Время клонится к вечеру. Низкое уже солнце ярко освещает горы, окружающие бухту Тикси. Не верится, что такая красота может встретиться за Полярным кругом. Ярко-голубое небо, нежная зелень куполообразных вершин и крутых склонов оттеняется темной гладью моря. Красно-желтые обрывистые берега, местами прерываемые темными скалами, - все это похоже и одновременно непохоже на берега Крыма или Кавказа!
Опустившись на воду невдалеке от стоящих на якорях больших транспортов, мы, впервые не отдавая якорей, швартуемся к бочке. В порту оживление. Взад-вперед снуют по бухте буксиры и катера, что-то разгружают с судов, что-то грузят на них. Работа идет круглые сутки, благо солнце и в полночь опускается лишь к вершинам сопок.
Глеб Косухин с Володей Макаровым опять мудрят над моторами, проверяют свечи, регулируют магнето, что-то чистят и под-кру" ивают.
Новое задание: разведать льды в районе дрейфующих караванов. Нет ни малейшего ветерка. Долго бежим по цепкой неподвижной глади бухты. Моторы ревут вовсю, но скорость растет еле заметно. Уже кончается бухта, впереди - открытое море, когда с неохотой, лениво и не торопясь, лодка выходит из воды и поднимается в воздух.
- Фу, черт, - ругается командир, смахивая со лба капелькипота, - надо же, чтобы ни единого дуновения…
Глеб Косухин, вопреки обыкновению, сразу после взлета слезает со своей "голубятни", что находится за летчиками высоко в центроплане, и уходит назад. Затем идет к нам:
- Командир, авария. На взлете напоролись на топляк, пробили днище…
- И… и много? - встревоженно поворачивается к нему Козлов.
- Не очень, сантиметров пять. Но место труднодоступное, у самого стрингера.
- А если сядем?
- Ни в коем случае, потонем…
- Пойдем посмотрим. Эндель, возьми штурвал.
Они уходят в кормовой отсек лодки. Вот это да! Пропороли днище! И как же это? Ведь ни удара, ни сотрясения не было слышно.
- Ничего, ребята залатают, - возвращается на свое место Козлов. - Времени уйдет порядочно, но обещают часов за десять управиться…
Погода, как назло, испортилась. И не только вокруг нас, но и у цели нашего полета. С "Садко" радируют": "Туман с моросью, видимость ноль".
8 стекла бьет мелкий дождь, море видно лишь в открытые боковые окна. Спускаемся все ниже и ниже. Назад, в Тикси, нельзя: посадка невозможна. Надо залатать днище, а на это уйдет десять часов. И их нужно налетать с пользой для дела.
Облака прижимают нас все ниже и ниже. Я закрываю свое боковое окно и веду самолет вслепую, по приборам. Матвей Ильич прижался к открытому окну и не спускает глаз с моря.
Лететь все трудней: падает температура и появляются первые признаки обледенения. Штурман решает изменить курс.
- Курс 270 градусов, - протягивает он мне клочок бумаги.
Борис Ануфриев принимает радиограмму с "Ермака": "Туман, видимость ноль". Чуть позже получаем сводку и из Тикси: "Ветер восточный, слабый, бухта затягивается туманом".
Козлов нагибается вниз и требует связаться с Фроловым, главным синоптиком, находящимся на Диксоне.
Под нами по-прежнему мелькают то битый лед, то светлые ледяные поля. Временами на них, как игрушечные горные хребты, высятся выдавленные сжатием гряды торосов и ропаков. За льдами следит Штепенко - мне некогда. Я не могу оторвать глаз от приборов: высота полета лишь несколько десятков метров.
Матвей Ильич все потирает рукой щеку и говорит:
- Ну и выбрали же погодку… - и прибавляет крепкое словцо.
- Ничего. Обледения нет. Ведь бывает и хуже.
- Бывает… но редко, - бурчит командир.
Хочется курить, да некогда… Матвей Ильич, как назло, не вспоминает даже об этом…
Наконец, приходит обзор погоды с Диксона. Фролов сообщает, что в ближайшие сутки берега моря Лаптевых закрыты мощным центром низкого давления и надежд на улучшение погоды нет. Он настойчиво рекомендует нам лететь на Диксон.
