- Милый мой, я тебя так люблю и мысль моя такая большая, что записать о картофеле ничуть не мешает.
- Какая же всё-таки мысль? - настаивал я.
- Раскрыть корни желания "быть как все хорошие люди" из твоего рассказа "Художник". А то люди после нас могут этих слов твоих не понять: "Зачем вам быть как все, - скажут они, - если вы же сами всю жизнь только и делали, что стремились к небывалому и то, что у всех, разрушали?"
Я понял её и ответил:
- Я тоже никогда не расстаюсь с большой любовью к тебе, когда целую твои колени.
Это было тому назад недели две, когда в лесу оставалось ещё много снега. Случилось как-то зимой, по лесной опушке, глубоко осаживая рыхлый снег, прошёл, наверное, с большим трудом человек. Эти следы сильно расширились при таянии снега, после того, как весь снег вокруг растаял, оледенения огромные остались - тумбочки по всей опушке леса.
Следы гигантского человека ещё стояли по всей опушке, когда уж и бабочка-лимонница зашевелилась под старой листвой, когда прилетели трясогузка и зяблик. Одна трясогузка даже уселась на след и с одной ледяной тумбочки перелетела на другую.
- А сам-то человек, может быть, и умер давно?
- Очень может быть, - ответила Л., - сам человек, умер или жив, в том и другом случае не знает ничего о своих следах и не интересуется ими.
- Вот, - сказал я, - только тем писатель отличается от всех, что интересуется своими следами.
Глава 16
Непроторённый путь
После утреннего большого подъёма любви Л. стала мне как будто беременной, и я водил её под руку осторожно с редкими словами.
Мы шли по берёзовой роще, нам мешали сучки под ногами и неосторожные слова, как сучки, и раз я даже чуть-чуть не упал. А то было она покачнулась на мостике из бревна, и я успел поддержать её. Путь наш был непроторённый, не дорожками...
Зимними морозами убило все сады, и вот когда всё вокруг зеленеет, наша деревня стоит в неодетых чёрных садах.
На опушке, в не закрытой зеленью сухой листве, в солнечных лучах сверкнула сороконожка и, живая, быстрая, понеслась с листка на листок, то скрываясь, то снова сверкая.
- Сороконожка и та сверкает, - сказала Л., - а я почему-то должна всю жизнь ходить в сером среди серых людей.
Наша работа над дневниками в полном ходу, и материалы притекают по трём руслам: 1) Большой дневник как форма нашей идеи. 2) Рассказы "Фацелия" и 3) Календарь.
Приехала к нам жить Наталья Аркадьевна (тёща). Встреча матери с дочерью вышла хорошая, и я был очень доволен, потому что я же всё устроил.
Не люблю дачников за то, что они живут так, будто природа существует только для их здоровья. Но если Лялина мать ждёт тепла и зелёной травы, то совсем другое дело: столько перестрадав, имеет человек право ждать от природы, требовать и бороться за лучшее. Но не только от природы - и от вещей человеческих нужно ждать, чтобы они тоже служили тем, кто настрадался.
Казалось бы, на этой почве и возникло это восстание пролетариев и на этой почве права измученного человека на материальную жизнь создалась эта идея счастья человеческого на земле.
Но почему же идея эта так исказилась, что это "счастье" всякому порядочному человеку стоит как кость поперёк горла?
Наша идея, между прочим, содержит в себе и эту идею насыщения всех голодных и утоления жажды всех страждущих. Только она исходит из глубочайших основ бытия, где совершается всё творчество жизни. А вокруг нас пока ещё торжествует идея покидаемой духом материи.
Наша идея происходит не от нас только, но наше участие в её развитии должно состоять в том, что мы заключим в неё современность, что мы из области философии переведём её в жизнь.
