Брит закончился, все разъехались. Диночка несла на руках Бенни, наполненная гордостью и счастьем, что ей доверили нести мальчика. Папа, кряхтя и прихрамывая, шёл в моём сопровождении, напевая на идиш какую-то песенку. Я не выдержал: "Папа, объясни мне, пожалуйста, как так получается. Двадцать лет назад, когда родилась Яна, ты был старый и руки у тебя были слабые, и вообще. Десять лет назад, когда родилась Дина, ты жаловался на то, что на ямах не можешь удержать руль машины руками. А сегодня ты левой рукой усадил на пол здорового, молодого мужика. Могу я что-нибудь понять?" "А что понимать, сынок, всё слава Богу, всё хорошо, сейчас надо маме позвонить в Москву, завтра ты меня к тете Ане отвезешь в Иерусалим, там я у них побуду, у Неллы, у Гришеньки, потом Марина меня заберет, а там, глядишь, и домой. А ты про руки спрашиваешь? Конечно, слабые у меня руки. Вот у моего деда, отца моего отца, руки были, он заходил к нам в дом и говорил моему отцу: "Айзик, ты что же такие плохие подковы делаешь, я её не приседая сгибаю. А почему ты девчонок забирал у нянечек, так надо же было тебя немножко жизни поучить. А сегодня мой был день, сынок, я этого дня всю жизнь ждал".
Давно нет отца, больше десяти лет. И не с кем поговорить. Потому что не просто нет отца, нет мужского разговора. Прямого, начистоту, когда врать нельзя, спрятаться нельзя, когда надо говорить, как думаешь, а потом жить, как сказал. Всегда ли получалось? Нет, конечно, но когда он был – была совесть, и было стыдно жить с нею не в ладах, она мучила, грызла, не давала спать. Потому что, я не знаю, как это объяснить не умею, не хватает слов. В общем, у меня был такой отец, и он был таким человеком, что если он где-то и грешил, сделал что-то не так, то всё равно он в раю.
Папа, пап, слышишь меня? Ох, как я бы спросил сейчас тебя про вот эти мои тексты. И я знаю, что ты сказал бы мне: "Пиши, сынок, пиши Эмца, что-то есть в этом и это про нас про всех, про то, что мы были, и про то, какими были, и что с нами была наша война, и у всех нас она была общая, и у каждого на всю жизнь она была своя".
Зяма
А почему он стал Зямой? Я не знаю. Женька Кулагин… Среднего роста, коренастый, широкоплечий, с есенинским взглядом голубых глаз и светлыми вьющимися густыми волосами. Зяма, а я тебя ни разу не видел, думаю, года после 75-го точно, а может быть и больше. Зяма, ты был самым красивым из нас, у тебя была самая лучшая и совершенно мужская фигура, ты лучше всех стоял на коньках, быстрее всех входил в поворот и ездил спиной, ты точнее и лучше всех бросал, даже лучше, чем Алим, у которого у первого из нас появился мужской разряд, как сейчас помню в седьмом классе, в самом начале учебного года. Алим играл сильнее тебя, но ты играл умнее, тоньше. Зяма, ты же всё, что умели делать мы, делал быстрее всех, тоньше, правильнее, умнее. Зяма, ты был гений!
Наш учитель математики Юрий Валентинович Паперно только Наташу Райхлин всегда называл по имени. Тебя он через раз называл то Кулагиным, то Женей. И иногда, очень редко, за то, что некому было дома помогать и даже уроки проверить, за абсолютно личные достижения он называл Сусака Володей.
Я помню, как я поразился, когда мы вышли на школьное крыльцо во время выпускного вечера и Паперно обратился ко мне по имени и в форме утвердительной сказал мне: "Ну вы-то, я уверен, читали "Один день Ивана Денисовича" Солженицына? Вам такие книги положено читать. Мне сказал Виктор Семёнович Магнат, что вы могли бы стать писателем".
