Несколько недель, проведенных Эвой в Испании, были в этой, в остальном довольно бесцветной, поездке самыми яркими днями. Куда бы она ни отправилась, ее с энтузиазмом встречали не только официальные лица, но и простые люди (такого воодушевления ей не пришлось больше увидеть вплоть до возвращения домой). Как и всегда, когда речь идет о тоталитарном государстве, трудно судить, насколько подлинным был этот энтузиазм. Разумеется, власти сделали все, чтобы расположить массы в ее пользу: в прессе и по радио превозносили ее женские достоинства, ее щедрость и набожность, а кроме того, без сомнения, имелись четкие инструкции организовать повсюду, где она появлялась, аплодирующую толпу; сама же она в свою очередь поддерживала народное ликование любезностью и щедрыми дарами (например, просила освободить двух узников, арестованных за то, что накануне ее прибытия подложили бомбу в здание посольства Аргентины в Мадриде, и предложила стать крестной матерью каждому ребенку, который родится за время ее визита). И тем не менее по большей части восторженные толпы привлекала ее красота, почти легендарная слава, которая уже стала окутывать ее имя, и тот факт, что она представляет (и столь адекватно!) страну молока и меда, в которую многие из этих людей мечтали когда-нибудь бежать. Правительственные чиновники, духовенство и знатные люди принимали ее с распростертыми объятиями, потому что за ней вырисовывались финансовые займы и огромное количество кораблей, груженных столь необходимой пшеницей; но беднякам ее присутствие обещало нечто большее, чем просто пищу. Она воплощала богатство обетованной жизни, земли солнечного света, где в городах до сих пор мостят улицы золотом. Только самые богатые аристократы испытывали обиду при виде снисходительной грации, с которой она дарила свою щедрость их беднякам и одновременно принимала их комплименты, и лишь немногие усматривали иронию в том, что она выбрасывала наряды, покрасовавшись в них всего лишь раз, будучи в стране, где голодало множество рабочих и крестьян, которых она, по ее словам, так сильно любила.
Существует анекдот о ее пребывании в Испании, упоминаемый в "Нью-Йорк таймс", который стоит вспомнить хотя бы потому, что в нем Эва предстает в лучшем свете. Когда она сказала Франко, что намеревается прислать ему корабль с пшеницей в качестве подарка испанскому народу, генералиссимус не смог скрыть удивления.
– Но, – запротестовал он, вероятно оскорбленный ее снисходительным тоном, – мы не нуждаемся в пшенице. У нас такой урожай, что сами не знаем, куда его девать.
Эва, очень хорошо знавшая цену подобных тоталитарных претензий, резко возразила:
– Почему бы вам не попытаться испечь из нее хлеб?
Она все-таки послала корабль зерна в дар испанскому народу, но ему пришлось еще долго расплачиваться за него, потому что с тех пор за всю свою пшеницу Аргентина запрашивала немыслимую цену.
Аргентина была вторым государством после Соединенных Штатов, на которое народы Европы взирали с надеждой, поскольку испытывали жестокую нужду в продовольствии и в займах, чтобы заплатить за него. И куда бы ни направилась Эва, ее принимали не столько как посланницу мира (как она хвастала), сколько как символ изобилия, и сам ее облик золотоволосой зрелости казался обещанием лучшего будущего. Как выразился один французский комментатор, "сколь ни красива мадам Перон, ее принимали бы еще лучше, если бы она была одета в мороженую говядину". Но все же голодные итальянцы или французы не видели в ее визите повода для того наивного оптимизма, который выказывали испанцы.
