- Борис Иваныч! - нагибается Козлов к радисту. - Запроси-ка Москву, как там погода, а заодно и "добро" на посадку в Химках.
Летим сравнительно низко. Выше забираться не дают облака. Но воздух чист, видимость хорошая, и все уже предвкушают скорый конец полета. Только меня гложут мысли о болях в позвоночнике и портят настроение.
Борис протягивает командиру радиограмму. Вижу, как по мере ее чтения на лбу Матвея Ильича собираются складки. Что-то не так.
- Москва не принимает, - говорит он вслух, - низкая обчность, морось, видимость от нуля до пятисот метров…
Нда-а… Невесело. Придется еще раз садиться и "ждать у эр я погоды".
- Сядем в Ярославле, - коротко бросает Козлов и отдает радиограмму высунувшемуся из штурманской Саше.
Ну что ж, в Ярославле, так в Ярославле. Все ж лучше, чем болтаться где-нибудь на открытом плесе реки, где поблизости ни кола, ни двора.
Впереди, справа по курсу, расстилается раскинувшееся между извилистыми лесистыми берегами Горьковское водохранилище. Справа уже проплыла Кострома. Волга стала широкой и просторной, вдаваясь в долины устьев небольших рек и речушек многокилометровыми фиордами.
Вот и Ярославль, город, упоминаемый в древних летописях уже в начале нашего тысячелетия.
Командир ведет самолет широким кругом, приглядывается к реке и, определив по дымам заводских труб направление ветра, заходит на посадку. Еле заметно касаясь килем гребешков волн, опускаемся на воду, подруливаем к городскому берегу и становимся на якорь. Перед нами, чуть выше по течению, речной вокзал.
Козлов высовывается из люка, энергично семафорит руками, вызывая лодку, и вместе с Сашей Штепенко отправляется на берег организовывать нам ночлег. Ожидая их возвращения, мы с ожесточением принимаемся за остатки щуки, жесткой и неподатливой. Володя Макаров в сердцах швыряет свою долю за борт и заявляет:
- Потерплю. Доберусь до берега, уж там "заправлюсь"!
С нетерпением ждем возвращения командира. Володя помотает мне взобраться на свое место в пилотской кабине, а сам устраивается на командирском сиденье. Вглядываемся в берег, надеясь еще издали узнать наших среди снующих там людей.
- Вот! - вскрикивает Володя. - Саша идет!
Штепенко гребет на чьей-то большой лодке к нам.
- Запирайте люки, - командует он уже издали. - Ночлег обеспечен. Общежитие. Не то в башне, не то в арсенале, в общем, что-то старинное.
Ребята помогают мне спуститься в лодку, запирают люки, и мы отправляемся на берег. Невдалеке, выбеленное снаружи известью, высится квадратное сооружение с маленькими решетчатыми окнами. Зайдя вовнутрь, удивляемся громадной толщине его стен. В отведенной нам комнате как раз шесть железных кроватей, по числу членов нашего экипажа. Борис идет к окну, забирается на подоконник и шагает по нему открывать форточку. Ширина подоконника - целая сажень. Вот это стена!
- Матвей пошел за билетами в кино. Идет новая картина: "Большой вальс". Говорят, что о Штраусе, - сообщает Штепенко.
Вскоре возвратился и сам командир.
- Я достал машину, - сообщает он с порога, - поедем сперва обедать, а потом в кино. Времени еще достаточно.
Меня усаживают в "эмку" рядом с шофером, и мы едем обедать, а потом в кино.
Картина отличная, нравится нам всем.
- Пойдем в ресторан, - предлагает Глеб Косухин по окончании сеанса. - Посидим, людей посмотрим. Делать все равно нечего.
А мне в ресторан не хочется. И я прошу радиста:
- Боря, возьми, пожалуйста, мне билеты еще на два-три сеанса. Я пока посижу тут, а вы, когда пойдете домой, меня прихватите.
- И ты так и будешь тут сидеть? Три сеанса подряд? - спрашивает меня Глеб.