В состоянии шока я нашелся только сказать в ответ: "Юрий Валентинович, откуда вы знаете, как меня зовут?" Куривший рядом и пускавший кольцами дым Зяма, усмехнувшись своей кулагинской ухмылкой, веско заметил: "В школьном журнале имя написано рядом с фамилией". Паперно и Зяма обменялись понимающими взглядами, после чего Юрий Валентинович открыл ящик с подаренными нами ему на выпускной гаванскими сигарами и, протянув его Зяме, сказал, не глядя на меня: "Возьмите, Женя, а вам, голубчик, не предлагаю, вся школа знает, что вы единственный в своей семье не курите. Я слышал, что даже бабушка ваша иногда покуривает, и Вероника давно выкуривает пачку в день. Это правда? А как же вы-то, голубчик, не курите?" "А он, Юрий Валентиныч, дыхалку бережёт, ну лёгкие в общем, ему в его семнадцать лет еще не ясно, что никаким профессиональным хоккеистом ему не стать никогда. Ну, хотя бы потому, что он ростом 183, а это уже за пределами возможного. А он же еще растёт, и координация движений в хоккее тем хуже, чем длиннее палка".
Паперно обвёл нас своими сегодня уже освеженными спиртным и поэтому подобревшими глазами и удивленно заявил: "Какая палка, мальчики, вы о чём, я совершенно потерял нить. Женя, я же ничего не смыслю в спорте и в хоккее в частности". Зяма прыснул и растворился в школьном дворе, где его давно поджидал Сусак с открытой четвертинкой. Дура Зинка не нашла ничего лучше, как объявить запрет на распитие спиртного за банкетным столом во время выпускного. Нашей директрисе Елизавете Никифоровне и завучу, красавице и секс-бомбе Нелли Ивановне спорить с дурой классной было неохота. Ну, разве таких бойцов, как Сусак, Зяма, Володька Корчагин по кличке Большой, или Бяша, можно было удержать сухим законом в пространстве школы. Всё было припасено в бараке, который стоял в школьном дворе и на карте Чистых прудов всеми ребятами обозначался как Домик Тыквы, по аналогии с героем из всеми обожаемого "Чиполлино" Джанни Родари.
К моему удивлению, Паперно, а также учитель физкультуры по прозвищу Ведро и Нина Михайловна (она же урожденная Нихама Максовна) наша англичанка, адрес в Домик Тыквы тоже хорошо знали и в течение выпускного не раз ходили туда освежиться, потому что Зинка со товарищи на столе выпускного вечера в изобилии расставили только соки и воды. Заходила туда и Нелли Иванна, на которую спокойно не могли смотреть ни учителя, ни мужского пола родители, ни изрядно созревшие старшеклассники и выпускники. Нелли Иванна явно выделяла из всех нас Зяму, и народ муссировал то, что у Зямы есть её домашний телефон. А еще в школе говорили, что лет десять назад, когда Нелли Иванна с Паперно только закончили университет и распределились в нашу 310-ю школу, у Неллиньки, как называл её Паперно, был роман с учеником 11-го класса, который чуть-чуть не закончился грандиозным скандалом. Дело спасло то, что мальчик был из очень хорошей семьи и поступать собирался в МГИМО и ни ему, ни его родителям не нужны были никакие скандалы. Дело замяли, а злые языки в школе поговаривали, что у Нелли Иванны легкая рука и что она дала дорогу во взрослую жизнь многим мальчикам из нашей школы.
Зяма, как правило, в школе во время уроков математики задачки из задачника Сканави решал быстрее, чем Наташа или Пимен. Иногда, а это "иногда" повторялось с известной периодичностью, ему было лень, и он считал ворон в окне, и тогда его не было в тройке призеров и его место, а именно первое и второе, занимали Пимен или Наташа Райхлин, а я или Сусак попадали на третье или четвертое. Но это передвижение лидеров означало всегда только одно: Зяма ничего не делает, он даже не записал себе условие задачи и не думает над ней. Был только один способ вывести Зяму из прострации – вызвать его к доске, и тогда он решал эту задачу, стоя у доски, с листа быстрее и лучше, чем то, что переписывалось в этот момент на другой половине доски из тетради. Также он учился по физике, астрономии, химии и биологии, писал он без ошибок и предметы гуманитарного цикла тоже знал блестяще. Немецкий, который был у него с пятого класса, знал он так, что, расхаживая по школе, наизусть читал "Фауста" Гётте или что-нибудь из Шиллера.
