Так начался самый яркий период в жизни Эвы, хотя это не было временем ее наибольшего могущества или зловещей славы. Она, разумеется, отказалась от театральной карьеры, но еженедельно выходила в эфир с задушевными беседами о правах и обязанностях гражданина, подготавливая почву для создания Перонистской женской партии, которую она вскоре и учредила. И хотя народ знал ее как Эвиту, услужливая пресса упоминала о ней со всеми звучными формальностями как о донье Марии Эве Дуарте де Перон (в Аргентине замужние женщины продолжают пользоваться своей девичьей фамилией). И только позже она стала просто Эвой Перон. Внешне она казалась ярчайшим воплощением дамы полусвета; она распространяла вокруг себя аромат сладострастия, который исходил не только от нарядов и украшений, щедро выставляемых напоказ, но и от самого богатства сочной плоти, словно бы становившейся все более зрелой по мере того, как к Эве приходил материальный успех. Ее склонность к полноте больше не грозила превратиться в неуклюжую тяжеловесность; она словно подчеркивала округлые формы зрелости, мягкость и женственность, которые позже исчезли. Тем, кого Эва преследовала, ее внешность казалась вульгарной; ее красота была под стать туалетам, подходившим скорее звезде какого-нибудь суперголливудского фильма. Может быть, в этих мишурных нарядах она находила некое утешение, поскольку никто не мог усомниться в ее умении носить подобные туалеты с подобающим изяществом. Если даже Эва принимала как должное свое положение, она всегда помнила, что ее враги не упустят случая составить капитал на ее ошибках; ее неуверенность выдают (и это чуть ли не единственное, в чем проявились ее сомнения, да и то бессознательно) неловкость и скованность во время интервью (она предпочитала позировать для фотографий), а также ее попытки показаться более образованной, чем она есть. Всему Западному полушарию известна история, опубликованная в журнале "Тайм", когда на вопрос репортера о том, кто ее любимый писатель, Эва ответила: "Плутарх, – а затем добавила: – Вы ведь знаете, это такой древний писатель". За эту и подобные истории журналы "Тайм" и "Лайф" были запрещены в Аргентине, и еще сегодня их приходится читать с осторожностью. У Эвы недоставало самоуверенности, чтобы с легкостью признать пробелы в образовании. В своей книге (хотя она не имеет никакого отношения к действительности, однако же среди ее выдумок и умолчаний нет-нет да и мелькнет частичка правды) Эва утверждает, что, когда они с Пероном посвятили себя общему делу (делу народа), он очень хорошо знал, чего добивается, тогда как она опиралась только на свои смутные идеи; он работал головой, она же – сердцем; он был готов к борьбе, но ей при избытке энтузиазма не хватало знаний; его образованность обнажала ее невежество; он был великим человеком, она – простолюдинкой; он стал учителем, а она – учеником. Он был фигурой, а она – его тенью. Он верил в себя, а она – лишь в него одного.
Если убрать излишнее низкопоклонство и лесть, которых так много в ее публичных высказываниях и писанине, останется голая правда. Эва временами наверняка чувствовала себя неловкой и неотесанной, тенью, пустым местом, которое неожиданно оказалось в центре внимания и столкнулось с таким количеством клеветы и злобы. И уверенность ей давало только одно – теперь, когда она была замужем, – Перон.
Что весьма характерно для Эвы: зная о своем невежестве не только в тонкостях этикета, но и в том, что касалось просто манер, принятых в благовоспитанном обществе, она не пыталась подделаться или создать новую аристократию – аристократию нуворишей; то, что подобный слой родился в одночасье на гребне успеха, стало результатом политики перонизма, поощрявшей быстрое обогащение – в том числе и самыми бесчестными путями, но если Эва распоряжалась карьерами этих выскочек, то их жизнь протекала где-то далеко, не задевая ее. Нет, она решилась бросить вызов соперникам именно в том, на чем базировалось все их самодовольство.
Для аргентинских олигархов ежегодная поездка в Европу была почти столь же обязательной, как январская поездка в деревню или на море для людей попроще. Но, возможно из-за некоей наследственной обиды на метрополию, которая смотрела на portenos как на жителей колонии, они считали своей духовной родиной не Мадрид, а Париж. Никто из аргентинцев не мог претендовать на звание культурного человека, пока не проведет какое-то время в Париже, и ни одна аргентинская леди не надеялась прослыть модницей, если каждый год не привозила домой дюжину дорожных сундуков с последними парижскими моделями.