- Так и буду…
… Назавтра, 24 октября, к всеобщей радости, получаем из Москвы разрешение на вылет, и, хотя небо по-прежнему хмурится, благополучно под мелким дождичком опускаемся на Химкинском водохранилище и встаем на якорь в той же "бухте Матвея", откуда мы вылетели в июне.
…Несколько дней спустя мне позвонил начальник Управления Полярной авиации, депутат Верховного Совета Союза ССР Марк Иванович Шевелев.
- Вас примут в Институт курортологии, на Садово-Кудринском, шофер знает, где это.
И, переходя на "ты", добавил:
- Не унывай, юджен, там тебя быстро поставят на ноги. Ну, бывай, выздоравливай скорей.
Но это "быстро" оказалось долгим. Прошло много месяцев, пока я, поддерживаемый сестрами и нянями с двух сторон, сызнова начал учиться ходить. И только через полгода вновь обрел уверенность и зашагал по-прежнему, на своих двоих. Но… предстояло еще одно испытание: медицинская комиссия. Летать или не летать… Успокоение пришло лишь тогда, когда после тщательной проверки всех моих "агрегатов" председатель комиссии вывел на моем пилотском свидетельстве: "Годен в летной работе".
Глава 4
В небе войны
На Берлин
Четвертый год я работаю в Арктике.
Лето грозного сорок первого года я встретил, готовясь к ледовой разведке в составе экипажа Героя Советского Союза М. В. Водопьянова, никак не думая, что наше мирное небо вот-вот начнут исчерчивать самолеты с крестами на плоскостях, и земля под ними заполыхает огнем войны.
Прибыв по железной дороге в Красноярск, мы приняли там самолет и полетели в Игарку.
Двухмоторная серебристая летающая лодка покачивалась на широкой глади могучего Енисея, прямо против города. Механики Костя Сугробов и Володя Ковалев колдовали над моторами. Мой старый друг штурман Саша Штепенко разложил огромную, с простыню, карту на полу своей кабины и мудрил над нею с линейкой и транспортиром. Самая что ни есть "черная" работа, - накачать в крылья самолета более пяти тонн бензина, - как и всегда, досталась нам, летчикам, и радисту Васе Богданову.
Полет предстоял длительный: надо было выяснить ледовую обстановку в центральной части Северного морского пути. А это означало, что требуется облететь Карское море, обогнуть с севера Новосибирские острова, посмотреть, что делается в море Лаптевых… Правда, мы могли свою задачу выполнить, не "вытягивая" последних километров: общую картину льдов можно было составить и не заглядывая во все уголки, но… стало известно, ^то экипаж самолета Ивана Черевичного провел в полете над льдами Северного Ледовитого океана сутки с лишним…
Этого наш штурман не мог стерпеть. Если смог Черевичный, сможем и мы! Поэтому и была дана команда - заправиться бензином по самые пробки…
Только после обеда, часам к пяти, все было готово и можно стартовать. Завели моторы, выбрали якоря.
Пробежав добрую милю по острым гребешкам речных волн, тяжело нагруженный самолет нехотя оторвался от воды и без разворота, продолжая идти по прямой с набором высоты, направился на север.
- Ну, Женька, - теперь жми пока один, а я посплю малость. Как начнутся льды, разбудишь, - и командир исчез в кормовой рубке.
Спать, однако, ему пришлось недолго. Уже по пути к Диксону под нами стали появляться грязные поля ломаного, не успевшего" еще растаять речного льда. Вслед за ними засверкали на ярком солнце коренные льды полярного бассейна, чистые и белые, как снег. Вскоре все видимое нами пространство оказалось закрытым сплошным льдом, лишь редко-редко ето прорезывали черные зигзагообразные полыньи чистой воды.
- Летчики, смотрите, как медведи чешут… - заглянул кнам в кабину Штепенко.
По белоснежной ледяной равнине справа, чуть впереди нас, катились три серовато-желтых комка: медведица с двумя медвежатами. Я подвернул немного правее, чтобы пройти над ними. Было хорошо видно, как с нашим приближением медведица остановилась, приникла ко льду и, оскалившись, смотрела на самолет. Малыши тесно прижались к ее бокам.
