Это странный фильм – кажется, что режиссер его не контролирует вообще. Такой опытный мастер, как Швейцер, не видит опасной доверительности многих сцен, когда слишком легко спутать игру с душевным стриптизом и слишком велик соблазн перенести сыгранное актрисой на ее личность. Когда почти исчезает грань между феерией великолепного мастерства, эстетическим наслаждением от него и ощущением обнаженно-интимной исповеди, открытой для обывательских пересудов. Он наверняка даже стремился к этому, понимая, какой мощи бомбу закладывает в картину, и не очень заботился об остальном – о том, например, как неожиданно и странно смотрятся в этом монофильме возникающие в финале невнятные люди, которые просматривают "кинопробу", или невесть откуда явившаяся в кадре жующая обезьяна. Фильм более чем несовершенен, и его вообще нельзя смотреть в кинотеатре – только на телеэкране. Но если его посмотреть так же, как он снимался, – на одном дыхании, – он потрясает. Гурченко нигде более не разворачивала свое дарование так отчаянно, многогранно и полно, словно спеша доиграть все недоигранное, – иногда ее здесь просто трудно узнать.
Она в этом фильме ближе всего к тому зрительскому счастью, которое я не раз испытывал, наблюдая и слушая ее в жизни: в летучих, на миг возникающих актерских импровизациях можно за пару минут увидеть сразу с десяток персонажей, цепко срисованных с типажей из жизни, и это настоящий пир совершенного, всемогущего, торжествующего лицедейства. В фильме "Послушай, Феллини!" вот именно так, мимолетно, возникают на миг образы Феллини и Джульетты Мазины, Марчелло Мастроянни, Любови Орловой и даже Уиллиса Конновера из передачи "Голоса Америки" "Music USA" – звезд, которых она боготворит и которым дарит это свое трепетное "приношение" без особой надежды быть услышанной – "для своих": "Я ведь ужасная обезьяна, с детства передразниваю всех". Она в этом фильме – великая клоунесса, чей диапазон – от мюзикла до трагедии.
И все это ухнуло в пропасть. Что делать с таким фильмом, никто не знал. Смотреть полуторачасовой монолог в кинозале попкорновая публика не станет. Картину показали в Сочи на фестивале "Кинотавр", но Гурченко почему-то позвали, когда фильм уже прошел, и его представила другая актриса, – Люсю это больно укололо, она развернулась и улетела домой. Показали на фестивалях в Риге и на родине Феллини в Римини, любезно предложив актрисе лететь туда за свой счет. Такого с ней еще не случалось, и во всем этом она чувствовала издевку.
А это просто утверждалась и крепла, входила в привычку эра всеобщего пофигизма. Киноискусство на глазах превращалось в разновидность шоу-бизнеса. И в роли перчатки, которую выбросили за ненадобностью, оказалось все лучшее в нашем кино. Все его навыки, наработанные за десятки лет, оказались неконкурентоспособны перед хлынувшей на экраны заокеанской продукцией: там грохотали совсем другие ритмы и бюджеты. Число снимавшихся фильмов быстро стремилось к нулю, потом их диаграмма стала напоминать температурную кривую больного тропической лихорадкой – но, уже совершенно независимо от размаха производства, эти картины почти никто не видел.
Замолчали практически все наши классики кинорежиссуры. Исчезли с экранов популярные актеры. Все недавнее как-то разом отодвинулось и стало невидимым. Гурченко теперь снова, как когда-то, в самые трудные годы, снималась в эпизодических ролях. Чтобы заработать, много концертировала. И вернулась к театру. Она тогда участвовала в нескольких антрепризах – запомнилась блистательно, бравурно сыгранная ею роль в пьесе Бернарда Слэйда "Чествование", поставленной Леонидом Трушкиным в Театре Антона Чехова. Но после неудачи с "Недосягаемой" Сомерсета Моэма ушла из антрепризы Трушкина, честно доиграв гастроли. Не театральная актриса! Сама признавалась: играла плохо.
