Глава 11
Отступление
- Вы меня любите?
- Люблю. Вы верите?
- Верю. Но я вас не люблю.
- Как же быть?
- Мы люди подходящие, и я знаю, что могу быть вам бесконечным источником, неисчерпаемым...
Мы переходили с ней в это время Москву-реку по Каменному мосту.
- Да, конечно, - попробовал я отшутиться, сам не понимая ещё, шутит она или всерьёз говорит, - конечно, эта река текла и при Грозном, и какие-то мамонты дочеловеческие к ней приходили напиться...
Она отклонила шутку и строго мне ответила:
- Но вы для меня можете исчерпаться!
- Интересом ко мне как к писателю?
- Нет! - я в человеке не уверена: вы слишком писатель... Олег был тоже такой: он стремился тоже по прямой, а жизнь наша круглая. Вы напрасно думаете, что ваша линия кривая, - вы обманываете себя.
- Что же делать?
- Если любите - берите какая есть: рискните.
- А вы?
- Я тоже рискну.
7 марта. Я при Павловне сказал Р. В-чу, что взято три билета на концерт, а если он не пойдёт, мы пойдём вдвоём. Павловна вдруг накинулась на меня: "Знаю, знаю, не погуляешь, всё разрушу и ляпну в самое место!"
Р. В. был изумлён:
- В шестьдесят лет? Это нервы!
После Р. В. нападение возобновилось. И тут я выказал неизвестную самому в себе твёрдость. Я сказал: мои условия - до гроба к ней моё внимание и благодарность, а если у меня будет связь - я откроюсь.
Чувствую, как потупел в своём чувстве жалости к людям: я слишком много жалел...
8 марта. Если бы она любила меня просто и как надо - чего бы ей стоило, увидев меня смущённым, сказать: "Затворите дверь", - а потом: "Ну что с вами, милый?"
Она же холодными изучающими презирающими глазами смотрела на меня, и нарочно заставляла пугаться, и нарочно мучила. Это жестокость, а не любовь... И если ей отдаться, как "подходящей", возможно, и полюбит, но, возможно, меня, старика, просто замучит.
Если б он мог подозревать тогда, с какой дрожью в сердце я дожидалась к назначенному часу его приезда, замерев в неподвижности на диване в его кабинете. Он вошёл, мне показалось, смущённый. ..
Как желала я от него простого движения - вошёл бы, закрыл дверь, стал бы рядом на колени, обнял, сказал: "Ну что с тобой, милая?"
А он: "изучающими презирающими глазами..."
Нам обоим до смерти хочется любить, и от этого мы ужасно спешим и "выпрыгиваем", как рыба из воды. Я это во всём чувствую, её "не люблю" понимаю как последнее сопротивление разума. Избежать этого я считаю преступлением против жизни. Эта наша связь должна стать связью с землёй, Л. должна почувствовать примирение с тварью, и милость, и страстную радость милующего внимания. Этот священный момент (мы должны сделать, чтоб он был священным), при условии полнейшего разгрома моего быта, из-за спешки может не только не сделаться священным, а изуродовать всё наше чувство. Вот почему "отсрочка" сейчас необходима, и самое лучшее, если она будет проведена в деловой работе дружной. Кроме того, надо работать над созданием возможности жить вместе без помех. Ум же должен сказаться в ритме: не надо спешить, но не надо и зевать.
Её задушевная мысль - это поэзия любви, что для акта любви нужен тот же талант, как и для поэмы... На свете мало таких озорниц, и как раз мне такая нужна.
9 марта. Она ненавидит размазывать разговор по телефону: "Говорите только что нужно!" Почему?
Потому что говорю по чужому телефону от соседей и они слушают.
А ты по невниманию к моей жизни и это делаешь "загадочным".
И вот звонок:
- Не приду завтра. Не пускайте Аксюшу в Загорск.
Написал письмо в тревоге. Мне кажется, что письмо настоящее. Тревога же моя вот в чём: в последний раз за ужином после вина, уходя, она прошептала: "Нехорошо". И я только сейчас понял: нехорошо, что я отпускаю её куда-то одну на улицу после всего... И после того на другой день взамен пропущенного мгновения - рассуждения.
...Есть опасность, что Л. предложит разделиться хотя бы на время. Тогда я могу предаться писанию, увлечься этим - и так нарушится здоровый ход нашего сближения.
Если бы Л. умерла у меня на руках - как это легко, как это богато в сравнении с тем, что ушла!
Тревога, что "уйдёт". Эта тревога коренится в самом же чувстве. Потому что и она, когда обрадовалась "Весне света", сказала мне, вся в слезах: "Не бросайте меня!" Тревога эта противоположна "счастью", то есть приятности остановки после достижения.