Погода стояла отличная. Внизу ослепительно блестела белая бескрайняя ледяная равнина. Пришлось одеть темные очки. Черные полыньи и разводья встречались все реже и реже. Вскоре они исчезли совсем. Лед 10 баллов. Коренной. Паковый.
С борта самолета время от времени уходили сводки о состоянии льда, которые отстукивал в эфир наш радист Вася Богданов.
- Штурман, - окликнул Штепенко командир. - Ведь где-то здесь должны быть корабли?
- Они здесь, - поднял голову невозмутимый Штепенко, - впереди и левее нашего курса.
- Дай-ка курс, посмотрим, что там у них делается.
- Курс 307, - незамедлительно сообщил Штепенко.
Через десяток минут появились три темных точки. Водопьянов, кивнув мне, чтобы я взял управление на себя, пошел в штурманскую кабину.
- Снижайся. Будем сбрасывать на корабли вымпел с картой ледяной обстановки.
- Война! - закричал радист не своим голосом, перебивая командира. - Началась война!
- Что ты мелешь? рассердился Водопьянов. Какая еще там война?
- Слушайте сами! - Богданов снял с головы наушники.
- Включи на все телефоны!
"… фашистские войска вероломно напали на нашу Родину… бомбили Киев, Харьков, Вильнюс…" - звучал в наушниках голос диктора.
Сомнений не оставалось. Началась война…
Экипаж умолк. Молчал командир, держа наушники, молчал Богданов, склонившись к рации… Кажется, приумолк и гул моторов. Это не обычное военное столкновение. Это война, война за само наше существование, за существование всей нашей страны, наших родных и близких…
- Готовьте вымпел к сбросу, - вывел нас из оцепенения голос командира.
Ледокол с двумя пароходами был уже далеко позади. Я повернул самолет обратно.
Ледовые поля сменялись широкими разводьями, время от времени встречались греющиеся на льду стада тюленей, изредка вновь попадались белые медведи, но все это не могло уже отвлечь нас от мысли о войне.
В Арктике я уже не первый год. Эта суровая и почти безлюдная земля, ее моря, ее тундры и льды стали для меня до боли дорогими и близкими. Это было мое рабочее место, мое место в жизни, мой дом… И вдруг у меня хотят это отнять! Н-е-е-т! Не бывать этому!
- А что, - слышим тихий голос Штепенко, - а что, если махнуть отсюда прямо в Москву?
Никто не ответил, хотя смысл сказанного был яснее ясного: в Москву, а оттуда - на фронт.
- Лечу в Москву, - решительно сказал командир. - Вернемся на Диксон, заправим самолет и кто хочет - со мной!
Через несколько часов наша летающая лодка, оставив за собой тысячи километров льда и воды, опустилась на рейде Диксона. Более суток продолжался этот последний полет, кардинально изменивший нашу жизнь.
Когда были уже выключены - моторы и отдан якорь, я повернулся к Водопьянову:
- Михаил Васильевич, возьмите меня с собой. Водопьянов положил руки на мои плечи:
- Хорошо, Женя. Летим вместе.
К вечеру 23 июня мы были уже в Москве. Водопьянов, посадив самолет, сразу же уехал куда-то. Дома я с нетерпением ждал звонка от него. Жена и дочь ходили хмурые, с красными глазами.
Телефон зазвенел уже за полночь. Штепенко, живший рядом, успел раньше меня взять трубку коммунального телефона. Послушав минутку, сказал:
- Хорошо, Михаил Васильевич! - и отдал трубку мне.
- Все в порядке, - услышал я бодрый голос Водопьянова, - получил добро в действующую авиацию. Завтра перегоните самолет на Иваньковское водохранилище, а послезавтра, когда вернетесь, поедем на завод принимать новые машины. Только не мешкайте, постарайтесь управиться.
Значит, вопрос решен! Летим на фронт!
