Еще раз я убедился, что у Горбачева, как, видимо, у многих политиков, чувства дружеской привязанности атрофировались, если, конечно, были вообще. Ненужный человек выпадал из поля горбачевского зрения, хотя именно Чазову он многим обязан, так как Евгений Иванович был не только врачевателем вождей, но нередко и их поверенным. Не раз присутствуя при разговорах Горбачева с академиком, я слышал оценки не только состояния здоровья лидеров, но их суждения по самым деликатным вопросам кадровой политики, а также оценку расстановки сил в Политбюро. Знание этого позволяло Горбачеву достаточно удачно маневрировать в лабиринтах политической кухни.
Когда Горбачев решил разрушить Четвертое главное управление Минздрава СССР, Н. Е. Кручина, А. Н. Яковлев и я не раз просили его не делать этого. Не разорять и губить надо было созданную систему, а найти возможность расширить обслуживаемый контингент. Но нажим депутатских комиссий по привилегиям приводил в трепет нестойкого генсека, который не понимал, что критика идет не системы здравоохранения, а партийного и правительственного аппарата, который нужно было ослабить и устранить от власти, заменить его более удобными людьми, а самое главное - самим присосаться к этой системе. По-моему, многие в конце концов этого добились и успокоились.
Не только к ближайшему окружению, но и к своим землякам генсек относился сдержанно, а подчас необъяснимо черство. Как-то позвонил В. С. Мураховский, возглавлявший в ту пору Агропром СССР. Родом он из Ставропольского края. Был первым секретарем крайкома КПСС, прошел войну, все ступеньки в партийной, советской, хозяйственной работе. Горбачева знал с комсомольских лет и связей с земляками не порвал.
- Письмо тут одно до меня дошло, - говорит Всеволод Серафимович, - пишет председатель колхоза "3аветы Ленина" Копликов. Знаешь, наверное.
О Михаиле Ивановича Копликове я слышал. Колхоз "3аветы Ленина" славился на Ставрополье своими показателями. Председатель его, талантливый организатор, вывел хозяйство в передовые. Здесь собирали высокие урожаи на солонцах, да и остальные показатели колхоза были, как говорится, на высоте. Особенно в овцеводстве.
- А что случилось?
- Да кому-то он поперек дороги встал. Посадили Михаила Ивановича за использование на строительстве шабашников. В вину ставят перерасход колхозных средств, личный интерес председателя. Да ладно следствие бы велось по закону, а то пытки устроили. Посмотри письмо и постарайся доложить Горбачеву. Копликов - его выдвиженец. Он двигал его в председатели, да и позже помогал хозяйству.
Минут через тридцать получил я письмо от Всеволода Серафимовича. Читаю и глазам не верю. Не только посадили известного председателя, члена крайкома партии, но и выдавливают признание силовыми методами в том, что он не совершал. В камеру к нему специально подсадили нелюдей, а те бьют его смертным боем. В общем, отбили почки, сделали инвалидом.
Читал я письмо, каждая строчка которого взывала о помощи. Не дожидаясь случая, пошел сразу к Горбачеву, благо был он один.
- Что еще случилось? - встретил он меня вопросом, не поднимая глаз от шифротелеграмм.
- Вы Копликова знаете?
- Из "Заветов Ленина"? - спрашивает Горбачев.
- А о том, что он в тюрьме сидит, стал инвалидом, слышали?
- Нет.
- Почитайте его письмо, - протягиваю я конверт Михаилу Сергеевичу.
- Скажи, в чем дело, не подсовывай мне лишних бумаг.
Желания читать письмо у него не было. И я довольно подробно пересказал одиссею Михаила Ивановича, со своими замечаниями и предложениями. Мне хотелось, чтобы из этого дикого случая были сделаны далеко идущие выводы: нельзя ограничивать свободу хозяйственной деятельности руководителей колхозов и совхозов, расправляться с ними, тем более садистскими методами, и показать на его примере, что правоохранительные органы не могут добывать признание пытками, другими преступными способами. Но выслушав меня, Горбачев равнодушно бросил:
- Поговори с Иваном.