В Риме к приему Эвы не готовились столь тщательно, как в Мадриде, но посол Аргентины из кожи вон лез, чтобы встретить ее по достоинству: специально для нее целиком перестроили и заново меблировали апартаменты из двенадцати комнат (спальня была выдержана в любимом Эвой стиле – Людовика XV, обстановку дополняли живописный портрет Перона и полотно с изображением Христа), вход заново отделали мрамором, а на фасаде здания установили прожекторы – все это обошлось более чем в две с половиной тысячи долларов. Еще до ее прибытия к особняку стали подъезжать грузовики с цветами и подарками; невозможно составить список всех подарков, которые Эва получила за время своего визита в Европе, но в общей массе они, вероятно, переполнили бы корабельный трюм.
Однако толпа, собравшаяся в аэропорту, не превышала пятнадцати тысяч человек, и многие из них были правительственными чиновниками или представителями аргентинской колонии. Здесь не замечалось и следа того искреннего ликования, которым встречали Эву в Испании, и, несмотря на то что министр иностранных дел граф Сфорца и синьора Гаспери, жена премьер-министра, прибыли в аэропорт, чтобы приветствовать ее, встреча проходила уже не на самом высоком правительственном уровне. В Италии Эва уже не была официальной гостьей и ею занимались чаще жены высокопоставленных лиц, нежели они сами. Здесь, как, впрочем, и везде, куда бы она ни направилась, представители посольства Испании оказывались в первых рядах встречающих. И еще одно разочарование ожидало ее. Когда она появилась на балконе посольства Аргентины, крики "Перон! Перон!", звучавшие из уст редкой толпы в ритме устаревшего "Дуче!", были прерваны неожиданными возгласами: "Abbiamo fame! Мы хотим есть!" В дело пришлось вмешаться полиции, арестовавшей авторов столь неуместных жалоб. На следующий день главный церемониймейстер позвонил Эве, чтобы принести свои извинения. Как и Испания, Италия надеялась получить пшеницу, но она не собиралась с таким убожеством демонстрировать выдающейся гостье свои чаяния. Так что визит начался не слишком удачно.
В душе Эва надеялась, что эта поездка принесет ей еще больше почестей, чем посещение Испании, но этим надеждам не суждено было исполниться. Так же как награждение Крестом Изабеллы стало кульминацией ее визита в Мадрид, так и аудиенция, дарованная ей Папой, предполагалась в качестве главного события ее пребывания в Риме. По такому случаю она нарядилась в обязательное длинное черное платье, которое весьма соблазнительно облегало ее фигуру, а поверх завитков сложной прически набросила черную кружевную мантилью; на груди ее переливался синим и серебряным Крест Изабеллы – в принципе ее наряд был безусловно сдержанным, как и требовалось, но на Эве он превратился в нечто не слишком скромное.
Говорят (и это кажется вполне достоверным, потому что аргентинцы почти всегда опаздывают), что Эва, под руку с одноглазым принцем Алесандро Русполи, одетым в элегантные брюки-гольф, прибыла на встречу с опозданием в двадцать минут, и его святейшество с чувством собственного достоинства и в порядке наказания продержал ее в ожидании точно такое же время. Церковь не собиралась оставлять все свои дела для того, чтобы только почтить ее (разумеется, титул маркизы Эве предложен не был); аудиенция проходила в папской библиотеке и длилась полчаса – такое время обычно выделялось женам иностранных властителей. Папа поблагодарил Эву за щедрость, проявленную к итальянским беднякам, но с теплотой отзывался о дамах из Общества благодетельных леди, со многими из которых познакомился в то время, когда еще в сане кардинала принимал участие в религиозном конгрессе в Буэнос-Айресе. Эве, наверное, стоило больших трудов сохранить в тот момент благоговейный вид, ведь ей никаких похвал не досталось. Но, поскольку Эву никому не удавалось окончательно смутить, она заявила, что с удовольствием передаст все, что его святейшество сочтет нужным, Перону; на что Папа ответил с невозмутимой грацией, что он воистину был бы рад выказать свое расположение президенту Аргентины, но предпочитает сделать это официальным порядком. И в самом деле, на следующий день послу Аргентины был передан Крест Папы Пия IX (не самая высокая награда, какая имелась в распоряжении Папы) – для вручения его Перону. Эве его святейшество преподнес розы – обычный дар по такому случаю, и, после того как Эва представила ему свою свиту, компания отправилась восвояси. Не исключено, что в тот же день Эва посетила Сикстинскую капеллу и дворец Борджиа, а также и базилику Святого Петра, где она молилась (кое-кто предполагает, что она просила у Бога терпения), – экскурсии, которые, по общему свидетельству, являются немалым испытанием и для головы, и для ног, и говорят, когда Эва вернулась в свои апартаменты в посольстве, она сняла с себя туфли и бросила их в голову Альберто Додеро.