С раннего утра занялись разгрузкой самолета, покачивающегося на Химкинском водохранилище. Добывали транспорт, грузили наше снаряжение, отвозили на другой конец Москвы, выгружали его… День промелькнул так, что забыли пообедать. Об этом вспомнили лишь к вечеру, перелетев на Иваньковское водохранилище.
Оформив сдачу самолета, пытались тут же вернуться в Москву. Но ничего не получилось: симпатичная черноглазая девушка-диспетчер заявила, что весь транспорт у нее "в расходе", нас могут подбросить только утром.
- Не проспите, выезд в 3 часа утра.
Ранним утром дребезжащая полуторка уже пылила вовсю, унося нас на юг. На востоке алела заря. Ярко цвели по сторонам от шоссе полевые цветы.
Утро было таким изумительно хорошим и мирным, и не хотелось верить, что где-то там, на западе, гремят орудия и льется кровь.
К нашей общей радости всех полярников включили в один полк, которым стал командовать полковник Викторин Иванович Лебедев. Полк вошел в дивизию ночных тяжелых бомбардировщиков, командиром которой был назначен Михаил Васильевич Водопьянов, а начальником штаба Марк Иванович Шевелев, тоже Герой Советского Союза, руководивший до этого Полярной авиацией. Личный состав дивизии: летчики и штурманы, инженеры и борттехники, радисты и воздушные стрелки - народ опытный, прибывший из частей ВВС, Гражданского воздушного флота, Полярной авиации, авиационных школ и научно-исследовательских институтов.
Приятным сюрпризом для меня было то, что заместителем командира полка оказался подполковник К. П. Егоров, мой давний командир по Ейской школе морских летчиков. Меня назначили командиром бомбардировщика. Со мной Саша Штепенко, Вася Богданов, другие ребята из экипажа "лодки". Незнакомые только стрелки.
На окраине заводского аэродрома, куда мы прибыли за самолетами, выстроились рядами мощные четырехмоторные гиганты ТБ-7. Сотни людей: механики, мотористы, оружейники, прибористы, радиотехники и электрики - облепили их, как муравьи, доделывая и доводя боевые машины. Наши технические руководители военные инженеры И. В. Марков, С. И. Ануров и Е. К. Стоман, с осунувшимися от недосыпания лицами, находились то вместе, то поодиночке всегда там, где что-то не ладилось, что-то не подходило. И как только они появлялись, сразу стало и "подходить" и "ладиться". Работа кипела дни и ночи, никто не считал часов, работали до тех пор, пока не валила с ног усталость.
Самолеты, ощетинившиеся во все стороны воронеными стволами пулеметов и пушек, представляли собой внушительное зрелище. Нравилась нам и стальная броня, укрывающая место каждого члена экипажа.
После заводских испытаний экипажи принимают корабли, на которых им предстояло идти в бой, тщательно изучают самолеты и моторы, оборудование и вооружение, помогают устранять мелкие недоделки, облетывают машину.
Получили самолет и мы. Первые полеты совершил с нами К. П. Егоров.
По нескольку раз в день мы с тревогой прислушивались к последним известиям. В сообщениях Совинформбюро появлялись все новые я новые "направления". Наши войска оставляют города… Мы спешим освоить полученную боевую машину, быстрее облетать ее, чтобы как можно скорее вступить в бой с врагом. Но К. П. Егоров сдерживает, добиваясь, чтобы и самолет был проверен до тонкостей, и мы - экипаж - знали его досконально.
И наступил, наконец, долгожданный день. Ранним утром 8 августа 1941 года поднялись с заводского поля тяжелые корабли и пошли один за другим курсом на запад, на аэродром Пушкино под Ленинградом. Здесь аам предстояло взять бомбы. Приземлились и были ошеломлены неожиданным известием: нам предстоит ударить по Берлину! Узнали мы также и то, что минувшей ночью уже был совершен налет на вражескую столицу. Под командованием полковника Евгения Преображенского командиры эскадрилий Андрей Ефремов, Василий Гречишников и Михаил Плоткин повели своих летчиков с аэродрома Когула на острове Сааремаа на Берлин, показав всему миру всю фальшь и лживость геббельсовской пропаганды, трубившей день за днем, что русская авиация разгромлена и никогда больше не поднимется в небеса.