Однако в чём же её тревога, почему этот странный звонок? Узнаю, а пока обещаюсь: ни одного намёка никому, о чём мы говорим. Вот когда только я понял то, чему она меня учила: беречь нашу дружбу от "сглазу"!
10 марта. И вот поди тут! Написал "обещанье" и прямо после этого Р. В-чу рассказал о своём намерении писать "Песню Песней", в смысле том сказал, что новым человеком собираюсь жить и на старом ставлю крест. Прочитал ему "Весну света".
- Очень сильная вещь, - сказал Р. В. Но через несколько времени говорит: - Март, апрель - в мае всё будет готово.
- Что? - спросил я.
- А "Песнь Песней".
Набрав в себя воздуху, говорю:
- Как бы хорошо я ни написал "Песнь Песней", она ведь будет даже в самой лучшей удаче не больше как свидетельство того, что человек её спел: важен сам, человек, а не его песня.
Тогда Р. В. вдруг меня понял. Я же его наставлял дальше о том, что вот в этом смысле и должна расходиться Церковь с искусством, то есть что если на чаше весов сам Бог, а на другой Его изображение, - что тяжелей? Был бы Бог - Рублёв явится. А нет Бога - и Рублёва не будет.
...Странно, что даже Р. В. не может отделаться от этой многовековой борьбы верующих и неверующих художников с попами за свободу искусства.
Завет себе: для духовной связи с В. и через неё со всем миром хороших людей - обрести свободу от предрассудков интеллигенции в отношении Церкви, равно как и от предрассудков Церкви в отношении живого, настоящего искусства. Словом, чтоб мне самому ни с той, ни с другой стороны не мешали.
Ознаменовать этим мой переход к новой жизни.
11 марта. Р. В. рассказывал, что Павловна знает о каком-то письме Аксюши. Вот она, Аксюша-то! И вдруг стало ясно, почему В. позвонила вчера, и не пришла, и не велела Аксюшу в Загорск пускать.
Так что Аксюша всем насолила: мне, Павловне, В. и стала главным героем романа. Поймал её с поличным. Покаялась, поклонилась в ноги, обещалась превратиться в камень или уйти.
- Конечно, если бы меня стали теснить, я имею право жить на своей площади. Но добровольно - уйду.
- А как же ты обещалась уйти по первому слову, только чтоб не ставили тебе "антихристову печать" в трудовую книжку?
Молчит. Но через несколько часов сообразила, что я узнал о её доносе не от Павловны, а от Р. В., и набросилась на бедного Р. В. со слезами.
Р. В. сказал, что положение в Загорске такое: если я скажу, что ничего нет у меня, - то всё будет по-старому. Если же иначе - дверь туда будет мне закрыта. Теперь остаётся сговориться с Л. Чуть-чуть страшновато, ещё бы немного подождать...
Виноват ли я? В Павловне, какая она есть собственница, я виноват: я распустил её, я смотрел как на ребёнка, не переломил, не воспитал и не расстался, когда надо было расстаться.
Аксюшу тоже я распустил, создал ей соблазн, и она "сдуру" наделала всем беды. Почему же я, старый дурак, так делал? А вот как это вышло: я лишён способности принуждать людей и дипломатически проводить свою мысль в отношениях. Я могу быть с людьми только равным, считая равными всех. Мне противны педагоги, дипломаты, политики, всякого рода хитрецы и насильники. "Будьте как дети" - есть моя природа.
Виноват ли я, что так создан? И кому было плохо от этого? Всем было хорошо. Кто же виноват? Могу ли я винить и того, кто пришёл ко мне действительно как равный, вытащил меня из детской комнаты на достойное меня место, а дети, лишённые друга, завопили и обнажили не лучшую, а худшую, собственническую сторону своей природы? В заповеди "будьте как дети" не хватает какого-то прилагательного к детям, вроде "хорошие дети".
...Так окончилась неодетая весна нашего романа.
Получено письмо В.:
"Может быть, потому, что мы оба склонны к юмору, не только ваше "Гебургстаг", но и моё признание совершается через домработницу. Таким образом, устанавливается какое-то равновесие: я повторяю вас, и не преднамеренно.
Я довольна и тем, что Аксюша написала мне оскорбительное письмо, - без него я бы долго колебалась. Оно выбило меня в определённость, и хотя новое состояние мне очень тяжело, но зато я знаю - что делаю, а это главное.
Со вчерашнего дня я узнала, что жить без вас тревожно, места себе не нахожу. Я думаю, это оттого, что я узнала об опасности: нас хотят разлучить. Вы этого, признаться, добивались - вот и получайте: теперь я могу быть только с Вами или совсем без Вас. Расстанусь без слёз. И письмо я пишу не для того, чтобы делать пространные признания, а чтобы получить чёткое направление дальнейшей жизни и перестать страдать. Мне так много пришлось мучиться в жизни, что я боюсь страданий, ненавижу их, и даже страдающие люди внушают мне сейчас страх и отвращение.