Всё давалось ему легко, на один зуб, даже на ползуба, и чертил он без линейки от руки и на глаз так, что наш учитель рисования и черчения Гервер возил его в МАРХИ и там демонстрировал как уникума, потому что Зяма чертил от руки не хуже, чем архитекторы с помощью рейсшины или кульмана. Мяч в баскетбольное кольцо он тоже бросал точнее всех и в футбол, который он не очень любил, играл так, как никто не мог вокруг.
Наш Зяма был самый обыкновенный гений, и он об этом хорошо знал и совершенно не делал из этого проблемы ни для себя, ни для других. Конечно, он всё на свете читал, абсолютно всё помнил и точно знал, с кем и о чём можно и нужно говорить. Историю, исторические фильмы и книги, а также литературные произведения и их героев Зяма обсуждал только со мной и Сусаком. О математике и физике он разговаривал только с Пименом. О химии только с Ольгой Семённой, нашей учительницей химии, и иногда с Наташей Райхлин. Об искусстве только с Ленкой Тазьбой, о спорте с Сашкой Алимовым и с Володькой Корчагиным. И Зяма никогда не путал собеседников и темы, никогда не делал никаких домашних заданий, и я не помню, какая сволочь из наших учителей и по какому предмету умудрилась впихнуть ему четверку, и он не получил золотой медали. А серебряной в то время в школах не было. Могу предположить, что это могли быть только Зинка или Кавалерия Фёдоровна, потому что Зяме доставляло истинное удовольствие присутствовать при их низостях в отношении меня, когда, проколовшись в очередной раз в датах, полководцах или героях литературных произведений, они получали корректировку от моей персоны. Это происходило машинально, я просто не владел собой в этих ситуациях и никогда не поправлял их нарочно. Эти две дуры, вместо того, чтобы моё замечание с места оставить без внимания, обязательно начинали со мной спорить и доказывать свою правоту, а паршивец Зяма тут же вставлял со своего места, а не устроить ли нам пари на то, кто прав – Кабан или учительница, и вообще, кто в конце-то концов в классе учитель, уж не Кабан ли? Одна из дур распалялась всё больше, и кончалось всё скандалом, в результате чего нас с Зямой выгоняли из класса.
Дотошный Зяма на следующий урок являлся с энциклопедией или литературным первоисточником и злорадно перед началом урока на весь класс объявлял, так, чтобы было слышно в дверях, где стояла Зинка или Кавалерия, что надо бы всё-таки податься в Сад Баумана или в ЦПКиО, что он слышал, будто бы там эрудиты спорят на деньги, надо попробовать на Кабане денег заработать. "Ни разу же ни ошибся!" – громогласно заявлял Зяма, с шумом на весь класс закрывая том Большой Советской Энциклопедии или художественного произведения. Потом поворачивался ко мне: "Слышь, а на фига тебе всё это надо помнить? И ты смолчать не можешь, если что?" Тут возвышал голос Сусак и заявлял ему: "Ты бы сам лучше язык попридержал. Они тебе устроят козью морду вместо золотой медали. У одного хроническое недержание мочи, и второй такой же осёл". На что Зяма делал лицо херувима, становился как две капли воды похож на знаменитый и растиражированный в то время по всей стране портрет Сергея Есенина с курительной трубкой, и голосом Зинки, так что она бедная подскакивала на стуле если была в этот момент в классе, заявлял: "Да, да Сусаков, я сколько раз говорила вам, Володя, вот кто серьёзно занимается, тот и поступит в ВУЗ. Вот так!"
Зяма, дорогой мой, я ничего не знаю о тебе, как ты жил после школы, был ли ты женат, оставил ли после себя потомство. Я знаю, что ты окончил Энергетический институт. Да ты мог бы любой окончить! Ты мог бы в жизни делать всё, что захотел бы. Зяма, ты был такой способный, я помню тебя школьником и я счастлив, что учился с тобой в одном классе. Я знаю, что всё, что знал и мог я, ничто по сравнению с тем, что мог ты. Ты был только один такой ЗЯМА во всей моей жизни, и знаю точно, что у других такого ЗЯМЫ не было ни одного!