Штепенко приходит к нам и долго совещается с командиром.
Решено: летим на Диксон. Берем поправку на курс и идем к мысу Челюскина. Наконец-то перестает моросить. Очищаются от влаги стекла кабины, впереди вижу битый лед. Понемногу лезем вверх. 100 метров… 200… 300… Совсем другое дело! Козлов берет штурвал, а я с удовольствием потягиваюсь и закуриваю. Тут и Матвей Ильич вспоминает, что не курил уже часов пять и показывает пальцем на губы. Зажигаю вторую папиросу и даю ему в рот. Порядок! "Жить стало лучше, жить стало веселей!"
С согласия командира слезаю и иду в хвостовой отсек смотреть, что делают механики. Вижу лишь раскинувшиеся в разные стороны две пары ног: головы и руки механиков где-то внизу, и там они что-то крутят и постукивают.
- Ну, как там? - спрашивает командир, когда я возвращаюсь. Пожимаю плечами.
Теперь идет смотреть он. Вернувшись минут через десять, показывает большой палец:
- Все будет в норме. Заделают.
Погода все лучше и лучше. Облака ушли высоко вверх. Видимость мили две, а то и все три. Подлетая к Диксону, увидели и солнце - впервые за полсуток полета!
Вместе с солнцем появляются улыбающиеся механики: лодка залатана!
Как и всегда, Матвей Ильич мастерски "приводняет" самолет, и мы рулим между громадными корпусами судов поближе к берегу.
Весь экипаж собирается в кормовом отсеке: как там? Течет? Не течет? Все сухо. Хоть бы одна капелька. Молодцы механики!
А погода начинает всерьез портиться. Один за другим спускаются то с северо-запада, то с севера громадные "шарики" циклонов и пригвождают нас к Диксоновскому рейду. То морось с туманом, то штормовые ветры гуляют над нами. А вылететь просто необходимо: мы должны помочь "Ермаку" пробиться к дрейфующим караванам.
Наконец, погода вроде немного улучшается. Немедленно взлетаем. Но, пытаясь пробиться к "Ермаку", наш самолет попадает в очередное обледенение, и нам надо решать, где садиться. Закрыло все пути: на Диксоне - шторм, в Тикси - туман и морось. Куда идти?
- Пойдем на Хатангу или в бухту Кожевникова, - решает командир.
- В Кожевникове хорошая погода, - сообщает Ануфриев, - ветер восточный, 7–10 метров в секунду.
- Это хорошо, - думает вслух Козлов. - Можно отстояться под берегом.
Я сижу за штурвалом и впервые жалею, что не одел унты. Ноги зябнут. Но ничего, скоро сядем, а там, на берегу согреюсь…
Сели хорошо. На берегу избушка. Около нее - горка бочек с бензином.
- Давайте прямо к берегу, - просит Косухин, - пока ветер с берега, заправимся горючим, а потом отойдем и станем на якорь.
Командир соглашается и на самых малых оборотах приближается к песчаной косе. Под носом самолета шуршит песок. Саша выбрасывает на берег якорь и, натянув канат, как акробат, соскальзывает по нему на берег. От носа лодки, возвышающейся метра на полтора над водой, до берега метра два с небольшим. Прикинув расстояние, я решил, что одолею его прыжком. Приземляюсь я неудачно, не подогнув колени, и… падаю от резкой боли в пояснице. Встать сам уже не могу.
- Женя, что с тобой? - спрашивает, нагнувшись ко мне, Козлов.
- Не знаю, - пытаюсь я улыбнуться, - что-то тут хрустнуло, - показываю я на поясницу.
Подхватив /под руки, Козлов и Ануфриев тащат меня к домику. Мои ноги не двигаются совсем. Каждый толчок сопровождается режущей болью.
Уложив меня на нары, ребята готовят ужин, заваривают чай. Мне не до еды. С трудом ворочаюсь, пытаясь найти такое положение, чтобы хоть немного утихла боль, но это никак не удается.
Пролежал всю ночь, так и не сомкнув глаз.
Наутро, посовещавшись с экипажем, командир решил перевезти меня в Тикси, а там продолжать полеты без второго пилота.