Слушайте внимательно: я решаюсь с радостью на то, чтобы быть с Вами, и не только в благополучии, но и во всех возможных трудностях и несчастьях. Все мои долги потеряли надо мной власть, как только я почувствовала, чего хочу и на что имею право.
Если Вы меня любите не литературно и имеете силы, чтобы сделать всё как надо, - мы получим свою долю человеческого счастья. Если нет - я прошу Вас, ради Бога, ещё раз проверьте себя, не обманывайте нас обоих, - я круто поверну, так как должна жить, должна быть здоровой и сильной.
Не бойтесь мне сказать горькую о себе истину, - любить человека, недостаточно меня любящего, я не хочу, - не буду!
...Не сердитесь на Аксюшу - это скорее ваша, чем её, вина: нельзя требовать от человека большего, чем способно вместить его сердце и ум, и надо самому быть больше человеком, чем писателем, в отношении той же Аксюши.
Боже мой! Неужели Вы - не тот человек и это снова обман? Откуда взять силы, чтоб дотерпеть до конца".
12 марта. Вот что я придумал! От этих двух месяцев напряжения, в котором были отражены земля и небо без удовлетворения, нервы расшатались до того, что теперь больше совсем не похожу на себя, а на бабу. Какая-то неудовлетворимая женщина, вроде русалки: щекочет, а взять нельзя. И не она не даётся, а как-то сам не берёшь: заманивает дальше! А в сущности, оно и должно так быть, если уж очень хочется любить и желанием своим забегаешь вперёд.
Для оздоровления жизни нужно просто начисто бросить эту любовь и делать что-нибудь чисто практическое, благодаря чему можно создать близость и привязанность, из которых сама собой вырастёт, если мы достойны, настоящая и долгая любовь.
Практический план: в обмен на свою комнату она берёт две мои прежние и селится с матерью. Таким образом достигается хотя бы скромная реальность, что мы - соседи. Тревога: "любит - не любит" значительно смягчается. Если он - она разлюбит, вот её половина и вот его. В то же время и для всех нет никакой видимости для судачества: квартира была моя, почему бы не занять её двум семьям? И покончены внешние обстоятельства и помехи.
С другой стороны, если у нас пойдёт всё хорошо, то наши отношения могут постепенно развиваться. И все мои привычки остаются со мной, и все её мечты о литературной работе тут: переходи в кабинет и работай. Кроме того, мне легче будет им помогать, когда наступят чёрные дни, а они наступают.
Так что люби сколько хочешь. А поругаемся - она к себе, а я - к себе. Идеально! - а глупые люди говорят, что любовь не зависит от внешних условий.
И так надо сделать, иначе наше чувство испортится: на нервах долго не проживёшь. И вообще, как-то глупо и несовременно до крайности: люди умирают от голода, а мы - от любви.
Не надо думать, однако, что выход из стеснённого положения получится именно через "практику": нет, сама эта практика есть не что иное, как фазис чувства в таком его выражении: "Любишь кататься, люби и саночки возить". И вот именно "люби!", потому что если по правде любишь, то любя и тащишь санки вверх.
Никак не могу представить В. за делом, упорно достигающую какой-то цели. Из её рассказов видишь её в состоянии постоянной затеи, вроде "школы радости" (в 1920 году), и тоже в постоянном романе. Но это, конечно, взгляд со стороны: ведь точно так и обо мне говорили, пока я не стал на свою полочку и не начал всех удивлять, потому что во мне признали человека, к которому никакие обычные мерки не применимы.
14 марта. Первый раз видел В. во сне. В торжественном зале я лежал на диване. Входит она, берёт меня за руку: "Вставай!" - приказывает. Я встаю, и мы под руку с ней куда-то идём.
Или я нездоров, или, может быть, так этому и быть: прошло как будто это напряжение, небывалое в моей жизни состояние, - и днём и ночью в теле пожар. Тогда всё время было "люблю". Немного грустно, зато проходит тревога и рождается свет тихой радости.
Хотя она и кичится передо мной практичностью и рассудительностью, но, по существу, так же, как и я, в порывах своих расточительна, щедра, до "всё или ничего". Взять хотя бы эти письма, которые она мне пишет: в них "всё" - и ни малейшей осторожности.
14 марта. Мало ли какое сомнение тронуло голову ночью,тогда не можешь заснуть и начинаешь от нечего делать...
А у нас положено ведь всё говорить, и такие мы сами, что всё стараемся на себя больше и больше худого навалить: пусть знает такого, пусть любит такого, а хорошего-то всякий полюбит.
- Всё, всё говорите, до конца!
- Если до конца, то вот этой ночью было мне худо от мысли, могу ли я теперь, как раньше, стать с глазу на глаз с природой - я один и природа - и сказать: "Да будет воля Твоя".