И теперь Эва, желая не просто унизить своих врагов, но целиком и полностью затмить их, решила отправиться в путешествие по Европе – и такое, по сравнению с которым их поездки покажутся короткой прогулкой по парку. Сама она утверждала, что едет только для того, чтобы изучить учреждения социальной защиты Старого Света, правда и то, что, когда ее триумфальное шествие по Европе оставляло ей время, Эва посещала приюты, ремесленные школы и тому подобные заведения. Но поскольку леди из высшего общества обвиняли ее в невоспитанности, ее интерес к социальной защите, который, допускаем, основывался на подлинном сочувствии униженным и бедным, был также подогреваем и гневом по отношению к обществу надменных portenos. Нет сомнения, она надеялась получить от Папы титул маркизы – событие, которое, как она знала, ее враги воспримут как пощечину. Подобной чести удостоились лишь несколько самых знатных аргентинских вдов, и то, как впоследствии обращалась с ними Эва, подтверждает, что ее обида лишь усиливалась при мысли, что сама она этого титула так и не добилась. Но как прежде она использовала против аристократических дам их собственное оружие, учреждая программу социальной помощи, не только в тысячу раз более щедрую, но и основанную, как она хвастала (и не без оснований), на совершенно новых принципах, и делая на этом политический капитал, так же точно и теперь Эва предприняла поездку в Европу – по маршруту, который даже они были бы не в состоянии повторить, да еще и с тем расчетом, чтобы выжать из нее максимум для пропаганды. Полторы тысячи "людей без пиджаков" явились посмотреть, как она отправляется в свое путешествие по Испании и Италии – на родину их родителей или, во всяком случае, дедушек и бабушек. Эва покинула их, чтобы приступом взять Париж олигархов.
Глава 8
Мое простое женское сердце…
Э.П.
Хуан Атилио Брамулья, министр иностранных дел, предостерегал Эву, что ее визит в Испанию может быть сочтен недипломатичным в тот момент, когда Аргентина ищет дружбы Соединенных Штатов. Для реализации своего пятилетнего плана Перону требовалась американская техника и, более того, американские кредиты, и теперь, после ухода Спруила Брадена, между президентом и американским посольством установились прекрасные отношения. Но Эва не любила Хуана Брамулью, который отличался одновременно излишней честностью и слишком большой готовностью поддаваться на манипуляции, которые она обычно приберегала для своих "друзей". Она пренебрегла его советом и в апреле 1947 года объявила, что принимает приглашение Франко посетить Испанию.
Пышные приготовления к поездке, которая была назначена на июнь (в это время в Буэнос-Айресе зима, а в Мадриде – лето) вызвали бурю протестов в среде оппозиции, и даже среди некоторых наиболее осмотрительных перонистов: неумеренные траты правительства грозили привести страну к большим затруднениям. Эва возражала на это, что оплатит поездку из своего собственного кошелька, и отказалась от идеи пересечь Атлантику на корабле. Это была единственная уступка экономии, а тот факт, что одна только Испания потратила от двух до четырех миллионов долларов за время ее визита, заставляет сомневаться, что тех денег, которые она зарабатывала как звезда радио (даже при ее баснословных гонорарах), могло хватить, чтобы оплатить что-либо, кроме гардероба, который она брала с собой в поездку.
В последний момент ее, видимо, одолели сомнения: она наверняка знала, что в ее отсутствие враги будут плести интриги, и, возможно, даже была готова совсем отказаться от поездки, особенно когда услышала во время трансляции прощальной речи Перона к ней прозвучавший в толпе призрачный возглас: "Смерть Перону!"
Проводы были пышными и прочувствованными – как провожали и встречали ее всякий раз (по традиции, в Южной Америке при каждом прощании полагается обниматься и рыдать). Полторы тысячи людей собрались в аэропорту, чтобы посмотреть, как Эва садится в самолет. "Я отправляюсь, – сказала она, – в Старый Свет с вестью мира и надежды. Я отправляюсь как представитель рабочего класса, моих возлюбленных "людей без пиджаков", с которыми оставляю свое сердце".
Эта представительница рабочего класса путешествовала в нарядах, достойных юной индийской принцессы, и драгоценностях, от которых не отказалась бы и Клеопатра, меняя костюмы по три-четыре раза в день в течение двухмесячной поездки.
Но ее роскошные одежды были предметом гордости "людей без пиджаков", которые собрались посмотреть на нее, и многие из них испытывали подсознательное удовлетворение, словно бы вместе с ней, сказочно разбогатевшие и преуспевающие, возвращались на родину своих отцов-эмигрантов. "Эвита! Перон! Эвита! Перон!" – ревела толпа, когда Перон и Эва с чувством обнялись и она повернулась, чтобы в последний раз помахать ему на прощанье.
