Нисон Давыдыч, вы слышите меня? Это я! Я даже не пробовал поступать на физфак МГУ и не только не стал астрономом, но даже и сейчас, когда в магазинах миллион двести тысяч (это его любимая количественная характеристика в световых годах) всякой оптики, у меня нет своего телескопа, потому что нет своего бельведера, а белведера нет, потому что нет дома, где его можно было бы учинить. Нисон Давыдыч, у меня ничего нет, и мне не снятся сны, никогда. Но иногда, перед тем как заснуть, мне слышится ваш голос в Москвоском планетарии, и я вижу ваши горящие глаза и вижу, как шар светится на небосклоне, и нет ничего сладостнее, чем засыпать под вашу лекцию по астрономии.
Я не помню ни одного Зинкиного урока по истории или убогому этому обществоведению. Помню, что от неё пахло потом на весь класс и, если она вставала рядом, то паразит Зяма начинал строить такие рожи и так водить носом, что не ржать было невозможно. Ещё я помню, что она постоянно ошибалась и путала полководцев, даты, она путала всё, что можно было перепутать, и совершенно не понимала сути того предмета, который преподавала, и у неё были большие проблемы. Она попала в очень сильный, начитанный и насыщенный интеллектуальным зарядом класс. Класс был очень ровный, и в нём были настоящие лидеры, такие как Зяма, как Пимен, как Сусак. Эти ребята никому никогда не давали спуску и не прощали слабости, тупости, а главное, самое главное, не прощали не незнания чего-либо, а нежелания знать. Попав впросак, учитель назавтра должен был прийти в школу и реабилитировать себя по своему предмету, будь то математика, физика, история, литература или всё что угодно. И наши учителя про наш класс это хорошо знали и всегда готовились к урокам, были как спортсмены, всегда в форме и всегда готовы к отражению атаки противника на свои ворота, потому что их ожидали со своими вопросами Зяма, Пимен, Сусак, иногда прорывало Санчика Шалюхина или меня, а бывало плотно за дело брались Катька или Наташа Райхлин. Да и другие… Были свои сильные стороны у Веры Луньковой в истории и географии. Иногда подавала голос тихоня Оля Моргачёва или пробивало на что-то, кроме сверхкороткой юбки, сексапильную Кубасову. Могла спросить что-то и Марина Шуманова. Она была такая красивая и такая аппетитная, что сильно себя не утруждала занятиями вне школы, но если бы захотела учителю пришлось бы несладко на уроке.
Я думаю, что когда мы закончили школу, многие учителя вздохнули с облегчением, а особенно Зинка и Калерия Фёдоровна, заменившая в 10-м классе изгнанного за вольнодумство Крокодила.
Сейчас важно понять, что после того, как в 68-м году советские танки раздавили зачатки свободы в Праге и во всей Восточной Европе, 9-й класс московской школы как мог противостоял и боролся с учительницей истории, убежденной сталинисткой, которая решила, что вернулись старые времена. Противостояли своей внутренней свободой и тем, что и как мы говорили, как вели себя, даже как одевались, как учились, как знали предметы. Убогие Зинкины уроки, её косноязычная речь не могли сбить нас с пути свободного мышления и запугать, законопатить в банку сталинизма. Не вышло у вас ничего, слышите, Зина Александровна? Слышите? Не вышло! Из таких, как Зяма и Пимен, и Сусак, уже нельзя было сделать рабов. Упустили вы Никиту, устроил он XX съезд, и открылись чакры свободы на всю страну. И больше не было рабства в душах и сердцах.
Нет Зинке удалось, конечно, кое-что. Она сломала Наташу, но не думаю, что на всю жизнь. Наташу я видел после школы один раз, кажется, году в 77-м или 78-м. у неё уже был ребенок, она была разведена. Во всяком случае, говорила и мыслила она тогда, как свободный человек, а не так как, хотела бы Зинка – сочетание рабской задавленности и ханжества одновременно.