В Тикси в больничной палате я оказался один. Няня, молоденькая чукчанка, очень заботливо ухаживала за мной, поила сладким морсом, кормила с ложки… Обложила подушками со всех сторон. Пожилой врач-терапевт, поставив диагноз: травматический радикулит, утешил, что "от этого не умирают", и "вы еще попрыгаете, долгие годы еще попрыгаете, молодой человек…"
Няня, пристроившись рядом с койкой на табуретке, поит меня бульоном с сухарями.
- Как тебя зовут? - спрашиваю я.
- Чульхена.
- И ты давно здесь работаешь?
- Очень давно, четвертая луна пошла. А ты мало говори, много кушай, - говорит Чульхена строго.
Я допиваю бульон, она забирает чашку и уходит. Пытаюсь повернуться, но острая боль пронизывает все тело. Мне кажется, будто в пояснице острый нож, который при малейшем движении проникает все глубже.
Чульхена приходит опять в палату и, усевшись на табуретке, складывает свои маленькие, как у ребенка, руки между коленями. Сидит, смотрит на меня и молчит. Я боюсь двигаться, знаю, что каждая попытка сопряжена с новым приступом боли. Так проходит час, два. Наконец, мне становится невмоготу лежать на правом боку. Осторожно вытягиваюсь и тихо-тихо поворачиваюсь на спину. Удалось! Теперь снова потихоньку сгибаю ноги в коленях, сперва правую, затем левую и, подталкивая левое колено правым, валюсь на левый бок. Больно, но терпимо. Чульхена не уходит. Тихо, как мышка, сидит она за моей спиной… Боль утихает, и я забываюсь в дремоте.
Просыпаюсь от громкого голоса Бориса Ануфриева и сердитого шепота Чульхены:
- Зачем шумишь? Не видишь, больной спит?
- Не сердись, Чульхена, я уже не сплю, - стараюсь успокоить ее.
- Конечно, не спишь. Как можно спать, когда такой морж кричит, - не унимается девушка.
- Э-э, да ты совсем скрючился, - сожалеет Борис и, видя, с каким трудом я пытаюсь повернуться на правый бок, приходит мне на помощь.
- Н-да-а… Здорово ты, однако, трахнулся, - качает Борис головой. - Матвей Ильич говорит, чтобы ты не волновался, скоро конец навигации и полетим домой в Москву…
Борис рассказывает о сегодняшнем полете, вернее, о попытке вылета на разведку. Сплошной туман и обледенение заставили экипаж прекратить полет и вернуться обратно в Тикси.
Так проходит день за днем. Друзья регулярно навещают меня, и по их скучным лицам я уже сразу определяю, что погода по-прежнему не балует и не дает возможности помочь караванам судов преодолеть тяжелые льды.
Лежу, читаю. Болезнь по-прежнему не покидает меня, и каждая попытка движения сопровождается резкой болью.
Однажды, с трудом приподнявшись, вижу в окно, что COTIKH побелели. Температура опустилась ниже нуля.
- Пора домой, - говорит мне, заходя в палату, Матвей Ильич. - Завтра улетаем. Москва дала добро на возвращение по материку.
Я не понимаю.
- Как это, по материку? А где мы самолет оставим?
- Нигде мы его оставлять не будем. Долетим на нем до самой Москвы. А лететь будем не над побережьем, а над материком, вдоль железной дороги, - объясняет мне командир. И, хитро прищурив глаза, спрашивает:
- Как тут за тобой ухаживают?
- Ничего, нормально…
- А Чульхена?
- Что Чульхена? - переспросил я.
- Так разве ты ничего не знаешь? Кто-то из ребят шутя сказал Чульхене, что если она тебя выходит, получит себе мужа… тебя, значит… Она и поверила. А вчера, когда я ее спросил, как твое здоровье, она грустно так ответила, что "у него спина совсем сломатая и ничего из этого не получится…" А ты и не знал об этом?
- Вот черти полосатые, - ругнулся я, - засватали, меня не спросившись. Ну и ну!
На следующее утро, спозаранок, ко мне в палату приходят Ануфриев и Макаров.
- Давай собирайся. Самолет готов, погода сносная, летим. Оденься, и мы тебя доставим на самолет.
Входит Чульхена, она принесла завтрак.
- Ему покушать надо, - заявляет она безапелляционно и, согнав Ануфриева с табуретки, помогает мне сесть на край кровати.
