Заметить: в этой войне за Л. сама она мало-помалу, при ожесточённости моего сердца, превращается в принцип. Если бы не наши свиданья, восстанавливающие живую связь, то, может быть, после войны я и не узнал бы её, и не захотел, и подивился: из-за чего же кровь проливал?
10 апреля. В Загорске складываю вещи, налаживаю машину, покидаю семью, быть может, навсегда. А весна задержалась.
Ночь на 11-е апреля. Всё рассказал Яловецкому и ужаснул его, и он, как все хорошие люди, схватился за моё здоровье.
- Разве вы не видите, - сказал я, - что я выгляжу лучше?
- Вижу, - вы стали на вид совсем молодым. Яловецкий требует удаления Аксюши - нельзя положиться.
Яловецкий открыл мне, что собственническое чувство на отца вообще присуще детям, и потому объединение вокруг матери сыновей с точки зрения психологии людей кремнёвого века вполне понятно. Это собственническое объединение прикрывается заботой обо мне, как бы я не попал в руки такой же собственницы, как они, и всё зло, против которого они выступают, олицетворяется в образе "тёщи".
Со мной это часто бывает, что от всего сердца хочешь чем-то обрадовать, а потом, когда сделаешь что-нибудь, как задумал, вдруг поймёшь, как я это сделал неловко, и чем больше проходит времени, тем становится стыднее вспоминать.
Так вот, я, предлагая свой брачный договор, написал, что беру обязанности по обеспечению средств существования; это ещё ничего, но вот "чего": тут же предложил деньги на переезд (они обменяли, наконец, комнату). Это, уж конечно, из далёких купеческих недр: купчик влюбился и швыряет деньгами.
Л. чуть-чуть дёрнулась, чуть-чуть сконфузилась, но взять не отказалась, чтобы не пристыдить меня. Сейчас вспомнишь и покраснеешь! Одно утешение: пусть смешно, да не худо, а самое главное, что я сознаю.
11 апреля. Ходил к Л. (переехали), увидел Л. без подготовки к моему приходу и ахнул: до чего она извелась. И мать извелась. А я ходил и не замечал. Мать хотела на кумыс ехать - осталась, боится за дочь. Дочь хочет со мной ехать - боится мать оставить. Л. сказала мне: "Напрасно резиновые сапоги покупал, я теперь могу только лежать, и только этого хочется - лежать и лежать..."
Я понял, что не понимал трудность своего положения, не понимал потому, что на себя, на свои силы рассчитывал и не думал, что Л. сохнет, теряет последние силы.
И почему не я помогал при переезде, а другой человек? Всё произошло потому, что я в жизни своей никого не любил и вот теперь попал в огонь.
...Ну и что же? Если Л. слабая, надо ей помочь; не сумею помочь, я буду любить её... Мне кажется, что я так люблю её, что любовь эта от болезни сильнеет у меня и спасёт её.
Аксюша спросила меня:
- Вы сознаёте, М. М., что в своё время ошибку сделали?
- Какую?
- Да что сошлись с Е. П.
- Сознаю.
- А если сознаёте, то должны ошибку поправить и дожить с ней до конца.
- Это значит - и себя погубить, и свою любимую женщину.
- Вы веруете в Бога?
- Я считаю того бога, которому жертва нужна, как ты говоришь, Сатаной. Я же служу тому Богу, который творит любовь на земле.
Ляля, конечно, замечательная женщина, но ведь и я тоже, наверно, замечательный, если в своём возрасте могу так любить. Но вот чего не хватает у меня: не хватает сознания своей значительности. Я вообще похож на царя Аггея, который покинул своё царство, чтобы поглядеть на жизнь народа, и, когда увидел, не захотел возвращаться на трон.
Да, тут у меня на Л. поставлена жизнь, и если тут провалится (только этого не может быть), то мне остаётся уйти в странничество, и тут возможна радость такая, какой я не знавал. Вообще, главный источник радости является, когда жизнь бросается в смерть, и эта добровольно принимаемая смерть уничтожает в сознании страх и зло физической смерти ("смертью смерть поправ").
12 апреля. В 3-4 часа дня "Мазай" приехал на Бахметьевскую. Увожу Л. в Тяжино. Л. сидела на стуле жёлтая, измученная до "краше в гроб кладут" и, как после оказалось, готовая к отказу мне (расстаться на время равносильно отказу). Её мать, смущённая, отстранялась на этот раз от сочувствия мне. И когда Л. сказала мне: "Не верю тебе", мать безучастно смотрела на меня, будучи в полной зависимости от дочери.
В этот момент представилось мне, как я полчаса назад в пальто вошёл к Павловне, положил перед ней деньги и она мне сказала: "А комната моя, никому не отдам". И я ответил холодно и резко: "О комнате решит суд". И вышел.