Несмотря на то, что итальянское правительство делало все, что полагается по протоколу, чтобы развлечь ее (премьер-министр возил ее на представление "Аиды" в термах Каракаллы, которое давалось ночью прямо под открытым небом и для посещения которого Эва – хоть с некоторым оправданием – могла надеть свою пелерину из лисы, хотя в Риме достаточно жарко и по ночам; он же развлекал ее за обедом и подарил ей белые орхидеи), но после тех фанфар, которые звучали в Мадриде, все это выглядело довольно уныло. В речах, транслировавшихся по радио, и в обращениях к женщинам Италии звучат агрессивные нотки: "Мое имя превратилось в боевой клич женщин всего мира – Эвита!" – не совсем то, что "сердце простой женщины", о котором она так проникновенно говорила в Испании. Визит свернули; в качестве официальной причины указывалось, что доктор предписал Эве отдохнуть, что, учитывая график ее жизни, вполне могло быть и правдой, и все же прошел слух, что она опасается враждебных выходок. Лидеры экстремистов – правых и левых – не знали покоя все время ее пребывания в стране. Но какой бы ни была истинная причина, Эва в сопровождении графа Сфорца и своей свиты на пару дней отправилась приходить в себя на итальянские озера. При виде красот озера Комо у нее вырвалось неистребимое аргентинское: "Que maravilla!"
Во время визита в Париж Эва, похоже, рассчитывала, наконец, преодолеть ту неуверенность в себе, которая доставляла ей столько огорчений. Он представлялся важным испытанием, поскольку, с каким бы презрением она ни высмеивала "дегенеративных" олигархов и их культуру, она не была свободна от страха перед ними: она бы не стремилась с такой неумолимой страстью уничтожать их, если бы не боялась. А теперь ей предстояло отправиться в главную твердыню их культуры – ведь Париж был родным домом для многих богатых аргентинцев и там жило много их друзей. Более того, Париж испокон веку считался законодателем моды; он оказывал на моду Буэнос-Айреса больше влияния, нежели любой другой город мира, и это, возможно, заставляло ее испытывать некоторые сомнения, возможно, что и неосознанные, даже в той сфере, где она до сих пор чувствовала себя в полной безопасности: по крайней мере, Эва приберегала свои лучшие туалеты вовсе не для Мадрида, где ее так пышно принимали. Она сохранила их для Парижа, хотя и не чувствовала уверенности в том, что там ее признают.
Ей не стоило так волноваться. Если французы оказались и не столь почтительны, как ей хотелось бы, они, во всяком случае, отдали дань восхищения ее красоте (чего она страстно желала). В Испании она была символом; во Франции она стала женщиной – даже если французы не забывали о том, что это женщина, которая может ссудить их хлебом. В Испании она дарила свою щедрость в "чистых домах, где люди счастливо улыбаются"; в Италии бедняки кричали под ее балконом "Abbiamo fame!" и попадали за решетку; но во Франции на официальном банкете ей подали грубый хлеб из муки и отрубей, чтобы напомнить о нужде народа. Французы не слишком-то верили, что ее присутствие в Ке-д'Орсе было так уж необходимо для подписания соглашения о займе в шесть миллиардов песо (посол Аргентины вполне мог подписать документ), однако они видели перед собой красивую женщину, которая хотела верить, что она незаменима в государственных делах, и сочли бы себя последними людьми, если бы отказались подыграть ей. Надо сказать, при всем том во Франции ее фотографии и статьи о ней вовсе не красовались на первых полосах газет. В их собственной стране никакая женщина не могла обрести даже доли той власти, которой обладала Эва, и французам было трудно воспринимать ее всерьез. Но если Эва и не завоевала их глубокого уважения, она, с того самого момента, как ее самолет приземлился на французской земле, пользовалась всеобщим вниманием. Министр иностранных дел Бидо, который явился в аэропорт Орли, чтобы встретить ее, окинул ее сияющим, откровенно удивленным и одновременно восхищенным взглядом и тут же почтительно склонился, чтобы поцеловать ей руку.