Самолет, в котором путешествовала Эва, принадлежал "Испанским пиренейским авиалиниям"; его полностью переоборудовали для поездки: были устроены две спальни – для Эвы и для женщины, ее сопровождающей, – с кроватями, туалетными столиками и зелеными бархатными шторами и столовая со столом и стульями. До острова Фернандо де Нонона лайнер сопровождали два военных самолета. В поездку с Эвой отправилась сеньора Ларгомарсино де Гуардо, жена президента палаты депутатов; Хуансито Дуарте, брат Эвы; Альберто Додеро, корабельный магнат, который – к вящей удаче в делах – поддерживал близкую дружбу с Перонами; пара помощников и секретарша. Отец Бенитес, иезуит, исповедник Эвы, отправился вперед, чтобы приготовить ее встречу в Париже и в Риме; личный врач, горничная, парикмахер и портниха вылетели заранее. Ни одна из жен олигархов, отправляющаяся с семьей на все лето в свою estancia, не путешествовала с такой свитой!
Во время перелета вся компания пребывала в веселом расположении духа – они еще не успели надоесть друг другу, как это случилось позже, – пили шампанское за здоровье каждого и, минуя экватор, по традиции, "крестили" тех, кто пересекал его впервые. Как вы понимаете, в ту минуту Эва не нуждалась в шампанском, чтобы наслаждаться жизнью.
Между тем впереди, в Мадриде, делались самые дорогостоящие приготовления к встрече (следует помнить, что Испания крайне нуждалась в аргентинской пшенице). Момент вступления Эвы на землю Испании – на территории испанских владений в Африке, когда самолет сделал посадку в Вилла Сиснерос, – отметили пышной церемонией. Жену президента приветствовал эскорт из сорока одного военного самолета, палили орудия, мадридская газета "Арриба" украсила первую страницу славословиями в ее честь; да и вообще они отвели три с половиной страницы из восьми репортажу, в котором описывалось каждое ее движение, тогда как животрепещущий вопрос о преемнике генералиссимуса остался вне поля зрения. Газеты напечатали даже интервью с пилотом и стюардессой самолета, перелетевшего океан.
В аэропорту Эву встречали две тысячи человек; Франко с женой подали пример аристократам, государственным чиновникам и дипломатам, некоторые из которых даже вернулись ради такого дела из отпуска. Но одна деталь продемонстрировала абсолютную формальность этого торжественного приема. Посол Аргентины в Мадриде, доктор Радио, как и полагается, приехал в аэропорт, однако по какой-то неувязке не был допущен в число встречающих. Когда наконец ситуация разъяснилась и он доказал, что должен стоять в первом ряду лиц, приветствующих леди, самолет уже приземлился и толпа сгрудилась у барьера. Можете себе представить, как был огорчен бедняжка, которому пришлось, работая локтями, проталкиваться вперед. В результате он явился пред очи безупречной Эвы в разорванном пальто и без шляпы, опоздав на сорок пять минут. Эва, которая не отличалась снисходительностью и сдержанностью, особенно когда дело касалось открытого пренебрежения ее собственной персоной, выбранила его, не стесняясь в выражениях, и обвинила посла во всех смертных грехах, чем, без сомнения, привела в глубокое изумление стоявших поблизости людей.
Но программа, подготовленная для жены президента в Мадриде, не оставляла времени для обид; показная роскошь могла удовлетворить даже ту ненасытную жажду развлечений, какой обладала Эва, и, должно быть, чрезвычайно утомляла бедную донью Кармен, которой в качестве бонны приходилось сопровождать свою госпожу повсюду, – мало кто мог соперничать с Эвой в выносливости и неуемной энергии. Она металась с официального приема на банкет, а потом на бал; носилась по музеям и церквам, в каждой из которых ее ждали представители официального "организационного комитета"; принимала профсоюзные делегации, посещала ремесленные училища и медицинские диспансеры и в открытом "кадиллаке" со "случайным" репортером из "Аррибы", который повсюду следовал за нею, объезжала рабочие районы и посещала "чистые и светлые дома счастливо улыбающихся трудящихся", которым она, по ее словам, привезла образ и дух Перона. Впрочем, бедняки с большей охотой принимали щедро раздаваемые ею банкноты достоинством по сто песет (кое-кто из этих бедных людей в жизни не держал в руках подобной суммы, но, наверное, эти банкноты не были адекватным возмещением тех миллионов, которых стоил стране ее визит).
В тот день, когда Эва должна была получить награду из рук Франко, магазины и конторы закрылись на четыре часа раньше, чтобы служащие их могли собраться около Паласио Реал и послушать трансляцию церемонии, проходившей внутри. В Тронном зале Франко, в своем блестящем мундире маршала армии, с ленточкой ордена Сан-Мартина, которым наградил его Перон, пожаловал Эву Большим крестом Изабеллы Католической, самой высокой из испанских наград. Стоя между генералиссимусом и доньей Кармен, Эва приветствовала государственных деятелей, дипломатов и высокопоставленных духовных лиц – и это была девочка, которая десять лет назад боролась за крошечную роль на радио!