И наконец-то осуществила свою мечту – сыграла в паре мюзиклов, поставленных с помощью продюсера Сергея Сенина, ее мужа. Запомнился спектакль "Бюро счастья", от которого остался диск – слушать его и сладостно, и очень грустно.
Казалось, там все было, как она хотела. Она любила музыку чувственную, музыку больших страстей. Любила гармонии насыщенные, плотные, любила симфоджаз, живой и трепетный, который к моменту, когда она пришла в кино, под напором электроники почти совсем выходил из моды. Композитор Виктор Лебедев написал такую музыку. Она немного напоминала его же мелодии из фильма "Небесные ласточки", что тоже можно было считать верностью ее музыкальным вкусам, ее лейтмотивам, ее темам.
И мотив одиночества, и мелодии быстро истекающей жизни, и шепоты неумирающих надежд. "Жизнь как дым" – центральный шлягер спектакля: "Что за память у меня: помню все, что унеслось как дым, – ну как мне жить такой с моей ночной тоской?.."
И даже это – все о ней, о ее страхах, ее комплексах: "Как мне жить – в мире от измен темно…"
"Люди… умирают… от одиночества, – говорит она медленно, в разрядку, замирая на каждом слове, в центральном монологе героини в возрасте последних безумных надежд. – Город полон одиночеств. Их только надо услышать…"
Мюзикл играли в огромном зале Дворца молодежи на Комсомольском проспекте. Он прошел недолго: его эстетика Москве казалась еще более несовременной, чем название проспекта.
"Что же ты молчишь, Москва?.."
Пестрые сумерки
Те же люди, которые прежде мне сочувствовали, теперь не скрывают иронической ухмылки: "Что-то ты без конца снимаешься, не много ли?" Что тут ответить? Что человек, перенесший блокаду, на всю жизнь панически боится голода. И ни за что не выбросит кусочек хлеба. Он его спрячет, превратит в сухарь, сбережет. Я боюсь выбросить кусочек хлеба. Ведь меняются люди, вкусы, время… А вдруг завтра опять затяжная блокада? Говорите, милые люди, говорите. Я буду вам кивать и поддакивать. Но работать буду. Пока есть работа и силы…
Из книги "Аплодисменты, аплодисменты…"
Последним фильмом Людмилы Гурченко стали "Пестрые сумерки". Вот уж идеальный пример отчаянной борьбы за то, чтобы сохранить профессию любой ценой, пусть даже в одиночку. Нет продюсеров– станем продюсерами. Нет спонсоров – снимем на свои. В этой картине все, до последнего штриха, вложено, сложено, придумано, выполнено и оплачено самой Гурченко и ее мужем, продюсером Сергеем Сениным. Когда однажды пришла убрать квартиру домработница, она в испуге стала звонить актрисе: "Людмила Марковна, вас, кажется, обчистили!" Потому что почти вся мебель была вывезена на съемочную площадку. Свои платья, свой реквизит.
Хороший театральный режиссер, взявшийся было за постановку, в последний момент отказался. Картина осталась без режиссера. На амбразуру кинулся и завершил работу оператор Дмитрий Коробкин. Стала сама себе режиссером и Людмила Гурченко.
Знающая кинопроизводство досконально, она всегда гнала от себя эту мысль – заняться режиссурой:
– Мне предлагали картину после "Аплодисментов" – я отказалась. Для этого нужно иметь огромное здоровье, хороший авантюризм и умение обмануть, глядя в глаза: мол, для вас роль пишется – и актер там уже с ума сходит от счастья. А она не пишется, уже давно другого актера взяли! Нет, этого я бы не смогла. Для меня режиссеры – это Ромм, Райзман, Пырьев, Юткевич, понимаете? Это величины, космос! Вот таких режиссеров я встретила, когда пришла на "Мосфильм". Это потом уже все стало мельчать. И уже стали попадаться люди, не знающие, как выстроить кадр. Как работать с композитором – не знают. Как работать с текстом и о чем будет фильм – не знают. Плавают в сюжете, в монологах и диалогах. Хотя орать "Мотор!" любят все. Почему считается, что у меня плохой характер? Потому что во все приходилось влезать!