И только на приеме в Cercle d'Amerique Latine Эва почувствовала должное уважение публики. Там присутствовали дипломаты стран Южной Америки, которых ей по очереди представили: они по крайней мере понимали, что отношение, которого требовала к себе Эва, сводилось не только к признанию ее женского очарования. По этому случаю Эва нарядилась в свой самый роскошный костюм: платье из золотой ткани обтягивало ее фигуру, словно русалочья кожа, золотая шелковистая вуаль была наброшена на ее блестящие накрученные волосы цвета пшеницы, в ушах, на шее, запястьях и пальцах – повсюду, где только можно, – и на золотых сандалиях переливались сияющие каменья. Неудивительно, что латиноамериканские дипломаты, которых ей представляли, обращались с ней так, словно она была особой королевской крови, женщины же отступали на три шага и склонялись в поклоне. Но позже, после полуночи, когда Эва отправилась поужинать в ресторан "Пре Каталан" в Булонском лесу, несдержанные парижане целыми группами вскакивали на столы, чтобы бросить взгляд на эту потрясающую даму в золотом платье, и вслух выражали ей свое обожание в самой что ни на есть восторженной и неуважительной манере. Более того, те люди, которым поручили развлекать ее, похоже, совершенно не понимали всей серьезности ее миссии и ожидали, что она, как и любая другая женщина, будет веселиться в ночных клубах и посещать салоны модельеров. Кутюрье, собравшиеся в отеле "Ритц", где она остановилась, готовы были в любой момент бросить к ее ногам все свои коллекции, если только они ей понравятся; но Эва объявила им, что в Париже у нее чрезвычайно важные дела и что она не вправе тратить время на туалеты. Может быть, даже при всей своей жадности Эва наконец пресытилась, но более вероятно, что именно здесь в Париже у нее родилась новая и весьма странная навязчивая идея.
У женщины, которая относится к собственной персоне со всей серьезностью, в Париже многое вызывало раздражение. В ночном клубе, который она посетила с друзьями, фокусник из шоу презентовал ей букет; видимо, здесь настал конец его артистической карьере, потому что оскорбленная Эва поднялась и вышла. Еда в "Ритце" была не в ее вкусе и, кроме того, слишком калорийной, в то время как Эве приходилось следить за фигурой, и она даже посылала на кухню одну из своих горничных, чтобы объяснить шеф-повару, как и что для нее готовить. Можете себе представить, с какой любезностью воспринял мсье шеф-повар подобные указания! И хотя в Париже было жарко, парижане не следовали латиноамериканскому обычаю закрывать от солнца окна ставнями. Но похоже, самое неприятное заключалось в том, что богатые аргентинцы, живущие в Париже, и даже те, которые остановились в том самом отеле, не выказывали Эве знаков уважения. Жара, усталость и досада – это было уже чересчур; одна только усталость могла бы свалить женщину и покрепче, чем Эва, и однажды вечером, возвратившись в отель, она упала в обморок. Программу поездки снова сократили; Эва отказалась от визита в Лувр, и отцу Бенитесу пришлось заменить ее там, где встречи проходили на открытом воздухе. Она покинула Париж и на несколько дней отправилась отдохнуть в поместье Альберто Додеро в Биарицце. Но отдыхать она не могла; расслабиться, на мгновение сделать паузу в своем восхождении к вершине – значило вновь соскользнуть обратно, в безвестность. Она отправилась в марш-бросок по французской Ривьере, а оттуда – в Швейцарию.