Тёща моя оживает не по дням, а по часам, и это идёт мне в заслугу. Наша жизнь вообще начинает складываться. Мы так начинаем все привыкать друг к другу, что даже угнетённая Н. А. стала петь и шутить. Впервые я в семье, впервые за мною ухаживают, и я впервые по себе, а не по чужому примеру понимаю любовную связь между людьми.
Всё, оказывается, просто, любовь проста как хлеб, а мы, как несытые о пище, мечтаем о любви и принимаем всякую дрянь за любовь.
Л. почти ничего не знает в природе и впервые даже соловья слушает, но она как-то, не зная названий (не интересуясь тем, что это поёт, летит, ползает), чувствует это всё вместе и бывает охвачена чувством. Это оттого, что она вся - внутри себя, человека, и редко выглядывает...
Мы сегодня втроём между клейкими листочками берёз, тополей обошли наш большой круг.
Аксюша к нам приехала из Москвы... рассказывала о расчёте Е. П.: "Вот как расчётлива, что выложила себя как на ладони", - если рассчитывать на пожизненную пенсию, то через год я могу умереть и она останется ни с чем; если же сейчас взять половину, то ей хватит на много лет. И есть полное основание думать, что вся борьба у них идёт за наследство: "Вместе наживали" - и вся ненависть обращена к Ляле как к возможной наследнице.
...И так вот они столько лет жили с примерно бескорыстным человеком и наживали себе корысть, и человек этот ещё жив, а они уже делят вещи его, и страх его физический перед пошлостью они принимают за трусость. И всё это мне приходит как расплата за безбожное "равенство", в котором они росли и воспитывались.
Равенство людей возможно только перед Богом, никакого другого равенства быть не может на земле, и с этим надо покончить навсегда. Пусть это будет основной идеей моей новой жизни, и об этом я буду думать всегда.
Быть внутри себя как дети - это надо, но с детьми надо быть старшим, с людьми, стоящими в отношении духовного развития какими-то ступенями ниже тебя, нельзя быть запанибрата. И это грех не меньший, чем обратный - быть заносчивым и гордым с низшими.
Нужно зарубить себе на носу, чтобы взять Л. в железную дисциплину относительно литературной работы. Меня очень тревожит, что она готова всё время проводить в суетливой заботе о ближнем. По-прежнему буду жить без чулок и наволочек, но её воспитаю в работе.
Л. начала работать. Привезли дров из лесу, по-прежнему очень сухо. Лес кишит комарами. Ночь лунная, прекрасная, поют соловьи. Л. встала с постели, подошла к окну послушать. Я почувствовал, что не доходит до неё песня соловья и нет в ней ответного чувства.
- Неважно поёт, - сказал я. Она засмеялась.
- Какие всё перемены в моей жизни, - сказал я, - вот был я знаменитым охотником, а теперь ни разу не был на охоте.
- Ты, - сказала она, - будешь на охоте, только не так часто; у нас с тобой столько всего, более ценного!
- А природа?
- Глупенький, разве ты не чувствуешь, природа была где-то, а я тут: теперь я - твоя природа.
И вот эта "природа" обняла меня, оставив луну светить для кого-то, соловьёв петь кому-то.
Через какое-то время я спросил её:
- А путешествия? После того, как мы с тобой сошлись, - я перестал думать о путешествии.
- Но разве сейчас мы не путешествуем?
И это была такая правда!
- Мы каждый день изменяемся, - говорила она, - в путешествии этого достигают перемещением себя физически, мы же с тобой не такие дураки, - мы путешествуем в природе самого человека.
Л. работала много времени над моими дневниками. Цветёт черёмуха всем цветом, так хорошо поёт соловей, как Л. никогда ещё не слыхала. Загоревал было я, что один в лесу, а Л. работает и не знает сейчас, как много в лесу цветущей черёмухи, как хорошо поёт соловей. Счастье моё, однако, было столь велико, что я скоро повеселел и сказал себе, пусть она работает и ничего не знает, я так расскажу об этом, что слова мои полюбятся ей больше, чем песнь соловья.