В "Пестрых сумерках" пришлось во все влезть всерьез и надолго – так сложились обстоятельства. Гурченко здесь автор идеи, автор музыки, она импровизировала диалоги в сценарии, написанном Олегом Антоновым. Многие фабульные мотивы, связанные с ее героиней, заставляют по-новому увидеть собственную судьбу актрисы. Фильм пронизан ее волнением, ее любовью, ее личностью. Абсолютно авторское высказывание – в формах музыкальной мелодрамы.
Эту картину можно упрекнуть в чем угодно – в неумеренной мелодраматичности, в дилетантском характере сценария, в огрехах игры самой Гурченко, которая действительно нуждалась всегда в крепкой режиссерской руке и, главное, в критичном режиссерском взгляде. Но эта картина – поступок. Ее искренность, неподдельное волнение создававших ее людей, их горячее сочувствие своему удивительному герою передавались в зал и заставляли зрителей кричать не "Браво!", а "Спасибо!" и – самое примечательное: "Вот такие фильмы нам нужны!".
Люди стосковались по кино, которое пытается не только развлечь, а и помочь.
В основе сюжета – реальная судьба Олега Аккуратова, слепого от рождения, но необыкновенно одаренного музыканта. Молодой актер Дмитрий Кубасов играет человека решительного, сумевшего взять будущее в свои руки. В жизни судьба Олега складывалась тревожнее. Когда-то отдавшие его, слепца-четырехлетку, в детдом, родные вспомнили о нем, едва талант сделал его перспективным, а его имя появилось в газетах. И вместо того чтобы учиться, молодой музыкант оказался заперт в родном Ейске, где, говорят, играл для заработка в ресторанах. Где он и что с ним теперь – неизвестно. Хотя, утверждала Гурченко, он – гений.
Говорить о чужих талантах Люся могла часами:
– Наша встреча – чистая случайность. Мы тогда работали в концертах с джазовым пианистом Михаилом Окунем, и вот он однажды предложил: "Давай-ка я познакомлю тебя с моим учеником. Только он слепой". И дал видеозаписи: мальчик лет четырех творит у рояля сущие чудеса. Замечательно играет джаз, классику – все, что слышал по радио. Потом мне рассказали, что ему было три года, когда он подошел к пианино и принялся на слух играть мелодию из Первого концерта Чайковского. На другой записи ему уже семнадцать, и он с симфоническим оркестром играет в Зале консерватории. Рядом с ним у рояля директор Армавирской специальной музыкальной школы для слепых и слабовидящих детей Александра Кирилловна Куценко. Я еще тогда подумала: как же он будет вступать, не видя дирижера?! Но она его тихонько трогала за локоть – и он начинал играть. Его техника ошеломляла. Так мы с ним познакомились – здесь, у меня в квартире. Он сел за рояль и заиграл. А знает он практически все.
– При этом так ни разу и не увидев нот!
– А его научили читать ноты по системе Брайля. У него абсолютный слух и космическая память. В консерватории сказали: такие рождаются раз в сто лет. Он знал весь мой репертуар, и если мы договорились о каких-то темпах или паузах, через месяц я уже забыла – а он помнит! Словно всю жизнь пели вместе. И мне не давала покоя мысль: как это может быть, чтобы о таком феномене люди не знали! И вот в театре "Современник" устроили благотворительный вечер в пользу больных детей. Играли в основном рок: сцена заставлена инструментами, рояль поставить негде. Олег приехал в сопровождении директора интерната и завуча по музыкальной части: он же слепой и один не может! На сцене гремит рок, фальшивят так, что у Олега все лицо перекосилось, – у него абсолютный слух, и он фальши не переносит. Миша Окунь достал электроклавиши со звуком рояля, но нам разрешили спеть только одну вещь. Концерт записывался каналом НТВ. Я представила публике молодого музыканта из училища… не стала говорить, что для слепых. Сказала: для особо одаренных детей. Мы вышли, он сел за рояль, мы спели "Мороз и солнце; день чудесный!". И сразу, не давая времени для аплодисментов, он запел по-английски. Это надо слышать – думаю, сам Фрэнк Синатра слушал бы его с удовольствием. Поразительно, что он себе аккомпанирует не аккордами, как это делают Стиви Уандер или Рэй Чарльз. Он солирует, и это отдельная поэзия. Он даже знает акценты: чикагский, нью-йоркский… Откуда? Он это слышал и в совершенстве запомнил!
