так старик! Он же мне чуть руку не сломал. Слава Богу, отпустил, когда я вскрикнул. А то перелома не миновать. А какая же у него правая рука, какой силы?"