Когда же она вместе с генералиссимусом и доньей Кармен вышла на балкон, толпа взорвалась дисциплинированными аплодисментами, руки поднялись в фалангистском салюте. Стоя под знойным летним солнцем в норковом манто (она в тот период предпочитала надевать свои меха и драгоценности, невзирая на климат), с пучком золотых волос, уложенных в затейливую прическу, которую завершала эгретовая шляпка, с улыбкой, сияющей словно ее бриллианты, Эва отсалютовала толпе в ответ.
В другой вечер ее пребывания в Мадриде движение по Пласа Майор было перекрыто, чтобы провести на ней фестиваль народных танцев, который устраивался в честь Эвы. Танцы продолжались до трех часов ночи, и женская секция фаланги подарила Эве пятнадцать народных костюмов разных провинций, украшенных музейной вышивкой и уложенных, каждый, в специальную корзину, сплетенную наподобие кофра.
В бое быков, проведенном для нее в Пласа де Торос, участвовали лишь самые опытные матадоры и быки породы Муира, известные своей свирепостью и дороговизной. Все ложи были украшены разноцветными мантильями, а сама арена посыпана цветным песком и представляла собой сложный рисунок: красный и желтый изображали Испанию, белый и голубой – Аргентину, а центр символизировал союз двух стран. Вся эта красота являлась плодом многочасового терпеливого и умелого труда, но была разрушена в мгновение ока. Эва, сидевшая в королевской ложе, белокурая, с головы до пят одетая в белое, являла разительный контраст с черноволосыми испанскими женщинами, большинство которых по привычке одевались в черное. Зрелище открыл парад цыган из Гранады, распевавших свои дикие песни и танцевавших под звон гитар и рокот тамбуринов; за ними проследовала величественная процессия королевских экипажей; за ними – быки Муира…
Во дворце Франко Эль Прадо и также в отеле "Риц" проводились грандиозные банкеты, Эву возили на экскурсию в Эскуриал, ее всюду принимали епископы и высокие сановники, титулованные головы склонялись к ее руке, она получала цветы и сказочные подарки (одним из них был флакон духов за четыре тысячи долларов), ее имя красовалось на плакатах, на флагах и транспарантах, для нее играли оркестры, ее повсюду приветствовали почтительные толпы – о, она дала бы сто очков вперед жене любого олигарха!
После однодневной поездки по Сеговии с изматывающей чередой банкетов и встреч Эва отправилась самолетом на север – в Галицию, провинцию, откуда были родом многие аргентинцы, а затем на юг – в Севилью и Гранаду; и повсюду женщины-крестьянки проталкивались вперед, чтобы увидеть ее или даже прикоснуться к этому прекрасному видению, которое казалось им воплощением мечты о богатстве и вызывало в воображении все те посылки и письма, которые многие из них получали из Южной Америки. Порой она делала остановки, то – чтобы выступить на заводе по производству взрывчатых веществ; то – чтобы почтить гробницы королевской католической династии (никто не знал, какой маршрут она изберет!); посетила церковь Нуэстра Сеньора де Буэн Айре, по имени которой назван Буэнос-Айрес, затем – табачную фабрику и колониальный институт, где раздала тысячи подарков из родной земли предполагаемым аргентинцам, и еще музеи, праздники и богослужения – после чего наконец удовлетворилась и приготовилась расстаться с Испанией.
"Мое простое женское сердце, – говорила она по радио, обращаясь к испанским женщинам, – содрогается, заслышав вечный аккорд бессмертной Испании. Оказавшись на нашей второй родине, я еще больше чувствую себя аргентинкой. Я дарю вам самую сильную любовь, какую только может испытывать женщина, когда стук ее сердца совпадает с вечным ритмом божественной гармонии. Именно поэтому сегодня я ощущаю себя опьяненной любовью и счастьем и мое простое женское сердце начинает биться в такт с вечными аккордами бессмертной Испании".
Опьяненная любовью и счастьем, с сердцем, бьющимся в такт с вечными аккордами, Эва улетела в Барселону, где ее ждал Франко с женой и дочерью (он не сопровождал гостью в ее подобной урагану поездке по провинциям). После очередного припадка активности, включавшего посещение театра, где она посмотрела "Сон в летнюю ночь" на испанском языке (какой скромной должна была казаться эта фантазия по сравнению с ее собственной!), она отправилась самолетом в Рим, а Франко и донья Кармен (можете себе представить, как она была измучена и благодарна) вернулись в Мадрид.