Иван Сергеевич Болдырев был в ту пору первым секретарем крайкома КПСС и вряд ли не знал о том, что происходило с таким известным председателем колхоза. Видя мое промедление, Горбачев спросил:
- У тебя все? - и, не дожидаясь ответа, углубился в чтение телеграмм.
Я вышел обескураженный равнодушием к беде человека, которого генсек хорошо знал и в свое время помогал его деятельности в новой должности председателя. Но и Копликов доказал свое умение работать, много новаторского внес в производство, помогая тем самым росту авторитета секретаря крайкома Горбачева.
Конечно, не откладывая, я позвонил Болдыреву, но разговор не получился. Разумеется, он знал о случившемся с Копликовым, может, докладывал и Горбачеву, а потому ответил уклончиво: дескать, поручу посмотреть, в чем дело. Не удовлетворившись разговором, позвонил я и Генеральному прокурору СССР, настойчиво просил не только разобраться в случившемся, но и принять меры. Без резолюции генсека это было все, что я мог.
Вмешательство прокуратуры помогло, и дело закрыли, но закончилась эта эпопея тяжело для Михаила Ивановича, отдавшего столько сил укреплению хозяйства. Здоровье он потерял, в людях разуверился, из партии был исключен. И наверняка недобрым словом вспоминал всех, кто бросил его в трудную минуту. Впрочем, ничего удивительного тут нет. Как я уже говорил, Горбачев придерживался принципа: "С глаз долой - из сердца вон".
Однажды, когда рассказал ему, что звонили его земляки и я помог им в одной просьбе, он неожиданно ответил:
- Ас чего ты решил, что у меня со всеми ставрополь-чанами хорошие отношения? Не делай впредь ничего, пока я не скажу.
Но почту из края я продолжал докладывать ему всю, хотя большая часть ее возвращалась им без всяких пометок. На мой вопрос, как поступать с такими письмами, он раздраженно бросил:
- Никак.
Бесплодными оказались все попытки окружения внести порядок в расписание деятельности генсека, а позже президента СССР. Мало сказать, что архитектор перестройки воспринимал советы болезненно, но он еще относился к ним как к покушению на его власть.
Я уже говорил, что он быстро уставал, был рассеян, во время докладов ему документов или беседы с секретарями ЦК он вдруг опускал голову и начинал читать шифротелеграммы, забывая, как мне казалось, что у него на приеме люди. Мысли его уплывали в какие-то дали, и он никак не мог вернуться на почву реальности. Часто комкал беседу или, как мне, начинал вслух читать зарубежные отклики о его великой преобразовательной миссии в мире. Подобные чтения подчас затягивались на долгие часы. Время уходило, и вместо оперативного рассмотрения многочисленных документов он оставлял их у себя, забирал на дачу. Если Горбачев не готовился в командировку или не переписывал доклады, ища в них логику и правду жизни, то рабочие дни у него были, как правило, организационно хаотичны и сумбурны.
Первый год пребывания у власти тем не менее был насыщен поиском решения экономических проблем. Он довольно часто приглашал к себе ученых и слушал их предложения по улучшению дел в народном хозяйстве страны. На таких совещаниях обсуждались главным образом финансово-производственные вопросы. Никто и не мог помышлять о каких-то серьезных изменениях в политической системе. И меньше всего об этом думал генсек - главный хранитель чистоты исповедуемого партией учения. Поэтому на совещания и пленумы ЦК выносились проблемы организационно-технических преобразований. Не случайно в ту пору шла подготовка совещания по ускорению научно-технического прогресса, преобразований в ряде отраслей индустрии. Мало сказать, что в 1985 году у Горбачева не было плана глубоких и комплексных планов социально-экономического реформирования общества. Не было мало-мальски целостного плана перемен вообще. Существовали, пожалуй, лишь некоторые контуры движения по пути реформ.