Перед нашим окном оказались бутоны сирени, значит, скоро конец весне. В это время я обыкновенно теряю свою страсть к природе, но Л. люблю всё сильнее, и так, что глаз не свожу с неё, и любуюсь ею весь день, а ночью приникаю к ней и всё на свете забываю.
Мы нашли в лесу дерево с давно вырезанными на нём крестом и заплывшими буквами. Мы их приняли за Лялины инициалы, и она стала одна ходить к этой берёзе.
Был у нас Лялин неудачливый поклонник N. Вижу по нему, что я не виноват в невежестве детей своих, а время такое: Л., любимая им женщина, просила его прочесть Евангелие - самую дорогую ей книгу, и он не прочёл. Больше того, назвал "гнилью".
- Гниль, - ответила тогда Л., - тоже неплохо, это всё равно что навоз в земле: без навоза не родит земля, и мысль не родится, если что-нибудь в себе не умрёт и не сгниёт.
Ах, как же я ненаходчив! Вместо глупейшей в моём положении гордости петушиной, что стоило бы подойти к нему и сказать: "Почему вы не выполнили просьбу любимой женщины - не прочли книгу? Почему вы обошли самое для неё дорогое и хотели воспользоваться так неумело тем, что у неё дешевле всего?"
Бутоны на сирени вызвали мысль о конце весны и напомнили о возможности конца любви. Об этом был разговор вечером в постели. Я просил её не связывать себя клятвами, уверяя, что при связанности она потеряет лучшее свойство женщины - свою изменчивость. И пусть она, не связанная, вечно изменчивая, предоставит мне самому позаботиться о том, чтобы уберечь её от измен - худшего, что только есть в человеке.
- Лесной крест, - шептал я ей, неустанно целуя, - есть твоё суеверие, твой страх перед величайшим долгом быть собой, утверждаться в себе, быть вечно изменчивой и не изменять. Клятва есть посеянная измена!
Утром мы пошли к нашей берёзке. Л. читала, я лежал у неё на коленях, и мне было хорошо. "Зачем мне обет, - думал я, - если я люблю её и если в живом чувстве всё это и содержится. Точно так же я верю, что она меня любит". Так я и свёл всё ко вчерашнему разговору об измене и изменчивости.
- Нечего клясться и обещаться, - сказал я, - если мы будем друг друга любить, то, само собой, будем открывать друг в друге свои помыслы. А если ты разлюбишь меня и закроешься, то ответ за твою измену я беру на себя. Будь спокойна и бесстрашна, я буду охранять наше чувство, я беру это на себя, и если изменишь - я за это отвечу.
Свободная любовь без обетов и клятв возможна лишь между равными, для неравных положен брак, как неподвижная форма. Но благословения на брак, на любовь, на откровение помыслов надо испрашивать, и для этого мы сегодня ночью пойдём к нашей берёзе.
В берёзовом лесу мы с Л. продолжали разговор о нашей свободе, в том смысле свободе, чтобы нам исходить из наличия нашего чувства и мысли, а не из форм, клятв, обетов и обещаний, которые созданы великими людьми для воспитания маленьких.
- Мы должны быть свободны, - сказал я. - Как же великие люди? Почему не можем мы жить и мыслить, как равные им. Можем?
- Конечно, можем.
- Вспомни всех великих, включая Ленина, все они жили полным настоящим в своём творчестве, и все они, живущие полным настоящим, сулили маленьким людям счастливое будущее. Мы должны сделать наоборот, мы должны обещанное будущее сделать настоящим. И давай это делать сейчас же и не раздумывая.
В это время луна достаточно высоко поднялась и стемнело настолько, что от деревьев легли тени. Мы нашли без труда Лялину берёзу.
- Вот этот загадочный символ на берёзе с твоими инициалами, - сказал я, - давай этот клятвенный символ сделаем живым.