Мы сидим в ее квартире близ Патриарших. Молчаливый Сергей Сенин, снабдив нас кофе с какой-то снедью, тактично удалился гулять с собачками, которые давно уже нетерпеливо повизгивали, с ненавистью глядя на меня: пришел тут и мешаю жить.
– А что, Олег владеет английским?
– Он может петь и по-английски, и по-немецки. Научился по аудиоплееру… Пейте кофе – остынет!.. И вот он спел – и зал встал! Я вам честно скажу: впервые мне был послан такой праздник! Ну а потом… вообразите: проходят дни, дни проходят. Мы ждем, когда НТВ покажет этот концерт. Наконец концерт показали – но этот номер вырезали! Вы-ре-за-ли! Это такой был удар! У нас ведь к инвалидам до сих пор относятся как к обузе, которую лучше и не видеть…
Люся помолчала, пригубила кофе. Ее все это искренне волновало, она последний год жила и этим фильмом, и этой странной судьбой слепого гениального парня, и помогала ему как могла – надеялась открыть ему большой мир.
– Ну а потом был юбилейный вечер Эльдара Рязанова в Театре оперетты, Олег там выступил, вечер показали по Первому каналу, и его наконец смогла увидеть вся страна, – я была счастлива.
– И с той поры, по-моему, у него началась полоса везения…
– В его судьбе приняли участие мои друзья. Это люди очень щедрые, хорошо знают проблемы наших детей и многое для них делают. Мы с Олегом у них выступили. Он произвел потрясающее впечатление, и через месяц в квартире, подаренной ему городом Армавиром, стоял новый рояль. Потом они отправили его в Америку, в школу для музыкально одаренных слепых. Ему там сразу предложили остаться и продолжать учебу. Но… что-то не готово было для такого крутого поворота в судьбе. Он был привязан к этим двум женщинам в армавирском училище, которые для него все делали. Они ему были как матери.
– А родители?
– Родители – в Ейске. Матери было пятнадцать лет, когда она его родила. Я ее встретила в передаче "Пусть говорят" – очаровательная женщина, у нее теперь другая семья. У отца – тоже. А мальчик с четырех лет в интернате. Его бы туда и не приняли, если бы не эти две женщины, которые разглядели в нем талант: Александра Кирилловна, директор музыкальной школы, и Галина Николаевна, зав. по музыкальной части. Они святые люди – все для него сделали.
– У парня в фильме все заканчивается благополучно: он едет учиться в Торонто вместе с бывшим мужем вашей героини – знаменитым джазовым пианистом. И мы умиротворенно уходим из зала. Но в реальности судьба Олега складывается, по-моему, не так удачно?
– Когда замечательный режиссер театра "Геликон-опера" Дмитрий Бертман увидел Олега по телевизору, он сразу сказал: ему нужно ехать в Канаду – учиться джазу. Мы так и написали в сценарии. Мне очень понравилась эта мысль о Канаде, стране Оскара Питерсона, группы "Кровь, пот и слезы" – это все музыканты, которых я люблю. Так что да, его судьба в кино опередила его судьбу в жизни. А потом все пошло под откос. Он вернулся на каникулы в Россию, и отец его обратно уже не отпустил, стал на нем зарабатывать. Подобрали в Ейске оркестрик, и он там где-то выступает, даже в ресторанах – зарабатывает семье… И больше я ничего о нем не знаю…
– Характер героя картины списан с Олега?
– Нет, характер совершенно другой. Олег – мягкий, уступчивый. А мы хотели, чтобы зритель не жалел его, а уважал в нем сильного человека. Это – мужчина. С Олегом у нас установились отношения, какие бывают у духовно, музыкально родственных людей. И они боятся разрушить эту музыкальную гармонию, которая еще только начинает складываться. Знаете – ведь талант во многом зависит от того, что с ним сделают люди. А люди разные: можно так кольнуть человека! Тем более беспомощного, слепого.