Как правило, с 13 до 14 часов Горбачев обедал. Обед его обычно занимал всего 5–7 минут, и часто генсек говорил: "Подожди минутку" - и выходил в комнату отдыха, чтобы быстро перекусить.
Скоро он возвращался, и, если были приглашенные для подготовки текстов, работа продолжалась, правда, вяло, с отвлечениями. Иногда обеденное время затягивалось, Горбачев отдыхал или принимал врачей, ему делали массаж. На протяжении дня он раз пять-шесть разговаривал с Раисой Максимовной, которая была в курсе его планов и дел.
Вечернее время он отводил для чтения различной информации, других документов. Но часто отвлекался и вновь начинал читать вслух отклики на результаты своей деятельности. Когда этого ему казалось мало, он брал подобную информацию с собой, видимо, для того, чтобы почитать ее в узком домашнем кругу.
Если не было срочных дел, генсек уезжал в 8–9 часов вечера, предварительно поужинав. На даче он практически сразу шел на прогулку с Раисой Максимовной. И гулял полтора-два часа. Затем снова садился за стол и занимался делами. Во время прогулок возникали какие-то мысли, и генсек в 11–12 часов ночи, а иногда и позже, звонил, поручал мне что-то сделать к его утреннему приезду, неожиданно намечал другие утренние мероприятия. Обзванивал он в это время и некоторых членов Политбюро ЦК. Но звонить ему на дачу большинство соратников боялось. Он отучил это делать раз и навсегда.
- Что за моду взяли: днем их не сыщешь, а как вечер, так обрывают провода, - возмутился он как-то. - Громыко на ночь все домогается душеспасительных бесед, да и другие все время рвутся. Пришлось поговорить как следует. Не буду брать трубку или поменяю номера телефонов и никому их не скажу.
Генсек-президент вынужден был терпеть звонки только Язова, Крючкова, Пуго, Яковлева и, пожалуй, мои. Зря ему не звонили, но соединялся он не со всеми. Часто мои попытки дозвониться до него не имели успеха, хотя я знал, что ему об этом докладывали. Соединялся обычно лишь сам. И попробуй в это время не сидеть у телефона. Следовал жесткий и подозрительный допрос: где я, с кем и почему не на месте.
Возглавив Политбюро, в дни его заседаний М. С. Горбачев приезжал на работу пораньше. Он внимательно рассматривал документы и дополнительную информацию, которая готовилась к обсуждаемым на заседании вопросам. До 11 часов он принимал людей, которые должны были утверждаться на заседании. Как правило, это были первые секретари обкомов, крайкомов и ЦК компартий республик, министры, военачальники. В 11 часов начиналось заседание Политбюро и длилось иногда до 9-10 часов вечера с небольшим перерывом на обед, а то и без перерыва.
После заседаний Горбачев приглашал кого-то из своих приближенных и делился впечатлениями о тех или иных выступлениях членов Политбюро ЦК, комментировал их слова, соглашался или негодовал. Но шло время, и генсек перестал приезжать раньше начала заседаний. Он не готовился к обсуждению вопросов, видимо, рассчитывая на их знание. Но выходило часто иначе. Михаил Сергеевич проявлял незнание проблемы, заключая обсуждения, выхватывал какую-то мысль из выступлений других и, как я уже отмечал, пытался ее развивать, большей частью поверхностно. Это было заметно и оставляло в душе людей горький осадок и чувство беспомощности. Меня не покидало ощущение, что заседания надоели Михаилу Сергеевичу, они становились для него обузой.
М. С. Горбачев стал все позже приезжать на работу, если не было каких-то встреч и бесед с иностранцами. Уезжал он пораньше. Правда, дома Михаил Сергеевич по-прежнему засиживался допоздна и спал, как говорил, плохо и мало.