Возвращаясь домой, мы говорили о том, что едва ли бы сошлись, узнали, поняли друг друга, если бы встретились ранее определённого судьбой времени.
- Я бы, - сказал я, - не мог бы узнать тебя из-за своей личной заинтересованности в тебе; любя, я не мог бы не создать из тебя собственности, как другие, которые составляют хвост в движении твоей кометы, пересекающей традиционные орбиты обыкновенных светил.
В молодости я, как все, не был свободен, и моё движение тогда, тоже как у всех, определялось силой всемирного тяготения.
Когда выскажешь новую мысль и Л. поймёт её, то вдруг останавливается с расширенными глазами, узнаёт в этой мысли что-то своё, радуется и со страстью принимается обнимать, и целовать, и благодарить.
Так бывает у неё, что прямо из мысли, как дождь из облака, родится любовь.
Если женщину трогать и дойти до какой-то границы, то она как бы удивится и как бы остановится... А то можно остановить точно так же какой-нибудь мыслью. Она спохватится, уйдёт в себя, и станет похоже, будто ты её схватил.
Надо всегда иметь в виду, что Л. даёт душе моей в соответствии с моим запасом, что, может быть, в ней содержится гораздо больше, чем я из неё вызываю, и значит, есть опасность в приходе другого вызывателя, более значительного. Единственным средством обороны от этого есть моё усиленное движение вперёд, моя доблесть и постоянное напряжённое к ней внимание.
Я рассказал ей это, и она мне ответила, что я похож на Ладу, которая не доела корку хлеба, запрятала под себя в солому и на всех кур смотрит так, будто они подбираются к её корке.
И сколько кур из-за этой ложной Ладиной идеи лишились хвостов.
Вечером при восходящей огромной луне гуляли и, перебирая всё пережитое, закрепляли нашу любовь. И у меня исчезало моё лично отдельное, даже мои друзья становились её друзьями. И так в будущем жизнь моя делалась не моя, а наша, и так всё у нас - все наши воспоминания, и надежды, и мысли соединились в одно, как будто мы находились на слиянии рек и одна река вливалась в другую и дальше текла одна река, широкая и полноводная.
При луне в лесу Л. говорила, что не любит "мистику", как слабосильную подмену того, что она называет цельным знанием. И то же она находит во мне и говорит, что это нас соединяет. Я же думал о том, что любовь настоящая бывает непременно на слиянии рек.
Говорили о материнском чувстве женщины в общем чувстве любви и так добрались до самой Валерии, и тогда оказалось, что это не мужья у неё были, а дети, и самый любимейший у неё - это я.
Я понимаю Л. насквозь в отношении того, чтобы дать своим детям то, чего им так хочется, но я никак не могу принять её заверения в том, что я - последнее её дитя и для всей нашей будущей жизни единственный. Я даже и того понять не могу, каким образом моя чисто мужская потребность быть у неё единственным становится у неё священным требованием к себе. На это она ответила так: "Тебе довольно того, чтобы моё сердце привязалось к тебе, как к единственному".
Вот это новое понимание и этот необыкновенный опыт надо влить в моё понимание старого своего пути: "Будьте как дети".
Через тринадцать лет, 18 февраля 1952 года, перечитывая это место, М. М. сделает следующую запись: "Л., слушая "Паяцы", по своему обычному болезненному чувству жалости представила себе, что я Паяц, а она Коломбина.
- Ведь может же быть так, что явится человек лучше тебя, талантливей, значительней. Может же быть?
- Может, - ответил я, - что кому-нибудь лучше, но никто тебе меня заменить не может. Я ни хуже, ни лучше других, я для тебя, как и ты для меня, существо небывалое, незаменимое. Для матери незаменимы свои дети, и в любви настоящей не существует лучше или хуже.
И Бог вочеловечился для того, чтобы вывести личности небывалые из общего считанного стада и создать из них Церковь.
Пришлось снова ехать в Москву. Там - десять дней война.