Зинка пыталась строить нам козни, рассчитаться с нами за вольнодумство, за свободу мышления, за начитанность, за интеллект, за память, особенно ассоциативную. Накатала нам по трояку за поведение и тем самым автоматически лишала шанса поступить в ВУЗы. Как уж директриса наша Елизавета Никифоровна эту туфту подписала, не глядя, видно. В общем, пришла в школу моя старшая сестра, которая ее же за восемь лет до меня закончила, и, зайдя в кабинет к Елизавете, тихо объяснила, что эти характеристики и трояки за поведение – дело даже не для Минпросвещения, которое, кстати, располагалось в точности напротив школы через Чистопрудный бульвар, а что родители нашего класса, из которых больше половины фронтовики, намерены идти в Бауманский райком партии с коллективным заявлением на имя секретаря райкома по идеологии с просьбой разобраться в том, что творится в 310-й школе. Елизавета наша, не дура будь, даже четверки ни одной не оставила в качестве оценок за поведение. Весь класс получил пятерки и рекомендации для поступления в ВУЗ.
А Зинка наша, это я теперь понимаю, вела бескомпромиссную классовую борьбу с врагами дела партии и товарища Сталина. Поздно! Упустили товарищи время. Нельзя было допускать XX Съезд и развенчание культа личности. Сработал принцип партийной дисциплины и подчинения Первому или Генеральному Секретарю ЦК. Нельзя было выпускать джинна из бутылки, а то дали слабинку, и повылезали тараканы из щелей, такие как Зяма с Пименом из нашего класса или Гайдар с Чубайсом. Всё Хрущев с Горбачевым, такую страну под откос пустили, такое дело медным тазом накрыли. Вот бы Зинку нашу, ей бы волю, она бы быстро порядок навела, и был бы у нас опять на всю страну один большой сталинский лагерь от Артека до Колымы. Все бы ходили строем и учили речи товарища Сталина, Отца народов – как Зинка, которая путала даты, не знала полководцев и ничего не понимала в истории как науке, но зато свободно могла цитировать речи и труды товарища Сталина, со знаками препинания и абзацами. Вот это память, Зинаида Александровна, вот это я понимаю! На что ушли мозговые клетки, и какой мутью были забиты желанные извилины.
Зинаида Алексанна, живы вы или нет, но мы с вами классовые враги, были, есть и будем, потому что я принадлежу к классу свободных людей, а вы – РАБОВ!
Хвороба с немцами
Дорогой мой читатель, а я не пишу мемуаров и дневников. И поэтому не обязан строго следовать хронологии событий или в точности цитировать высказывания моих героев. Я занят совершенно другим делом. Я пытаюсь излагать свои мысли, описывать свои чувства, свои эмоции. В моём повествовании перекликаются события, времена, ощущения, которые витиевато сплетены в моей голове временем моего детства, юности, молодости и теперь уже зрелости, переходящей в самую, как мне кажется, грустную и тоскливую пору человеческого бытия – надвигающуюся старость. В соответствии с вышесказанным я не принимаю никакой критики и никаких замечаний по поводу мною написанного.
Было начало 70-х годов прошлого века. Нас выселили из Чистаков в глухо ненавидимое мной Измайлово, и любой предлог попасть в центр города, а тем более на родные Чистые пруды я считал за счастье и радость. Была весна, не помню точно какого года, я учился на втором или третьем курсе. Отец был в Цхалтубо, в санатории Министерства обороны, лечил ногу. Звонок по телефону, короткий разговор, мама кладет трубку и обращается ко мне: "Надо ехать на Чистые, на Архипова. У Гриши завтра очередь подходит за мацой, кроме тебя ехать некому, в три часа ты должен быть на Архипова, и смотри не вздумай с кем-нибудь там вступить в очередную свою идиотскую дискуссию. Там полно провокаторов, а ты студент МАИ".