И вот теперь: там все сгорело и тут "не верю". Я почувствовал в себе холод, начало злого решительного действия. Однако холод не стал как-то распространяться по телу, замер, и пришла слепая точка души, когда всё делаешь механически. И Л. тоже механически отдала свой чемодан. Ехали в раздражённом состоянии, я вовсе не понимал, в чём я виноват, за что она мучает меня.
Глава 14
Незаписанная любовь
19 апреля. Прошла с 12 апреля неделя сплошь солнечная. Прошли дни, которых нельзя было записать. Но счастье в том, что дни эти не только не прошли, а не могут пройти, пока мы живы, дни останутся. И если записать нельзя, то можно о них написать: в природе была неодетая весна - у людей незаписанная любовь.
Сегодня Л. уезжает на какой-то день-два, много три, но мы прощаемся, как будто расстаёмся на три года. Она меня перекрестила и велела себя перекрестить, и, когда я руку свою, меряя по себе, повёл справа налево, она поправила и помогла вести от меня слева направо. Это вышло у меня оттого, что, крестясь иногда, я думал только о себе и впервые подумал о другом.
Около 6 ч. мы вышли в поле. Оба согласились, что двум стоять в ожидании автобуса, когда одному ехать - другому оставаться, нехорошо. И она пошла полем в Кривцы, я - в лес на тягу. Долго мы оглядывались, пока она не скрылась за хвостиками леса. Я почти не чувствовал утраты, потому что душа её прилетела ко мне и сопровождала мой путь в лес.
Дождик тёплый, и на глазах вызывал из земли зелёную траву, обмывал почки. Я, чтобы не вовсе промокнуть, стал под большой сосной, ружьё положил на землю, руками назад обхватил дерево и стоял два часа в ожидании вальдшнепов точно в таком со-стоянии с деревом, как с Л. Тогда вихрем вырвались из сладкого единства мысли разные, как протуберанцы из солнца, и глаза в то же время спокойно и безучастно следили, как по веточкам у почек сбегались светлые капельки, росли, тяжелели и падали, как прилетела маленькая птичка - хохлатый королёк и в двух шагах удивлённо глядел на меня...
Раньше мне всегда казалось, будто я вхожу в природу как бы с краю и дальше она постепенно меня охватывает и покрывает собою, как покрывает лес высокий все свои маленькие существа, и я оттуда, из недр природы, взываю к Целому миру как ничтожная часть его: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь". Теперь же я, обнимая сосну, как будто всю природу обнимаю и заключаю в себя, и всё совершается если не прямо во мне, то где-то близко, где-то у меня на дворе.
И это всё, весь этот переворот, происходит только потому, что я теперь не один и согласен в чувстве величайшей благодарности с другим существом. Раньше мне надо было смиряться до твари, взывая из тёмного леса: "Да будет воля Твоя". Теперь, как в раю, тварь приходит к нам, теперь мы и её раз-личаем и каждому лицу даём своё имя.
Вальдшнепы сильно тянули, но старыми патронами рассеянно и плохо стрелял.
За два часа в со-стоянии с сосной перебирал этапы движения моего чувства "незаписанной любви" и всё старался распределить материал пережитого в нарастающих кругах развития одной и той же мысли о единстве материального и духовного мира, плоти и духа.
И мне казалось, что если бы удалось мне на глазах у людей раскрыть эту завесу, разделяющую мир духа и плоти, то мне удалось бы создать полный распад всего того, что мир обманчиво называет "устоями жизни". Тогда бы Мысль человека была всегда в своём происхождении из чувства любви и любовь бы стала одна во всём мире для всех людей, как родина Мысли, Слова и Согласия.
Л. прочла мне какое-то письмо, переживая его, я уснул у неё на руках возле груди в каком-то лёгком хрустальном сне, и когда проснулся, увидел её над своим лицом в необычайном радостном возбуждении. Она была счастлива тем, что я спал у неё, что я был для неё в этом сне как ребёнок и она как мать. И у неё от этого наяву были тоже хрустальные сны.
Утром на рассвете я просыпаюсь от мыслей, и один, как ни бейся, заснуть не могу. Но стоит мне перейти на постель спящей Л., положить руку на её тело, и я засыпаю, и просыпаюсь вместе с ней бодрый и весёлый.
Перед сном, на постели мы с ней всё говорим - мы супруги. Наша постель - это место, где души сливаются в одно. Если о любви писать, о её оправдании, то нужно, прежде всего, такую постель оправдать.
Я стал пить чай. Она осталась одна. Я и чувствовал, что не надо бы ей после этого одной оставаться... Её охватила ревность за идею, она подумала, что, может быть, я и совсем отошёл от неё, что я "достиг". Её же идея в том, что нет достижения и всякий момент любви, духовной или чисто плотской, равноправен в движении.