Свои отпуска генсек-президент проводил в Крыму, последнее время в Форосе, на вновь возведенной для него вилле. Отпуск ему был летом положен 45 дней, но отдыхал он около месяца. Первое время пользовался и зимним отпуском, выезжал в Пицунду, но скоро отказался от этого. Состояние дел в стране не позволяло и не располагало к отдыху. Следовали его примеру и другие члены Политбюро ЦК.
Во время летних отпусков Горбачев часто работал, привлекая для этой цели Черняева, шли в дело также "заготовки", полученные от других помощников. Так появилась книга "Новое мышление для нашей страны и для всего мира". Ее издали на Западе, и она принесла автору кроме известности весомый доход.
Никаких особых увлечений - охоты, рыбалки - у Горбачева не было, хотя с ружьем он управлялся довольно квалифицированно, как я видел во время одной из поездок в Белоруссию. Приходилось ему охотиться и раньше.
Работая первым секретарем Ставропольского крайкома партии, Михаил Сергеевич часто встречал высоких гостей из Москвы, организовывал для них отдых, развлечения, в том числе и охоту. Так что вольно или невольно стрелять было нужно.
Не играл он в теннис и "тихие игры", предпочитая всему этому игру в политику, где, конечно же, считал себя гроссмейстером. На отдыхе Михаил Сергеевич практически не встречался ни с кем, кроме самого узкого круга лиц. Если Брежнев любил "крымские встречи", приезды своих коллег из бывших социалистических стран, отдых у моря, то Горбачев слыл отшельником.
Правда, раз в месяц, где-то поближе к отъезду, он собирал две-три пары отдыхавших по соседству близких ему людей: супругов Лукьяновых, Медведевых, Яковлевых, иногда еще кого-то. Это была, как мне рассказывали, хотя и не формальная, но все-таки неискренняя встреча. Возвращаясь из отпуска, Горбачев делился впечатлениями от этих встреч и тем впечатлением, которое оставили у Горбачевых супруги его соратников.
После того как Горбачев раздал государственные дачи на юге различным организациям, условия отдыха руководителей партии и страны изменились. Начались трения по поводу того, кому, когда и где отдыхать. Привычки были настолько живучими, что никто из них не хотел ехать в обычный санаторий. Впрочем, стали другими условия пользования и дачами в Подмосковье. Теперь каждый мог отдыхать лишь на ведомственных дачах. И хотя это было совсем неплохо, но прошлого величия, таинственности в жизни секретарей ЦК, членов Политбюро, заместителей Председателя Совета Министров уже не было. Все вокруг увидели, что они - обычные смертные, и это было довольно неожиданным для них, привыкших за долгие годы к обожествлению начальства. Кое-кто считал, что иначе нельзя было рассчитывать на долгие годы владычества. Чем деспотичнее и недоступнее был вождь, тем дольше он сидел на троне.
Закат перестройки
Вот уже две недели я не нужен следователям. Хотя, если сказать по правде, неплохо бы посмотреть сейчас на них. Чувствует мое сердце, что в Российской прокуратуре творится нечто непонятное. И есть отчего: прокуратуру обокрали. Видеозапись допросов В. А. Крючкова и Д. Т. Язова, В. С. Павлова "крутят" за кордоном. Западногерманский журнал "Шпигель" публикует на них обширные выдержки, мы перепечатываем. У следственной бригады неприятности - их подозревают в приватизации и распродаже казенных ценностей. Лучшие журналистские перья строят догадки об утечке страшной тайны из бронированных сейфов, умело направляя мысли обывателя по ложному следу. Кому-то это очень нужно. Во всяком случае, не арестантам. И вряд ли серьезную роль сыграла погоня за презренным металлом. Скорее, деньги должны были "прикрыть" политическую акцию, свести все к уголовщине. Хотя исполнители могли сочетать, как говорят, полезное с приятным. Может быть, Степанков исполнял важный заказ? Но тогда чей?