День у нас ушел на предполетную подготовку: изучение и уточнение маршрута полета, заправку кораблей горючим, загрузку боекомплектов для пушек и пулеметов, подвеску бомб. К вечеру на аэродром прибыл командующий Военно-Воздушными Силами Красной Армии П. Ф. Жигарев. Все было готово. В небо взмыли ракеты - сигнал к старту.
Первым поднялся наш корабль, на борту которого на командирском месте летел командир нашей дивизии М.В. Водопьянов. За нами поднялись и другие машины…
Курс был проложен над темно-серой гладью Балтийского моря. Где-то далеко влево на горизонте вспыхивали разрывы зенитных снарядов.
- Наверно, кто-то из наших отклонился от маршрута, - предполагает Штепенко.
- Тоже может быть, - задумчиво отвечает командир. Идем в темноте. Снизу проплывают облака. Наверху - усеянное звездами ясное небо. В корабле тихо. Только моторы гудят монотонно, радуя нас ровным, убаюкивающим гулом.
Подходим к траверзу Штеттина, ложимся на новый курс, прямо на Берлин. Я волнуюсь, думаю, что и ребята тоже, хотя вида никто не подает. Это ведь наш первый боевой вылет…
- Упало давление масла в четвертом моторе, - нарушает тишину тревожный доклад борттехника. Боясь сжечь мотор, выключаем его. Самолет тянет вправо. Причину падения давления масла в моторе установить не удается.
- Что будем делать? - опрашивает Водопьянов, переключив внутреннюю связь "на всех".
- Идти на цель, на Берлин, - отвечает за всех Штепенко. - Тем более, что лететь осталось полчаса.
- Добро, - дает согласие комдив.
Самолет тянет и тянет вправо: крайний правый винт не вращается, подставлен "на флюгер". Хотя я выкрутил триммер, помогает это мало. Левая нога, нажимая изо всех сил на педаль руля поворота, устает, и я переношу ей в помощь правую, оставшуюся "без работы".
- Что, тяжело? - замечает комдив. - Давай помогу. Мне сразу становится легче.
Штурман сообщает боевой курс для выхода на цель. Внизу темно: бомбы Преображенского заставили фашистов бояться воздуха. Щелкнули, открываясь, замки бомболюков, затем чувствуются легкие мягкие толчки - это уходят вниз одна за другой бомбы.
- Бомбы сброшены, - докладывает Штепенко. Все! Дело сделано!
А внизу - хотя бы одна зенитка или прожектор! Мелькает мысль: не ошибся ли штурман? Вдруг это не Берлин вовсе…
Но это был он, Берлин, вражеская столица. Когда мы легли на обратный курс, темноту прорезали ослепительно яркие лучи прожекторов, засверкали вспышки разрывов зенитных снарядов. Они вспыхивали в стороне от нас, и мы уходили довольно спокойно.
Тревожило нас другое: мы шли на трех Моторах. Посрветовавшись, решили возвращаться не над морем, как предписывал заданный маршрут, а напрямик, кратчайшим путем.
Этот "кратчайший путь" обошелся нам дорого. Летели на большой высоте. Несколько часов прошло благополучно. Небо сверкало мириадами звезд, земля не просматривалась, ее закрывали сплошным ровным слоем облака. Но в районе Кенигсберга эта благополучная тишина резко оборвалась. В мгновение ока "ас окружил ожесточенный шквал зенитных разрывов. Справа и слева, спереди и сзади рвались снаряды, рвались так густо и близко, что громадный корабль временами подпрыгивал. В кабину то и дело проникал едкий запах взрывчатки.
От частых вспышек кругом стало светло. Несколько раз почувствовали, как, словно градом по окну, забарабанили осколки по металлическому корпусу самолета.
- Товарищ командир, топливо льется! Льется прямо на меня! - завопил после очередного близкого разрыва стрелок подшассийной башни.
- Осколком снаряда пробит третий бак, - доложил борттехник. - Из него вытекло около тонны топлива.