К вечеру она стала мрачнеть и затаиваться. Во время приготовления ужина я поцеловал её в локоть, она подумала, что я этим поцелуем хотел маскировать отсутствие чувств, и отодвинулась к окну. Я же подумал, будто я ей надоел. Так мы поужинали, и я лёг в кровать. Она тоже легла с отчаянной мыслью, что вся любовь пошла прахом.
- Ты о чём думаешь? - спросила она.
- Я думаю о лужицах, по которым мы сегодня ходили, - ответил я.
- Врёшь, - сказала она, - прощай! - И замолчала.
Через некоторое время она сказала:
- Ты что же это, значит, не придёшь ко мне?
- Разве можно? - удивился я и бросился к ней. И долго, долго спустя был у нас разговор:
- Ты чувствуешь царапину?
- Да, чувствую, но мне хорошо, я наслаждаюсь состоянием единства в полном безмыслии.
- Так надо, конечно, а потом надо усилием поднимать чувство выше.
- Туда, где мысль начинается?
- Туда, где мысль и новое единство в различии: каждый по-своему и оба в единстве. Понимаешь?
И когда я ушёл к себе, она сказала:
- Ну, теперь я спокойно усну, теперь я опять могу любить!
Так она боится и борется за единство любви. По-видимому, в этом и есть её призвание: отвоевать мысль из страстного единства, быть акушером новорождённой мысли.
Ново в ней и, может быть, единственно, что, отстаивая мысль, она ни капельку не делается "умной" женщиной, а остаётся исполненной нежности и игры чувства.
Вдруг понял: поэзия - это и есть та самая "страсть бесстрастная", о которой писал Олег. Если углубляться в сущность её, то и поймёшь, почему это во всей мировой литературе у женщины лейтенант предпочитается поэту (дуэль Пушкина). Ляля - это исключение.
Новый документ из эпохи любви Л. и О. мне прочёлся, как глава из романа о Мадонне без Младенца на руках. Но "Песни Песней" тут нет и быть не может, потому что страсть бесстрастная не может её напитать.
Есть вера как знание, понимаемая нами как знание истины с помощью всех свойств и способностей человека.
Эта "вера" складывается в борьбе столь различных элементов её, что Л., по-моему, вмещает в себя весь атеизм и нигилизм русской интеллигенции. А что остаётся в натуре её, или в заработной части своей личности, то и есть её вера.
Так вот, в память отца она каждую "Вербную" должна соединиться с матерью: её родители встретились впервые в этот день. Но если она сейчас любит - эта любовь живая больше прошлого, покойники могут подождать, а "Милый" ждать не может. И она идёт к Милому.
В "Крейцеровой сонате" сказалась вся сила изуверства в презрении к плоти и его ложь. И через это раскрываются глаза на всю культуру этого разделения: нужно всем глаза на это раскрыть (мысль Л-и).
20 апреля. Л. всё-таки уехала к матери.
С утра туман и тёплый дождь, первое начало позеленения на дорожках, в первый раз после Святой недели в отсутствие Л. берусь за перо. Настолько сильно чувствую её возле себя, что от разлуки не страдаю и мне хорошо.
Вспоминаю вчерашнее. Я вышел из дому, месяц светил, звёзды. Почему-то я вдруг почувствовал себя старым, немытым, небритым, неинтересным, а её блестящей кокеткой в светском обществе. И мне стало жалко себя до слёз. Вернулся с мутными глазами...
- Ревность? - удивилась она. - Вот так выдумал! - ревность к женщине, которая собиралась уйти из жизни и приняла эту любовь как отсрочку смерти.
- Глупо, конечно, - ответил я, - но ведь и всякое отклонение от основного русла жизни кажется глупым. Разве ты не можешь полюбить кого-нибудь?
- А если так будет, ты представь моё письмо как документ.
- Умная женщина, а говоришь о документе в любви. Ты сама написала мне, что веришь мне и считаешь себя женой, а двенадцатого сказала: "Не верю". Любовь свободна, и я готовлюсь сжечь все документы... Я ведь только перед месяцем и его звёздочкой выказал свою тревогу и тебе сказал лишь на основе нашего договора о правде. Это не у тебя, не у меня, а в составе самой любви заложено чувство ревности, но как человек я готовлюсь к жертве на случай необходимости.
На это она ничего не ответила. Я же ей напомнил Олега:
- Что мог сделать О., когда ты пошла за другого? А разве не могу я попасть в его положение? Только я должен на случай приготовиться и не упрекнуть. Так и буду любить тебя и буду готовиться к тому, что ты меня бросишь, готовиться облегчить не свою, а твою боль обо мне. Трудно подумать о такой возможности, но, как хороший хозяин, я готовлюсь теперь, когда всем обладаю, к невозможному.
