"Если где-нибудь уцелели экземпляры его ("Политического журнала" - авт.), пусть заглянут в них и удивятся: там, между прочим, найдут целиком речи Мирабо, жирондистов и Робеспьера".
Оказывается, читающих помещиков в первую очередь интересовали современные им политические события, в частности - Великой французской революции. Этот интерес был подготовлен теми книгами, которые читались в России XVIII века - начала XIX века. Дело в том, что еще с середины XVIII века, по отношению к чтению существовали две противоположные традиции. Об одной из них - чтение как забава - мы уже сказали. Но была и другая, заложенная Петром Великим: чтение, как образование и шире - как необходимая часть государственной деятельности. Как это не банально звучит, но тогда книга и только книга была источником знаний и средством воспитания гражданина.
В "петровской" традиции чтение должно быть полезным, во-первых и назидательным, во-вторых. И то и другое есть в книгах по истории. И вот любимые книги помещиков, составляющие очень значительную часть усадебных библиотек: "Жизнь Александра Македонского", "История о разорении Еллинского города Трои", "Разорение Иерусалима", "Опыт повествования о России" И.П. Елагина и "Материалы для истории" князя М.М. Щербатова. И конечно - Плутарх, автор "Сравнительных жизнеописаний". Его героев - выдающихся полководцев, ораторов, государственных людей Древней Греции и Рима - брало себе в образец для подражания не одно поколение российских дворян, таскавших в детстве книги из отцовского шкафа.
Собственно историческая литература пересекалась с переводной исторической беллетристикой и сочинениями на исторические темы, вроде "Халдейской повести Арфокад" П. Захарьина или "Кадма и Гармонии" М.М. Хераскова. А эта литература, в свою очередь, плавно перетекала в нравоучительные романы, вроде "Злосчастного замужества девицы Гарви", "Несчастного Никанора или приключения российского дворянина" или (прошу прощения у утомленного читателя) "Жизни Констанции, благородной девицы, самою ею описанной в письме к девице, желающей вступить в монашеское состояние".
Во времена Петра основным языком культуры была латынь. Даже по-русски книги писали с использованием латинских конструкций, языком тяжелым, громоздким и неповоротливым. Когда же на смену латыни пришел французский язык, книги всех жанров стали "легче" и доступней. "Прежде я любил заниматься древностью латинскою; напоследок авторы французские умом и приятностью своего языка нечувствительно к себе привязали. Без напряжения головы можно в них сосать просвещение". В этих строках из письма Завадовского - вся эволюция русского чтения второй половины ХVIII века.
Французский язык был языком образования и Просвещения, языком Вольтера и Гельвеция, Монтескье и Руссо. И российские помещики читали энциклопедистов. Кто - запоем, кто - основательно и вдумчиво, большинство же - следуя особой моде на "новых философов", как их тогда называли. В России конца XVIII века имя Вольтера было не просто нарицательным - оно стало паролем, знаком приобщенности к современной культуре. Его можно было и не читать, но надо было знать, а еще лучше - держать в библиотеке. Это становилось признаком хорошего тона. (Как писал Батюшков в 1804 году: "Тут Вольтер лежит на Библии, календарь на философии".)
Наставительная литература ориентировалась на юношество и отражала новый, просветительский взгляд на человека и общество, что отражалась и в названиях книг: "Нравственная философия", "Должность человека и гражданина", "Приятное и полезное препровождение времени". Появилось и разделение на книги престижные, но практически нечитаемые ("Статьи о философии и ее частях", переведенные из Энциклопедии русским просветителем Я.П. Козловским или "Критическая история" Якова Брукера) и не престижные, зато всеми читаемые - сентиментальные романы.
Безусловным чемпионом и автором "бестселлеров" того времени был в России Дюкре дю Мениль. Чуть ли не каждый второй мемуарист вспоминает его романы "Лолота и Фанфан" и "Алексис или домик в лесу". Много было поклонников и у Анны Рэдклиф, соединившей в своих творениях традиции английского "готического романа" и сентиментальной прозы.