– Невероятно: потенциальный Стиви Уандер играет в Ейске в ресторанах, его оттуда не выпускают! А ему нужно учиться…
Помолчали. Гурченко думает о чем-то своем. Потом вдруг – мягко-мягко, нежно-нежно:
– Ему нужно учиться "собственному голосу". У каждого же певца свой тембр. Вы сразу узнаете Утесова, Шульженко, Русланову, Пугачеву. (Утесова и Шульженко Люся, на мгновение став ими, тут же мимоходом пропела: "Ты ж одессит, Мишка…", "Я люблю тебя, мой старый сад…".) Сразу узнаете манеру Оскара Питерсона, Билла Эванса, Эрролла Гарнера… Олег все это уже усвоил. Это как в кино: актер почти всегда начинает с подражания своим учителям. Но подражание – это только первые шаги. А свой стиль Олег только начал обустраивать – и тут его оборвали. А ему еще нужно научиться быть собой – Олегом Аккуратовым…
Я подбираюсь к теме, которая мне кажется лейтмотивом всего ее творчества. И вероятно, всей ее жизни. В этом смысле фильм о слепом музыканте и стареющей актрисе, при всех неровностях картины, вошел, на мой взгляд, в трилогию ее самых искренних картин-исповедей: "Аплодисменты, аплодисменты…", "Послушай, Феллини!" и вот теперь – "Пестрые сумерки".
– Вы в фильме играете знаменитую звезду, но эта картина – об одиночестве. О страшном одиночестве на публике. Это что, удел всех талантливых людей?
Гурченко снова помолчала.
– Знаете, я как-то не очень много видела талантливых, "штучных" людей, которые были бы в полном порядке… Ну что такое счастье в бытовом понимании? Утром идешь на любимую работу, а вечером возвращаешься к любимой семье, где тебя ждут. Но в искусстве я такого почти не встречала. Конечно, бывают счастливые семейные пары, для которых работа и семейные радости – одно целое: Герасимов – Макарова, Александров – Орлова, Ромм – Кузьмина… В моей жизни такого не было. Но я отвечу на ваш вопрос: да, если ты отдаешь всю себя публике, то домой приходишь выдохшейся, совсем не "звездной" и уже не можешь отдать семье все то, что она должна от тебя получить. Но тут, понимаете, или – или… Да, конечно, фильм и об этом. Моя героиня уже на закате своего актерского века, но в ней есть нерастраченная жажда материнства. Моя любимая артистка Валентина Серова говорила: "Люся, вы не представляете себе, как это интересно – отдавать свой опыт молодым людям, которые не знают, что это такое, и смотрят на тебя во все глаза!" Серова владела редчайшим искусством, каким обладала, к примеру, Мэрилин Монро: быть на экране женщиной. Этого не объяснишь. Нельзя быть женщиной по режиссерской команде: "Будьте женщиной!" Да хоть ты в трусах выйди – все равно ты не женщина. А можно закутаться в паранджу по самые уши – а зал будет трясти, потому что вышла – женщина! Особое существо!
– В фильме есть очень жестокий диалог между вашей героиней и этим слепым парнем. О возрасте, о желании продлить молодость – или, как говорит циничная народная молва, вечно молодиться.
– А это из реального опыта нашего общения с Олегом. Он так меня и спросил: "Сколько вам лет?" Директор школы ему тихонько объясняет: "Олег, это не принято – спрашивать у женщины, сколько ей лет!" "А почему? – говорит. – Я же знаю, сколько лет Баху, Бетховену! Почему нельзя об этом спросить?" Смешной мальчик! И я сразу вспомнила себя в его годы – как ко мне приходило это чувство возраста. Мне было двадцать, когда я играла в "Карнавальной ночи", и я снимала угол: после невероятной славы, которая на меня обрушилась, жить в общежитии стало невозможно. А соседке моей как раз исполнилось тридцать лет. Я на нее смотрела и думала: ну нет, до такой старости я не доживу, я себя уничтожу!