Буду откровенен, и, прежде всего, сам с собой. Мне нравилась московская протестантская кирха, нравился очень Домский собор в Риге, нравилась средневековая и совершенно европейская архитектура старого Таллинна или Вильнюса. Я обожаю орган, очень люблю клавесин, камерную музыку Баха, Вивальди. И не только, а теперь и подавно, мой любимый город Париж, прогулки по Сене на пароходике вечером, когда влюбленные парочки целуются на берегу и в воздухе пахнет весной и любовью. Ах какой прекрасный, какой сказочный, какой замечательный город Париж, и как там любится, как дышится! Но я отвлекся. Это был совсем не Париж и даже не Таллинн, это было скучное здание Московской хоральной синагоги (в то время единственной в городе), и там не было никакого органа, а была унылая и довольно скорбная, утлая обстановка и атмосфера.
Я явился к положенному времени, даже чуть раньше, нашёл очередь за мацой и дяди Гриши там не обнаружил. В очереди мне объяснили, что у каждого есть свой номер и никакого смысла вставать последним нет. После чего я отправился на улицу покурить и поглазеть с высокого крыльца синагоги на родные Чистопрудные переулки и дворы. Район этот я знал как свои пять пальцев и сейчас знаю и, несмотря на новое время и новые условия жизни, думаю, и сейчас смогу уйти там через проходные дворы и знакомые с детства подвалы от любого агента 007. Впрочем, когда я сегодня гуляю или проезжаю на машине мимо Московской хоральной синагоги, то перед глазами у меня немедленно вырастает картина моего детства. Мы идём с Сусаком (Володькой Сусаковым, моим одноклассником и закадычным кентом) из хоккейной секции, после тренировки. Коньки, клюшки, щитки, краги, форма, и все понавешено на нас, потому что никаких сумок, в которые бы всё это влезало, нет, а таскаться с чемоданом считалось не по форсу.
Подходим к синагоге, и Сусак, высоко подняв голову, вещает мне: "Слышь, Кабан, переведи, что там написано, я тебе рубль дам". Сусак, Володька, слышишь меня, это я Кабан, я зову тебя из наших теперешних пятидесяти с гаком, там написано на иврите "Бейт Акнесет", буквальный перевод – "дом собраний", а синагога слово греческое, и я не знаю, что оно означает, надо бы посмотреть. Володь, рубль давно мой. Не забудь мне его отдать при встрече, где бы она ни состоялась, тут или там.
Стою, курю себе на крыльце синагоги свою родную "Яву", подходит дядя Гриша. Высокий, сухопарый, серое пальто, кепка. "Молодец! Хвороба с немцами, вовремя пришёл, а вот куришь зря. Я вот не курю, и у меня все зубы свои, хвороба с немцами, бросай курить. Пошли". Заходим в синагогу, дядя Гриша чувствует себя как дома, я расстегиваю куртку и пытаюсь снять шапку – в здании тепло, даже жарко. "Ты что, хвороба с немцами? Правду мне Рафаил сказал, что ты в синагогу никогда не ходишь, ты что снимаешь шапку, это тебе что церковь, что ли? У тебя что, в кармане ермолка есть?" "Какая – думаю про себя – ермолка у меня в кармане, жара тут у вас, а я в своей красавице ушанке ондатровой". "Стой здесь, хвороба с немцами", – говорит дядя Гриша, завернув в какую-то комнату и плотно закрыв за собой дверь.
Через минуту выходит, сияя, как рубиновые звезда на башне Кремля. "На тебе подарок от раввина, ермолка из Израиля, прямо в пакете, нераспечатанная, это тебе за то, что ты коэн, что твой приход в синагогу – благословение от Бога. Ты хоть знаешь, что такое коэн, хвороба с немцами?" Я начинаю говорить, цитировать Еврейскую энциклопедию Брокгауза и Эфрона. Дядя Гриша останавливается и внимательно меня слушает, еще несколько евреев появляются около нас, и через минуту меня прерывают и начинают засыпать вопросами. В том числе на идиш.