Зинка и другие
Что есть поприще человека, а что есть профессия? Ажизнь? Сколько вопросов возникает, когда открываешь этот чистый лист вордовского файла и начинаешь ставить на нём знаки. И всегда вопрос: а о плохом, о низком, о человеческой низости и подлости надо писать или это никому не нужно? Вопрос вопросов! Я думаю нужно, обязательно нужно. Зачем всё это? А затем, что за свободу нужно уметь бороться и уметь её отстаивать, и потому что ничего нет на свете дороже свободы, и самая главная, самая необходимая свобода – это свобода мышления, это право человека мыслить свободно и говорить то, что он думает. И есть в моей жизни, в моём прошлом, в моём школьном детстве нечто, о чём я обязательно должен рассказать, хотя процесс этот будет для меня тягостен.
Итак, шёл 1968 год. В историю нашей страны и нашей жизни год этот вошёл как Пражская весна. Я не стану сейчас излагать последовательность событий. Есть масса источников, в том числе в Интернете, где пытливый читатель найдет для себя ответы на любые вопросы касательно Пражской весны. Думаю, что задача литературы не в изложении событий и оценке их. Этим должны заниматься история и историки. Для литератора важно передать атмосферу времени, о котором он пишет, и это, мне кажется, главная задача литературы событийной. Потому что есть еще высшая литература, литература языка, стиля, где событий вообще может никаких не происходить, как, скажем, в прозе великого Артюра Рембо. Но до этих вершин автору как до Монблана или Ниагарского водопада, поэтому вернемся на землю нашу бренную.
Бурное напряжение Пражской весны и последовавшего за ней непростого лета, когда нервозность СМИ и ТВ передалась в сердца советских людей и известным образом отразилась и на детских душах и сердцах. Если говорить языком, который появился в советских СМИ примерно двадцать лет спустя, чехословацкое руководство во главе с товарищем Дубчеком собиралось придать социализму человеческое лицо. Хотелось бы заметить, что еще никто и нигде не смог доказать на деле, что у социалистической страны вообще-то говоря это самое человеческое лицо может быть. Не будем сейчас говорить о Китайской Народной Республике, потому что это страна уж очень отличается от СССР или стран так называемого Восточного блока. Совсем иная в Китае система ценностей и взимоотношений между народом и правительством. В этом отношении, несомненно нам ближе такие страны, как Польша, Чехословакия, Румыния, Болгария, Венгрия, Югославия. Страны, с которыми нас в большей степени роднит языковая традиция, религиозная, культурологическая. И в этом смысле становится любопытным тот факт, что, хотя история не знает сослагательного наклонения, прислушайся тогда наше советское, брежневское руководство к тому, что говорили Дубчек, Тито, местами Косыгин, Дэн Сяопин и многие другие сторонники реформирования социализма и ослабления закрученных до предела гаек, то кто знает, возможно, что никакого СССР не было бы уже не двадцать а все сорок лет, а возможно, он был бы еще и сейчас.
Тем интереснее сегодня заглянуть одним глазком в эпоху, которая так привлекает нашу нынешнюю молодёжь, никогда при социализме не жившую и о которой столько всего хорошего говорит наше старшее поколение, по-видимому, забывшее очереди в магазинах за молоком, колбасой и водкой, цензуру, главлит, запрет на исполнение рок-музыки, спецхраны библиотек, где под паспорт или военный билет выдавали технические журналы на иностранных языках, изрезанные в пух и прах великие произведения мирового кинематографа, в которых поцелуи продолжались дольше, чем принято между мужем и женой после утреннего кофе, когда все спешат на работу Я могу продолжить, и это, я полагаю, будет в известном смысле интересно молодому читателю, равно как слегка освежит память людям постарше, склонным, по-видимому, к забывчивости и некоторым фантазиям относительно прошлого.