Начинаю до крайности ясно разбираться в судьбе Л. Попади она только на путь искусства - была бы она интересная большая артистка, и никто бы ей слово упрёка не сказал за её многообразную любовь.
Но случилось, из-за катастрофы в своей личной судьбе, она вступает на путь искания "достоверного" и заканчивается в сфере любви в самом глубоком смысле слова. Тогда, через высокие требования любви и жажду любви настоящей, все искусства, весь быт человеческий и даже вся земная жизнь в её сознании попадают в сферу недостоверности.
Будь она "чудачка", так бы она и жила чудачкой, но она, интересная, жила нормальной жизнью, и вот из-за этого она летала в жизни, как ласточка над водой: ласточка коснётся воды крылышком - внизу кружок на воде, Л. коснётся жизни - любовь.
Читали последнее письмо Олега, и его страдания вызывали образ Распятого. Мне было особенно близко заполнение его душевного мира скорбью об утраченной душе Л-и (когда она решилась на брак). В мире больше ничего не оставалось - ни людей, ни природы, ни искусства, кроме этой скорби об утрате Л-ли.
Мне было близко лишь это заполнение своей души другой душой, но основное чувство, конечно, обратное. Мне теперь складывается всё так, что цельный физически-духовный образ Л. целиком сливается с тем, что я достигал своими писаниями.
Смысл моего будущего искусства, его назначение заключается в том, чтобы привязать Л. к земной радости. Я, конечно, и раньше бессознательно точно так же относился ко всему искусству, мне всегда хотелось своими силами удержать на земле преходящее мгновение. Теперь это мгновение - в сердце Л., и судьба моя теперь как писателя совершенно сливается с моей судьбой как мужа Л. Сколько мне удастся удержать Л. рядом со своей душой, столько же удержусь и я как писатель.
Раньше в природе я как в море плыл, и меня природа окружала как на корабле. Теперь же в природе я стою как у берега моря, и этот берег - мой друг.
Запись 1942 г.: "Ночью думал, что любовь на земле, та самая обыкновенная и к женщине, именно к женщине, - это все, и тут Бог, и всякая другая любовь в своих границах: любовь-жалость и любовь-понимание - отсюда".
Ещё думал на тяге о справедливости разрушающей силы всего нового Большого, идущего против старого Маленького и сокрушённого. И что есть милые прелестные существа и создания, обречённые на гибель. Это - закон развития. Но есть в этом всеобщем исполнении закона непонятное исключение: в этом Малом, обречённом, открывается такая сила сопротивления, что на его сторону становится само Будущее.
Так, мы знаем все, что в "Медном всаднике" будущее не за Петром, а за Евгением. Так и борьба этой девочки через всю жизнь вплоть до нашей встречи за себя, за свой любимый мир.
Собирая том "Дневника", читаю свои искренние записки и даже в этих чисто художественных вещицах чувствую упрёк своей прежней жизни. Так вот, описывается, как приходит тоска, и об этом говорится, будто она неизбежна. Между тем, с тех пор как знаю Л., нет этой тоски. И так вот жизнь эта отшельническая по существу "духовная", по существу только эгоистическая, с аскетическим презрением к самой жизни. И это в глазах чудаков имело вид "Пана", и сам я - охотник.
Ай-ай-ай, выходит, аскетизм-то был предпринят ради литературы о Пане! Из-за этого призрака замариновал себя в банку и так провёл жизнь, как наконец всё оборвалось, и захотелось того, что есть почти у каждого.
После обеда явилась из Москвы дочь нашего дачного хозяина и сказала, что в Лаврушинском её встретила "небольшая плотная женщина". Этого достаточно было: "Не уехала!" И насколько счастья прошло за неделю, настолько здесь злобы. Теперь я уж больше ни видеть, ни говорить с ней не в состоянии. Очевидно, полученный шок при напоминании режет душу.
Вот отчего тот или иной человек "ни с того ни с сего" вдруг дёргается, мигает, таращит глаза, кривит рот...
Лично не участвовать, работать и беречь Лялю. Тужить теперь не надо: моё главное, чего тогда не было, теперь со мной, а для двух - всё пустяки.
Пишу сейчас лишь для того, чтобы унять поднимающуюся тоску от вести о Е. П.
Сегодня удалась моя внутренняя молитва. Я просто, как Друга, просил И. X. помочь мне уберечь Лялю с собой до конца жизни. И в ответ на это получил уверенность в том смысле, что "всё зависит от тебя самого. Если ты будешь в духе - она неизменно будет с тобой".
После того я увидел её как бы окружённую тем паром или дымком, которые исходят от земли в апрельские дни, через которые смотреть - всё видимое колышется и преображается. Мне она была и как обыкновенная женщина, и как ещё нечто, чего у всех нет.