- Ладно, давай быстренько, - соглашается Ануфриев, - мы пока покурим.
- Нельзя тут курить, выходите на улицу, - распоряжается непреклонная Чульхена.
Ребятам пришлось подчиниться. Уплетая манную кашу, я украдкой наблюдаю за ней. Она уже не смотрит на меня так, как в первые дни. Выйдя из палаты, она тут же возвращается с ворохом моего летного обмундирования. Ни разу не поднимая глаз, заботливо помогает мне одеться.
- Спасибо тебе, Чульхена, - протягиваю я ей руку, когда, встав на ноги с помощью вернувшихся в палату Ануфриева и Макарова, собираюсь покинуть палату. Она молча подает мне свою, по-детски маленькую и теплую ладонь, и, словно ожегшись, тут же отдергивает раньше, чем я успеваю ее пожать.
Когда меня усаживали в ожидавший нас катер, то, оглянувшись назад, еще раз увидел ее, все еще стоявшую в темном проеме раскрытой настежь двери больницы.
… Сидеть я уже могу. Поднявшись с помощью других на свое место, я, хотя с трудом, возвращаюсь к обязанностям второго пилота.
Пробежав с километр, мы взлетели и взяли курс на юг, вверх по Лене. В Якутске заправили баки горючим по самую пробку и на следующее утро двинулись дальше, на Красноярск. Погода на этот раз нас баловала. Полет продолжается спокойно. Пролетаем через Пеледуй, срезая напрямую излучины реки, минуем Киренск. Из Киренска, еще раз заправив там самолет горючим, берем курс на запад, к Ангаре. Под нами расстилаются безбрежные массивы тайги. Иногда между грядами невысоких гор появляются небольшие извилистые речушки, и я думаю о том, что в случае вынужденной посадки они нам вряд ли пригодятся: слишком уж они узки и извилисты. Вот уже и Ангара. Сверху отлично видны и пороги, где река бурлит и пенится, обмывая выступающие большие и малые камни.
Неожиданно резко меняется погода. Начинается снегопад. Через десяток минут он скрывает все. Стараясь не потерять из виду реку, спускаемся все ниже и ниже.
- Придется сесть, - говорит командир.
Снизу из штурманской выходит Саша Штепенко и что-то говорит Козлову.
- Нет, не получится, - громко заявляет тот, - облачность толстая, и пока мы ее пробьем, можем обледенеть. Будем садиться на реку.
Ясно. Саша предложил пробиться вверх, за облака, и продолжать полет, ориентируясь по радио и солнцу. Командир же наш, хотя и не сомневался в способностях штурмана, больше верил собственным глазам, чем сверхсложной системе радио - и астронавигации.
Вглядываясь в три пары глаз в проносившиеся под нами острые белогривые волны, вскоре благополучно опускаемся на воду. Саша, выполняющий как обычно боцманские обязанности, выбросил якорь, и быстрая река повернула самолет носом против течения.
- Порядок! - улыбается командир и энергично потирает ладонью правую щеку.
- Эй, "механизмы", - кричит он тут же механикам, - у вас там, кажется, были пельмени? Самое время их съесть. А тотого и гляди протухнут.
Когда мы уже были заняты уничтожением горячих, аппетитно пахнущих пельменей, Саша Штепенко сообщил нам, что сидим мы где-то в середине между Аксеново и Кежмой.
- А кто это тебе сообщил? - усомнился Косухин. - Мы и берегов-то не видели.
- А мне видно, - улыбается штурман. - Садились мы курсом на восток, а впереди, когда я бросил якорь, была видна протока, отходившая от основного русла Ангары чуть вправо. Протока эта как раз перед Кежмой. Может, поспорим?
- Не будет дела, - сдался бортмеханик, - кто тебя знает, может, и так.
На следующее утро распогодилось, и мы, поднявшись в воздух, еще раз убедились, что штурман прав: чуть ниже по течению река разошлась на два рукава и образовала большой лесистый остров. Справа под нами проплыла сперва Верхняя Кежма, и тут же, минут через пять, показалась Кежма с несколькими баржами у речного причала.
Река под нами довольно круто поворачивает к югу. Командир меняет курс.