Размышляю об этом и прихожу к выводу, что публикация на руку форосскому страдальцу. В последнее время в некоторых поостывших от победной эйфории газетах появились проблески сомнения в непричастности "лучшего немца" к августовскому экспромту. А это грозит ему потерей доверия, и не только в нашей стране. Спасти дело могли только откровения, которые, как выяснилось, от подследственных добывались обманным путем. Отсюда версия о насильственных акциях и, значит, непричастности Михаила Сергеевича к этому действу. Во всех случаях подобное воровство может совершаться только могучей и опытной рукой, не оставляющей следов. Это предположения, которые еще надо доказать. Если виновные не будут найдены, сомнения в причастности к акции сильных мира сего отпадут.
…Три дня спустя меня ведут длинными тюремными коридорами к следователям. Нашлись все-таки ребята. А я, откровенно говоря, думал, что больше уже не увидимся. В коридорах полумрак. Конвоиры спешно прикрывают глазки камер, чтобы, не дай Бог, меня кто-то не увидел или я не обнаружил знакомых и близких, которых, как считают конвоиры, полно в каждой камере. Моим непредвиденным встречным звучит грозная команда: лицом к стене, не поворачиваться. Вот так встретишь сослуживца и не поболтаешь о том о сем, даже толком не разглядишь, кого же распластали вдоль стены. Впрочем, нечего сожалеть. Сейчас со следователями наговорюсь на неделю вперед.
Вот тут я угадал: сидят довольно мрачные, настроение не боевое. Интересуются, что я думаю по поводу тяжелой утраты видеозаписей. Узнав, что я склонен подозревать "руку окружения Горбачева", оживляются. Следователям не легко. Они и сами понимают, что стали пешками в игре политиков, и нечего их винить в распродаже секретов Родины. Итак, ясно, что внутренние конфликты в прокуратуре сказываются на ходе дознания. Следственная бригада тает с каждым днем. Но те, кто остался, вынуждены интересоваться побудительными мотивами, как подследственные дошли до измены Родине. То ли с целью, то ли в виде захвата власти. И вопросы следуют вялые, подчас далекие от сути всего происшедшего. У меня давно сложилось мнение, что вопросы задаются не ради поиска истины, а в интересах заполнения доказательствами некой заданной схемы. И то, что соответствует сценарию, фиксируется, а то, что противоречит ему, - отбрасывается.
Не первый раз спрашиваю следователей, почему нет интереса к истинным фактам, к реакции форосского заточенца на наш приезд. Почему на веру взята только его версия, представляющая смесь фантазии, полуправды и полулжи. Конечно, была стрессовая ситуация и многое желаемое, возможно, представляется теперь ему как действительное. Но надо разобраться с этими фантазиями. Вот этого-то желания как раз и нет. Все, что касается поведения генсека, тщательно обходится. Ответ один: это предмет специального расследования. Горбачева оберегают от всех неудобных вопросов, его имя в протоколах стараются не упоминать. По-человечески это понятно. Все-таки какой-никакой, но пока еще президент. Пусть неудачник с подмоченной репутацией, допустивший бунт своих ближайших, но формально верховный властитель. Кто его знает, куда выведет знание истины. Полагаю, это обстоятельство давит и на подследственных.
В общем, вопросы следуют один за другим. Но теперь они для проформы. Ответы для дознавателей -. не главное. Руководство следственной бригадой давно определило меру вины и наказания каждому. По-моему, это случилось еще до начала допросов, а может быть, и до ареста, и удивляться тут нечему. Правоохранительные органы верны российским традициям. Сначала выносится приговор, затем ведется следствие по подбору каких-нибудь доказательств и, наконец, судебное разбирательство.
Об этом я думаю уже в камере. Как и о той поре, когда перестройка из системы мер по созиданию превратилась в фактор разрушения партии, государства, всего Советского Союза.