Дядя Гриша тянет меня за руку, мы уходим. "Я же предупредил Ирину, чтобы ты молчал тут, тебя что понесло-то, хвороба с немцами, тут помалкивать надо, здесь полно всяких поцов, которые заложат враз, хвороба с немцами. Молчи! Пошли за мацой!" Я пытаюсь что-то сказать в своё оправдание и обращаюсь к нему на "вы". Всех братьев и сестер отца я называю на "вы", дядями и тетями, только с тётей Машей и дядей Исааком я на "ты", а Исаака называю и без "дяди". "Ты что, хвороба с немцами, ты что мне выкаешь? Я тебе что, Арон что ли, или Аня, или Соня, я простой рабочий, у меня четыре класса образования, я амгорец, безграмотный. Понял, хвороба с немцами? Ну так иди сюда, я тебе покажу, где Берел молился, где у него было место".
Мы входим в маленькую комнату, и дядя Гриша начинает читать молитву, вынув из кармана молитвенник. Голос прерывается всхлипываниями, на щеке слеза. Он заканчивает молиться, и мы выходим в коридор. "Ты помнишь Берела, помнишь?" – спрашивает дядя Гриша, смахнув слезу со щеки. Я понимаю, что врать нельзя: "Нет, не помню. Дядя Борис погиб, когда мне было девять лет, и я мало его видел". "Ты мало видел Берела, ха, ты что говоришь-то, хвороба с немцами. Да Берел всегда говорил твоему отцу, что тебя надо учиться отдать, что ты смышлёный очень, и Исаак тебя хвалил всегда. И еще Берел говорил, что когда-нибудь этот бардак закончится и, может быть, ты будешь раввином, и тебе смиху наденут. Понял? А ты Берела не помнишь, вейзмир, а может, и не помнишь, ты же совсем был маленький, когда Берел погиб", – и опять по лицу его покатилась слеза, и дыхание сбилось. Он откашлялся, успокоился и заявил мне: "Ну всё, я сделал то, о чем меня просил Рафаил, теперь пошли за мацой и очередь уже подходит, наверное".
Мы вошли в помещение, через двадцать минут получили свою мацу, и я свою пачку положил в сумку, а дядя Гриша взвалил себе на плечо огромную коробку. "Я, хвороба с немцами, твой отец в Цхалтубо лечится, а я должен всем мацу развезти. Понял, хвороба с немцами, пошли домой".
На улице к дяде Грише подбежал какой-то маленький, плюгавый и не очень опрятный старый еврей. Разговор шёл на идиш, перемежаясь "хворобой с немцами" и русскими матерными ругательствами, после чего дядя Гриша махнул рукой и мы пошли в сторону Покровки. "Дядя Гриша, – спрашиваю я, – а что ты ругался с человеком этим, что он хотел от тебя?" "Шидуах – есть такое слово в нашем языке, он тебя сосватать хочет, я ему покажу сватовство, хвороба с немцами". "А что плохого-то, может, какая девушка хорошая, красивая и не дура", – начал филосовствовать я.
Дядя Гриша быстро сказал что-то на идиш, потом посмотрел на меня и добавил по-русски: "Ты что, хвороба с немцами, вздумал меня жизни учить, сосунок, сейчас я дам им телефон Рафаила, чтобы они могли устроить шедуах. Это что такое, вот это вот вторсырье поганое будет сватать племянника покойного Берела и внука покойного Якова Алексаныча? Ты же по отцу акоэн, а по матери от ашкенази. А они кто? Да ни вжисть! Иди домой, хвороба с немцами, и сумку не урони, а то вместо мацы принесёшь бабушке мацовую муку на кнейдлих, хвороба с немцами, зайгизунт!" После чего дядя Гриша бодро зашагал в сторону метро Кировская, неся на плече огромную коробку с клеймом Московской хоральной синагоги на улице Архипова со здоровенной синей печатью в виде Маген Давида.
Дядя Гриша, Гирш Айзикович Коган, 187 см ростом, косая сажень в плечах, ни капли жира до самой смерти, родной ты мой, старшина второй статьи, морская пехота, десант на Малой Земле, медаль "За Отвагу" и солдатский орден Славы 3-й степени, ты слышишь меня? Слышишь, хвороба с немцами, я не ем хлеба и мучного в пейсах, держу пост на йом кипур (ин-кипер), и у меня шестнадцать лет назад родился сын, в Израиле, в Бней-Браке, и ему сделали брит на руках у моего отца. Айзик Беньямин Коган (Акоэн). Всё хорошо, дядя Гриша, всё хорошо, я, слава Богу, здоров, ХВОРОБА С НЕМЦАМИ!