А что же русские авторы? До конца XVIII века по-русски читали или переводную, или научную литературу. "Знали" Сумарокова ("Кто только умел читать по складам - и тот уже знал, что был на Руси Александр Петрович Сумароков, об нем рассказывали сотни анекдотов…"). Державина, Дмитриева, Княжнина провинция не знала. Читать же художественную литературу по-русски помещиков научил Н.М. Карамзин. До него лишь одно произведение российского автора входило в обязательный набор чтения наряду с Плутархом, Иллиадой и "Телемахом" Фенелона.
Это "Душечка" И.Ф. Богдановича. Ее читали и любили все: от снобов, читавших по-русски только "Московские ведомости", до тех помещиков, которые и русскую, и французскую книжку лишний раз предпочитали в руки не брать. Только на ней выросло минимум три поколения российских дворян.
Н.М. Карамзин первым сделал русский язык языком современной европейской культуры, он всей своей жизнью закрыл брешь между провинциальной (по отношению к Европе) русской словесностью и вполне европейским сознанием большинства русских дворян. В итоге - на всю первую треть XIX века Карамзин стал самым читаемым автором, причем с одинаковым интересом читались самые разные его произведения: и "Дневник русского путешественника", и сентиментальные повести, и "История государства Российского". А в 90-е годы XVIII века, издаваемый Карамзиным "Московский журнал" был самым популярным в провинции периодическим изданием.
По мере того, как чтение книг и журналов становилось привычным делом, вырабатывалась особая практика, утверждавшая за книгой обязательное время в усадебном распорядке. Книги читали или перед обедом, или вечером. Преобладающей манерой чтения среди помещиков стало чтение вслух. Это, конечно, не значит, что книг не читали в одиночестве. Но чтение вслух вводило книгу в ряд общих усадебных занятий, таких, как прогулка или обед, и было близко старому обычаю что-либо делать под пение сенных девушек. В таком виде чтение было привычнее старшему поколению помещиков, становилось семейным делом.
Книги, за которыми в XVIII века надо было ездить в Москву, в начале XIX века приобретали у разносчиков. В Москве их только переплетали, например, у известного переплетчика Никиты Водопьянова за 30–40 копеек том: "опрятно, чистенько, хотя и непрочно". Книгами начинали гордиться. Век Просвещения наступил и в России.
Очерк XII
Семья
Слова: "усадьба" и "деревня" значили на рубеже XVIII- Х!Х веков гораздо больше, чем местность или дом. Упоминание деревни в письме или разговоре могло означать отставку (или опалу), хозяйственные заботы или летний отдых. А могло - и женитьбу, устройство семейных дел.
"Пресытясь буйным наслажденьем
Пресытясь ласками Цирцей
Шепчу я часто с умиленьем
В тоске задумчивой моей
Нельзя ль найти любви надежной?
Нельзя ль найти подруги нежной,
С кем мог бы в счастливой глуши
Предаться неге безмятежной
И чистым радостям души?"
В этом послании Е.А.Баратынского к Н.М.Коншину (1821 г.) сквозь сентиментальный мотив "неги безмятежной" в "счастливой глуши" просвечивает вполне прозаичная триада: отставка-женитьба-деревня.
Переселяясь в усадьбу, дворянин как бы выпадал из одного культурного пространства - полка, канцелярии, английского клуба, и возвращался в ту полузабытую обстановку, в которой он когда-то рос. В его жизни все более и более значимыми становились отношения супружества, "вертикальные" связи поколений и "горизонтальные" - с братьями, сестрами, дядюшками-тетушками и более отдаленной, но такой теперь близкой (территориально) провинциальной родней.