Она так была ужалена этим, что залилась слезами, съехала с дивана на ковёр, повторяя: "Старик, старик, десять лет тому назад надо было нам встретиться, не понимаешь, старик!.."
Удар мой пришёл ей прямо в сердце: она же и есть моя муза, она сама поэзия, и это надо видеть, а кто не видит - тот слепой или старик.
- Старик, старик!
Мне пришлось опуститься с дивана самому на ковёр...
Она права: в моих словах выражался мой страх перед новой жизнью, и больше ничего.
Вся моя поэзия была как призыв: приди, приди! И вот она пришла, та самая, какую я знаю, лучше той прошлой женщины с какой-то неведомой планеты (Невесты). Так зачем же теперь-то мне обращаться к пустыне и вызывать оттуда на помощь поэзию: она со мной теперь, поэзия, я достиг своего...
Но как же мне было и не отступить? До 13 марта она не говорила ни "да", ни "нет". Её можно было целовать - это да. Любите? - она отвечала "нет", но и это не было "нет". Она разъясняла, что "нет" относится к её личному глубокому небесному пониманию земной любви, а так - она почти готова.
И вот, имея только это "почти", я из-за глупости Аксюши вступил с Е. П. в борьбу за свободу и нанёс ей почти смертельный удар. Моё положение было очень трудное. Я был на пути русалочьем: идти без конца... И вдруг под влиянием Аксюшиного письма (не могу понять, чем это письмо подтолкнуло!) крепость хоть и не пала, но стала моей крепостью, вошла в её состав, и оба мы с ней твердыня в борьбе с жалостью.
13 марта было знаменательным днём: В. сожгла все свои корабли, все долги, вся жалость полетела к чертям. Любовь охватила её всю насквозь, и преграды оказались фанерными. Всё рушится. За ужином мы всё объявили Аксюше. Она с виду была спокойна и обещала хорошо служить. Но когда я, проводив В., вернулся домой, бедный "Вася" рыдал в истерике. Взглянет на Боя, и зарыдает, взглянет - и зарыдает. Я ухаживал, мочил голову, давал валерьянку, а сам внутри ничего не чувствовал, я связан личным чувством, я прав...
Сегодня пойду к матери В. во всём повиниться и попрошу её благословения.
Есть такое право у всех живущих на земле существ, без которого сама жизнь на земле становится бессмыслицей. И даже больше, бессмыслицей становится и сама небесная жизнь... Без дрожжей такого счастья в мире остаются только страдания и жалость с обманом. Нельзя ли сказать, что жалость есть тень счастья?
При позднейшем перечтении запись М. М.-ча на полях:
"Русалка, русалка, - а если человек в болоте и русалка его выманивает вылезти из тины, то чем плоха женщина, если даже она и русалка?"
Вечером у матери она читала мне стихи с таким выражением, с такой любовью, и так была она при этом прекрасна, что "практические соображения" этих дней (устроиться жить с ней под одной крышей) вдруг явились передо мной во всём своём ничтожестве. Я просто струсил за себя. Но мало-помалу преодолел себя и уж начал было пьянеть от поэзии, парить в музыкальном тумане, как вдруг в дверь постучались и вошёл доктор Раттай.
Вспоминаю, как она "вытаскивала" меня с предупреждением, с назиданием и мало-помалу заставила меня поумнеть, заставила поверить в большую любовь.
Так же точно она сама преобразила своего мальчика Олега. Эта требовательность к настоящему чувству есть её основная черта. Вторая черта, чтоб в поступках быть всегда "по-своему", это вера в право жить и думать по-своему и не спрашивать у других. И ещё: прямота в борьбе за любовь и точное знание, где кончается большое и начинается малое: лукавство, дипломатия и т.п. И ещё: она женщина без перегородок: все отделы её существа постоянно находятся в обмене. Редчайшее в женщине гармоническое сочетание религиозности, просвещённости и натуры. И ещё самое главное то, о чём сказано в моём рассказе "Художник", - это её любовь изображена.
Итак, если я посмею, то через неё причащусь на эту любовь.
Свиданье у Третьяковской галереи: дома нельзя - Аксюша... Брезгует атмосферой Аксюши и не хочет идти в мою квартиру.
16 марта. Во второй половине дня Павловна приехала "лечиться" в Москву. Остроумный выход: под предлогом болезни явиться и всё расстроить. Собрались сыновья - диккенсовская картина!
Самое страшное в том, что В. до того измучена жизнью, что боишься нагружать на неё пошлость в столь огромной дозе, - боюсь, что не вынесет она пошлости. Мелькнула страшная роковая безысходность.
Лёва кричал на меня в своём безумии, что "жёнку" мою посадят, а с меня ордена снимут. Это было так непереносимо больно и ужасно, что во мне что-то оборвалось навсегда.