Там ее ждал самый неуважительный прием; Швейцария не была такой голодной страной, как Испания, Италия или Франция. Когда президент отъезжал вместе с ней от вокзала в Берне, в стекла их автомобиля полетели камни. Позже, и это было менее опасно, но, наверное, более оскорбительно, ее забросали помидорами, забрызгав ей платье. Оба раза Эва сидела бледная, внешне спокойная и полная ярости. Ей принесли официальные извинения; злодеи – парочка фанатиков-коммунистов, несомненно, они уже за решеткой. Она не стала просить об их освобождении, а в самом дурном настроении сократила свой визит и отправилась на пару дней в Сент-Мориц.
Эва не могла наслаждаться даже самыми яркими чествованиями, подогревающими ее гордость, без того чтобы каждую минуту не думать о делах на родине. Они с Пероном вели долгие полуночные беседы по трансатлантическому телефону. Некоторые уверяют, что они использовали высокочастотный микроволновый радиопередатчик, который невозможно было прослушать, но оппозиция заявляла, что она регулярно перехватывает их разговоры. Якобы он умолял ее вернуться – и вправду он выказывал признаки нервозности, когда она была далеко, – а она упрекала его за внимание к одной очаровательной девушке, которую Эва совсем недавно короновала как королеву виноградного праздника на севере. Всерьез ли ее это заботило или нет – а большой заботой это быть не могло, поскольку Эва всегда обладала способностью убирать с пути любую соперницу так же легко, как иной разгоняет в реке плотву, – но причина для оправданного беспокойства тоже имелась: военные, поддерживавшие Перона, давили на него, чтобы он заставил свою жену отойти от общественной жизни. Впрочем, похоже, сам Перон был встревожен больше, чем она, несмотря на то, что Эва объясняла свое нежелание посетить Англию тем, что ее призывают домой срочные дела, в действительности в ее возвращении не ощущалось никакой поспешности. Видимо, поездка в Европу придала ей высокомерия и уверенности в себе, которых ей не хватало.
Более простым, нежели домашние проблемы, но не менее животрепещущим, был вопрос о визите Эвы в Лондон. Когда ее поездка в Европу еще только обсуждалась, до сведения Уайтхолла довели, что Эвита милостиво пожелала принять приглашение в Букингемский дворец – в конце концов, британцы нуждались в аргентинской говядине. Это посещение не вызывало у британских властей особого энтузиазма, тогда как некоторые газеты прямо заявили, что Эва не дождется встречи с распростертыми объятиями, после того как ее столь тепло принимали во франкистской Испании. Британские бизнесмены, не без причин опасавшиеся за судьбу своих инвестиций в Аргентине, попытались сгладить ситуацию. Неофициально Эву и вправду примут очень пышно, уверяли они, и королева благосклонно согласилась пригласить ее на чай во дворец. Любой охотно согласился бы нанести визит в Лондон только ради того, чтобы состоялось это славное и не слишком уместное чаепитие! Но приглашения к чаю было недостаточно. Ходили слухи, что Эва хотела лично остановиться во дворце. Британская королевская семья ответила с не слишком сильным сожалением, что они – увы! – будут в это время за городом. Эва, уставшая от того, что с ней обращаются как с пустым местом, вообще отказалась ехать в Англию. Говорили, что в дальнейшем при заключении торговых соглашений между Великобританией и Аргентиной этот достойный отпор сыграл свою роль, но незаметно, чтобы Эва, которую в Испании оценили значительно выше, когда дело дошло до торгов, обошлась с испанцами более щедро.