- Матвей Ильич, - уговаривает Козлова Штепенко, - пройдемте прямо, тут всего-то километров девяносто-сто. Что ж нам петлять, как зайцам?
Командир не соглашается: его беспокоит пусть малая, но все-таки существующая опасность возможной вынужденной посадки. А если полететь прямо, садиться надо на лес…
- Держи вдоль реки, - распоряжается Козлов и, передав мне управление, спускается вниз, к штурману.
Погода хорошая, все видно на много километров кругом. Самолет летит ровно и спокойно.
Красивая все же наша Сибирь! Высокие лесистые берега Ангары изредка прерываются крутыми и высокими скалами. С пятисотметровой высоты, на которой мы летим, отлично просматриваются через кристально-прозрачную воду реки даже камни с наросшими на них длинными хвостами водорослей.
Минут через 30 река круто сворачивает на запад. Облака становятся редкими, проглядывает солнце. Теперь самолет летит сам. Включен и работает за нас автопилот. Время от времени, когда река уходит вправо, покручиваю его рукоятки и стараюсь держаться поближе к ее руслу. Так проходит час, другой, третий. Далеко слева блеснула водная гладь Енисея.
- Возьми курс 180 градусов, срежем тут немного, - высунув голову из двери штурманской, передает Штепенко.
- Не надо, - возражает Козлов, - посмотрим Стрелку. - И, оборачиваясь ко мне, добавляет:
- Посмотришь, как Ангара в Енисей впадает. Красота! Долетели до слияния этих двух могучих рек. Нашим глазам
открылась удивительная картина. Чистые воды Ангары, вливаясь в темно-бурый поток Енисея, прижали его к самому левому берегу и, не смешиваясь с ним, насколько доставал глаз, так и оставались светлыми…
Из Красноярска приходится лететь уже над сушей, вдоль Сибирской железной дороги. Ночуем в Новосибирске. Затем в Омске. Следующая остановка под Свердловском, на озере Шарташ. На мелких озерах, попрятавшихся в лесах Урала, уже поблескивает лед. Мы торопимся. Остается предпоследний этап, Свердловск - Казань, а оттуда в Москву. Но погода вновь нам подкладывает свинью: над Камой снежная метель прижимает нас к самой воде.
На стеклах - корка льда. Приходится поспешно садиться. Став! на якорь посредине Камы, разжигаем примус и кипятим чай. Из продуктов остались лишь горстка черных сухарей и пачка рафинада. Не густо. Ануфриев с Макаровым надувают клипербот и собираются на берег "промышлять" насчет еды. Уже в сумерках они возвращаются, и по их скучным лицам мы уже издали определили, что купить еды им не удалось.
Пьем чай с сухарями и ложимся спать. Всю ночь дует сильный ветер. Изрядное волнение укачивает нас как в люльке.
К утру ветер не стихает. Опять по кружке чая и по сухарику,
- Смотрите, ребята, рыбак.
Косухин открывает люк и, когда лодчонка с седобородым гребцом подходит ближе, кричит:
- Эй, отец! Рыбка есть?
- Мало рыбы, - слышится в ответ, - вот только щучка одна. - Старик подымает кверху громадную рыбину. Мы ее купили.
Радость наша оказалась преждевременной: как мы ни варили и ни жарили эту проклятую щуку, мягче она от этого не делалась.
По выражению Володи Макарова, погода окончательно "скурвилась". Сверху валит хлопьями густой снег. Ветер гонит вдоль реки низкие темные облака. Вторую ночь проводим на реке в самолете. Время от времени близко от нас с шумом и грохотом идут пароходы. Хотя мы и стоим в стороне от фарватера, на самолете всю ночь горят навигационные огни.
Наконец, проснувшись, увидели, что погода заметно улучшилась. Пока Саша и Борис очередной раз доваривали рыбу и кипятили чай, бортмеханики успели запустить и опробовать моторы. Вскоре под нами широкой лентой извивалась Волга. Миновали Казань. Берега реки, песчаные косы и прибрежные луга покрыты снегом. Надвигается зима. По очереди - то я, то командир, а больше автопилот, ведем самолет вдоль длинных прямых плесов Волги. Слева проплывают Чебоксары, река поворачивает к северу. Час спустя оставляем за собой Горький, а еще через час подходим к Кинешме'.