Было в ту пору написано и напечатано замечательное, в известном смысле выдающееся по своему содержанию и форме произведение нашего крупного писателя, главного редактора одного из московских толстых журналов Кочетова, которое называлось "Чего же ты хочешь?", где есть замечательный эпизод: один из главных героев произведения возвращается из заграничной командировки и в аэропорту какого-то европейского города он видит знаменитую тогда на весь мир ливерпульскую четвёрку, кумиров молодёжи 60-х и 70-х годов, великий ансамбль "Битлс". При этом в голове у героя бессмертного произведения товарища Кочетова мелькает мысль: "А что, эти четыре гомосексуалиста из Ливерпуля тоже летят в Москву?"
Уважаемые читатели всех поколений, я могу после стольких лет ошибиться в знаке препинания или интонации, но я уверен в том, что цитату привожу практически дословно. Я не намерен сейчас заниматься обсуждением темы сексуальной ориентации и норм сексуального поведения. Я противник однополых браков и не могу сказать, что мне нравится, когда мне пытаются внушить, будто все люди на свете бисексуальны, потому что весь животный мир бисексуален. Но я хочу в известном смысле, как говорят мои коллеги математики, отделить щи от мух. Книга Кочетова написана в эпоху, когда пластинки "Битлс" в СССР в магазинах не продавались. Разумеется, у всех всё было записано на магнитофонах, и все знали и понимали, что это великая группа, великие музыканты, новаторы, и советские люди начинали мало-помалу осознавать, что есть вопросы частной, личной жизни, в которые никакая милиция и партбюро вмешиваться не должны. Но при этом у нас существовала уголовная статья за мужеложество. Возможно, кто-то забыл об этом и, ведя активную борьбу за моральные ценности в нашем обществе, реально желает восстановить подобного рода уголовный кодекс и гомосексуалистов сажать в тюрьмы? Хочу заметить для особо ретивых, что если профессор Фрейд и иже с ним хотя бы частично правы и не во всем заблуждаются, то никто не застрахован от того, что его сын или дочь могут оказаться с подобными склонностями.
А теперь вернемся ровно на сорок лет назад, в 1969 год, в Харитоньевский переулок, где находилась тогда средняя общеобразовательная школа № 310 Бауманского района города Москвы. Итак, 1 сентября 1969 года мой 9-й класс, который был в школе один, потому что создали его из четырех восьмых, оставив лучших по успеваемости и по мнению педсовета школы. В 8-м классе у нас были переводные экзамены по пяти предметам: русский, литература, история, математика, физика. Возможно, перепутал что-то. Не уверен, была ли физика, но помню, что только по русскому письменному за сочинение у меня была четверка, остальные были пятерки и в году тоже. Прилично я закончил 8-й класс, очень прилично, несравнимо с тем, что у меня было в 10-м классе в аттестате зрелости.
Память не задержала, в каких классах менялись учителя. Кажется, в 9-м появилась Зинка – история и гнусный предмет обществоведение, который, да еще в Зинкином исполнении, сразу отравил школьную жизнь. Как избирательна память, и как она хороша в этом смысле. Я же помню голос Паперно, помню фальцеты Крокодила, когда он взрывался от чего-то, помню, как вкрадчиво говорила Ольга Семёновна (учительница химии). "Молодые люди, кино не про любовь. Аргентум хлор к вашему вниманию" – это на киноуроке в просмотровом зале. "Кулагин, Шалюхин, Завадовский не спать, не спать во время просмотра учебного материала! Всех спрошу, прямо одного за другим, покадровую разблюдовку будем делать". А маленький, скромный и очень тихий Нисон Давыдович Розенблюм? Любимый мой предмет – астрономия. Как же мне хотелось быть астрономом, чтобы искать в телескопе туманности Андромеды. А в планетарии, где Нисон Давыдович был научным сотрудникам, как он преображался, как менялся у него голос и какие он нам прочитывал лекции! Маленький, хрупкий, тихий Нисон Давыдыч Розенблюм превращался в гиганта, в атланта мироздания, и было такое ощущение, что сейчас он остановит телепатическим распоряжением движение планетарного аппарата и планеты изменят своё движение по орбитам, и звёзды поменяют размеры и очертания, и вся траектория мироздания перейдёт в руки маленького плюгавого еврея, гиганта и атланта планетарной астрономии Нисона Давыдовича Розенблюма.