Отношения между мужем и женой в семьях российских дворян претерпели, может быть, самые быстрые и удивительные изменения из тех, импульс которым был дан эпохой Петра I. Еще в конце XVII века все русские семьи жили (или, точнее, обязаны были жить) по "Домострою" - своду правил семейного городского быта, составленному в середине XVI века священником Благовещенского собора в Москве и членом Избранной Рады царя Ивана Грозного Сильвестром. В этом сборнике, среди прочего, написано следующее:
"Подобает поучити мужам жен своих с любовью и благорассудным наказанием, жены мужей вопрошают о всяком благочинии, како душа спасти, Богу и мужу угодити и дом свой добре строити, и во всем ему покорятися и что муж накажет, то с любовью приимати и творити по его наказанию".
За какие-то сто лет, со времени первых культурных преобразований Петра I, этот идеал семейной жизни изменился полностью (или почти полностью). В шуточном послании Ф.И.Тютчева к А.В.Шереметеву (1823 г.) обыгрывается еще один расхожий стереотип того времени:
"Между московскими красами
Найти легко, сомнений нет,
Красавицу в пятнадцать лет,
С умом, душою и душами
Женись и в полном смысле слова
Будь адъютант своей жены".
(Заметим в скобках: полный смысл слова адъютант - при переводе с латыни - помощник, коим предлагается стать двадцатитрехлетнему офицеру при пятнадцатилетней девочке).
Это не значит, конечно, что в дворянских семьях всегда командовала жена. Можно найти примеры и совершенно чудовищной власти мужа: борисоглебский уездный казначей, секунд-майор Матвей Никитич Толстой у себя в деревне "сек жену нагую кнутьями, сделал насилие приданной ее девке". Отставной полковник Фрейтаг зачастую бил одновременно и прислугу и жену, а однажды, когда жена его попыталась заступиться за сенную девушку, он выпорол жену "на той самой девушке, которую собой заслонила". Жена К.Ф. Рылеева, рассказывала о том, как ее свекор, человек "крутой и властолюбивый" запирал свою жену в погреб.
Но если говорить о тенденции, об образе семьи, который составляется из мемуарных свидетельств той эпохи, то муж сохранял чисто номинальное главенство, а реальную власть в деревне имела жена. Приведенные же выше примеры "семейных отношений" уже в то время воспринимались, как варварство, жестокость и самодурство. С сочувствием приводились примеры обратные. Князь П.А.Вяземский, описывает семью князя Оболенского: "В семействе и в хозяйстве княгиня была князь и домоправитель, но без малейшего притязания на это владычество. Оно сложилось само собою к общей выгоде, к общему удовольствию с естественного и невыраженного соглашения".
Еще большую симпатию вызывает образ Михаила Ивановича Донаурова, который будучи "под башмаком жены" называл ее ласково "мафамушкой". Сентиментальный век (на самом деле - II половина века XVIII-го), переросший в век романтический, требовал от мужчины и мужа не подчинения жене, а несравненно большего: любви, обожания, и в идеале - обожествления "своего ангела". Так, генерал-от-кавалерии и московский предводитель дворянства С.А. Апраксин у себя в Ольгино выстроил в честь жены беседку "наподобие греческого храма", поместил внутри мраморную статую жены, а над входом приказал сделать надпись золотом по-французски: "Дом добродетели".
Правда, у особо нежных отношений мужа к жене была не только литературная, но и экономическая основа. По российским законам при заключении брака имущество не объединялось, и жена сама владела и, при желании, управляла всеми своими имениями. Отметив этот странный для британки "русский" обычай, К. Вильмот оставила нам ценное наблюдение:
"Каждая женщина имеет права на свое состояние совершенно независимо от мужа, а он точно также независим от жены.
(…) Это придает любопытный оттенок разговорам русских матрон, которые, на взгляд кроткой английской женщины, пользуются огромной независимостью в этом деспотическом государстве".
Идеал жены в представлении помещика очень хорошо передает анонимное стихотворение, помещенное в 1825 г. в "Московском телеграфе" под названием "Ответ приятелю, советовавшему мне жениться":
"Жена моя должна рассудком быть водима;
Как язвы убегать злословию суда,
Быть доброй, ласковой - угрюмой иногда.