Урок математики
"Светить – и никаких гвоздей!
Вот лозунг МОЙ
и СОЛНЦА!"В. Маяковский
"И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой.
Словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед".И. Бродский
Это было благословенное Богом лето 1971 года. Я просыпался утром с мыслью о том, что, Боже мой, какое счастье – я окончил школу и больше мне не нужно будет слышать убогие Зинкины уроки истории и обществоведения и слушать и смотреть провинциальный и бездарный театр одного актера, вернее актерши в исполнении Калерии Фёдоровны, не без основания и причины прозванной Зямой Кавалерией. Нет, я любил школу, я обожал свой класс, я любил учителей, и у нас были хорошие учителя. Но мой десятый год обучения в родной 310-ой школе был ужасен. Я всегда был и, видимо, останусь до конца жизни человеком настроения. Конечно, с годами, с возрастом, благодаря приобретенному опыту испортить настроение мне стало сложнее, но и сейчас это иногда случается. Вот, к примеру, знал же я, что один из моих приятелей и бездарен во всём, и завистлив, и сноб, и тем не менее показал ему один из своих текстов и потом пару дней ходил сам не свой, с головной болью и обдумывал, как надо это вот всё бросить, потому что таланта нет. Какого, к лешему, таланта, что бросить и кто бы говорил со мной про мой талант! Последних лет двадцать этот приятель живет тем, что сдаёт квартиру в центре Москвы, а теперь так устроился, что и за ту, в которой живет, денег не платит. Двадцать с лишним лет человек ни одной копейки своим трудом не заработал, а я всё равно расстроился, что ему мой текст не понравился.
Впрочем, ладно, я не об этом. А о том, что мне было шестнадцать лет, потому что у меня день рождения в июле – и летом того самого пресловутого 1971 года у меня было совершенно отвязанное настроение, потому что в моём распоряжении еще было следующее лето, если бы я сразу после школы не поступил в ВУЗ. Я жил в полное своё удовольствие. Дача, что уже само по себе замечательно. Природа, река Сетунь и зона отдыха на ней, Сомаринский пруд на излете оврага в писательском городке. Пруд в ту пору был под контролем маршала Будённого, так как часть пруда находилась на территории его дачи, и там для маршала разводили зеркального карпа. Маршал Семён Михалыч любил порыбачить с удочкой на берегу.
Преределкино в ту пору было заполнено небожителями, а именно писателями, режиссерами, актерами театра и кино, композиторами, белетмейстерами, артистами – в общем, цветом советской интеллигенции того периода, с детьми и внуками которых я состоял в тесных дружеских отношениях. Потому что и мы, как выражалась наша тётя Шура, мамина няня, которая всех на свете вырастила, мы тоже не пальцем деланы и не на помойке себя нашли. В общем, дорогие мои читатели, жил я просто припеваючи. У меня всё было, и никто от меня за это ничего не требовал и даже ни о чём не спрашивал. И семья наша выглядела более чем пристойно. Все мы были одеты и обуты, на участке стояла машина, в ту пору, если мне не изменяет память, "Волга", ГАЗ-21 темно-серого цвета с сиденьями из натуральной кожи, по тем временам, несомненно, понты. А если еще добавить, что в "Волге" этой мотор был от "мерседеса", который разбили и списали в дипкорпусе, а папа через свои связи этот мотор получил и руками двух сверхсрочников, своих бывших подчиненных Казака и Скляра, его к "Волге" приладил, то машина наша в известном смысле по тем временам была эксклюзивом и моё особое положение в посёлке главным образом объяснялось связями моего отца в автомобильном мире и его пониманием в машинах. Если добавить к этому, что отец очень хорошо понимал, что такое построить дом или положить дорожную насыпь, как делается фундамент под домом и прочее в таком духе, то с учетом времени, о котором говорится, были мы людьми в акватории от Боровского до Минского шоссе и в дачных поселках, находящихся там, весьма популярными.