Наглость Лёвы, борьба за какую-то глупую жилплощадь, отсутствие осмысленной работы, чтения, недосыпание, муть в голове, пребывание летом в городе создали во мне как бы провал сознания.
- Это не провал, - возразила Л., - это... жизнь.
- Там будет жизнь, когда приедем в Тяжино!
- Нет, это есть тоже жизнь, без этого невозможно и то, куда ты стремишься.
Вчера часов так в 11 дня наконец-то я достиг того, с чего надо было начать эту борьбу: развёлся и стал свободным человеком. И замечательно, что тут же после обретения желанной свободы поссорился с другой женщиной только из-за того, что по её рассеянности не мог тут же после развода отдать ей свою свободу и тут же немедленно в том же загсе заключить с ней брачный договор: не было документа о её разводе.
Первая крупная ссора. Это было, как будто из леса или цветущего сада я вышел на какую-то голую холодно-каменистую землю, из которой ничего не растёт, не живёт.
Л., не торопясь, стала меня уговаривать, и столь сдержанно и столь убедительно, что я во всём раскаялся и вернулся к ней, как ребёнок. И она приняла и обняла меня любовью своей материнской, великодушной и непоколебимой. После того потихоньку от неё я не спал всю ночь и разбирался в наших отношениях. Я увидел с несомненностью, что в глубине души она любовь нашу вечно, как море скалу, обмывает сомнениями и вопросами: да любовь ли это, не прихоть ли это легкомысленного поэта?
По её сокровенному убеждению, всю эту любовь нашу предстоит оправдать жизнью, и она ещё очень сомневается, сумею ли я оправдать, не останется ли любовь у меня только поэзией. В моём мучительном раздумье не раз вставала вопросом вся моя жизнь как счастливого баловня в сравнении с её жизнью, и её добро укоряло мою поэзию.
Я пришёл к заключению, что прежде всего надо уничтожить самый родник нашего разногласия, поехать к Павловне и личным переговором прекратить нужду в юристах. Ещё я решил зарубить себе на носу, чтобы в ссорах никогда не выходить за пределы нашей любви, для чего надо не только не выходить из себя, но также и из неё.
Чтобы при работе над этим вначале не забываться - бросить курить. При постоянной поддержке Л., при наличии любви победа обеспечена. И вообще, всё передумав за ночь, всё переболев, я уверился, что свой поэтический дар я могу направить в её глубину и рано или поздно прославить любовь, как никто, может быть, из поэтов теперь не может её прославить.
На этом пути я увлеку за собой Л. с такой силой, что она сделается в глубочайшем смысле моим соавтором.
- За то я тебя и люблю, - ответила она, - что ты подвижной человек и не останавливаешься в преодолении преград своего ума и неясной совести.
Она расточала дары своей любви больше, чем раньше, я по-прежнему, как баловень счастья, принимал эти дары, но больше уже не терял из виду, что за этими её дарами и далеко за пределами этой любви в ней таится какое-то существо с тревогой и мыслью, издали с высоты глядящее на этот поток любви.
И с этой высоты, из того далёкого высокого материнства, наши мужские претензии собственника кажутся детскими капризами, а наши поэмы - детской игрой.
И, поняв это, я с постели тихонько перебрался на пол, босыми ногами ушёл в кухню и там сидел до утра на стуле, и встретил рассвет, и понял на рассвете, что Бог создал меня самым счастливым человеком и поручил мне прославить любовь на земле.
Разумник привёз от А. В. нужную бумагу для Л. - согласие на развод.
Чем лучше у нас дело идёт, тем тяжелее у Л. на душе от мысли о брошенном А. В. С утра просит:
- Утешь меня!
И я утешал, вспоминая брошенных мною революционеров, когда я стал служить художеству.
Сегодня всё существенное в той борьбе было закончено, Л. получила развод, мы "расписались" с ней. Вернулись домой: она без каблука, а у меня украли часы.