Быть не красавицей, но и не быть уродом.
С изрядным годовым доходом Не для меня, а собственно для ней.
Чтоб лет шестнадцать было ей
Хотя по маменькину счету…
Соединение финансовой независимости жены с обычаем выдавать замуж в 15–18 лет, часто отзывалось злой шуткой для мужей. Мы говорим сейчас не об изменах, а о тещах. Вот как описывает эту ситуацию Завадовский в письме к приятелю: "В течение трех месяцев успел я жену обрухатить. Мать, любя горячо ее, не могла с нею разлучиться".
Молоденькая супруга, выходя замуж, оставалась в моральной, а отчасти и в материальной зависимости от своих родителей. Иногда переезд тещи в дом молодых проходил безболезненно. А.Т. Болотов, например, женившийся на тринадцатилетней девочке, просто оды в прозе писал теще на страницах своих воспоминаний. Именно теща стала интересоваться книгами в его кабинете, сопровождать молодого хозяина в поездках по полям и поддержала его занятия агротехникой, принесшие ему, впоследствии, славу лучшего земледельца страны. Жена же, оторванная ранним браком от кукол, скучала и требовала балов.
Но порой теща становилась диктатором в доме дочери. Вот один такой пример: теща Д.В. Мертваго, 47-летнего генерал-провиантмейстера в отставке, попросила его поехать из деревни в Тверь, куда в это время (1810 год) на время приехал Александр I. Генерал, будучи в натянутых отношениях с императором, ехать не хотел. Разговор с государем ему ничего хорошего не сулил. Но теща считала, что ему выпал удачный случай вернуть расположение двора. Дальше предоставим слово самому Д.Н. Мертваго: теща, "отзываясь слишком смело, требовала моего послушания, которое я вынужден был сделать". И поехал генерал в Тверь наживать "многие неприятности".
Г.С. Батеньков описал ситуацию в собственной семье: мать первой жены его отца, рассердившись на его вторую женитьбу, запретила своим внукам называть мачеху матерью, а детей отца от второго брака - братом и сестрою. "Повиновение было безусловное, - пишет мемуарист. - И хотя брат был уже поручиком, не смел ослушаться, пока она была жива".
Вообще "вертикальные" родственные связи претерпели гораздо меньше изменений, чем супружеские. Отношения старшинства соблюдались свято, и подчиненное положение младших не вызывало не малейшего сомнения, вплоть до того, что, как это было в семье князей Волконских, младшие братья и сестры, обращаясь к старшим, говорили им "Вы". Уважение же к родителям зачастую принимало показные формы. Тот же Батеньков вспоминал, как "шестидесятилетний отец не смел без благословения дедушки ни выставить, ни вставить у себя зимних рам из окон". Так что ни век Просвещения, ни либеральные толки о свободе личности до самой середины XIX века не внесли ничего нового во взаимоотношения между поколениями, разве только добавили им дипломатической тонкости. У помещика Д.А. Янькова родилась дочь. Он по обычаю пошел к отцу - спросить, как ее назвать. "Какое дать имя новорожденной - в вашей воле, - ответил отец. - Но ежели ты меня спрашиваешь, то мне всего приятнее, если назовете мою внучку именем покойного моего друга - Аграфеною".
Одно из объяснений чрезвычайного сыновнего почтения в дворянских семьях - материальное. Владелец поместья, по российским законам, сам выбирал себе наследника. Угроза лишиться наследства, а значит - главной части средств к существованию, дамокловым мечом висела над головами детей, будь им 10 лет или 60. Но при этом не исключались и самые обычные - этические и религиозные мотивы сыновнего поведения, проявлявшиеся порой в самой экзотической форме. Буйный князь Живаго, поругавшись с матерью, ударил ее, но "когда опомнился, раскаялся, послал за священником, исповедовался, причастился, пошел в конюшню, позвал 12 человек прислуги и велел дать себе розгами 200 ударов, без снисхождения, пригрозив за неисполнение всех запороть".