Положение становилось критическим. Элементарные расчеты показывали, что горючего до своего аэродрома не хватит. По данным штурмана, под нами уже простиралась Эстония. Эх! Еще бы немножечко, ну хотя бы час продержаться в воздухе. Вся южная часть республики уже во власти врагов. По данным, сообщенным нам перед вылетом, лишь железная дорога Таллин - Нарва и параллельное ей шоссе контролировались нашими отходящими войсками. А может быть, все-таки дойдем? Вдруг хватит горючего! Но "вдруг" не суждено было осуществиться. Ровный гул моторов оборвался. Наступила зловещая тишина. Винты вращаются еще по инерции. Курс держим все тот же, на Пушкино. Самолет, как гигантский' планер, с шелестом рассекая воздух, с каждой минутой, с каждой секундой опускается все ниже и ниже. Вот мы уже врываемся в темную сырую мглу облаков. 3000… 2500… 2000 метров.
По стеклам кабины сбегают назад капельки воды. Идет мелкий промозглый дождь. А мы все еще планируем в облаках. 1500… 1000 метров, 800… 700…
Внизу мелькают озера, топи болот. Редко-редко - небольшие островки кустарника и леса.
- Женька, - слышу голос комдива, - давай влево, будем садиться на лес. - И я чувствую, как комдив сам резко поворачивает штурвал.
Выбора нет. Садиться надо только действительно на лес. Посадка на кочковатое болото может закончиться гибелью экипажа.
Мелькают вершины сосен и елей. Ломая все и вся на своем пути, оставляя за собой куски крыльев, сломанные и согнутые деревья, тяжелый корабль с треском и грохотом проваливается вниз.
Кругом тишина… Сверху падают мелкие ветви сосен, оборванные самолетом. Самолет разбит. Люди остались невредимыми, если не считать, что я сам, по глупости, ухватился правой рукой за сектора газа, прижимая их изо всех сил "на себя", хотя в этом не было никакой надобности, и трахнулся скулой по приборной доске. В течение нескольких дней у меня не двигалась челюсть. Вот так и по несчастью и против своей воли я впервые очутился в Эстонии, на земле своих предков…
Вокруг островка леса, где мы приземлились, простирались бескрайние болота. Чуть дальше от места, где лежал обезображенный самолет, высилась триангуляционная вышка. Вася Богданов, радист, забрался туда, наверх, и, спустившись вниз, сообщил:
- Кругом сплошное болото. На севере - пожар, горит хутор…
Через нас с визгом пролетел артиллерийский снаряд. Мы прислушались. Снаряды летели часто. С севера доносились глухие раскаты взрывов. Стреляли с юга.
- Пушки, - авторитетно заявил Штепенко, - стреляют немцы.
Мы шагали на север. Ноги вязли в болотной жиже. Наконец, вышли на лужайку, где паслось несколько коров и овец. Пастуха не видно, но нас встретил истошным лаем шустрый лохматый песик. Он суетливо бегал то к нам, то к кустикам на опушке, выдавая местонахождение хозяина, спрятавшегося при нашем появлении. "Хозяином" оказался белобрысый парнишка лет 10–12.
Я брел сзади всех. Нагнав впереди идущих, услышал, как пастушок отвечал по-эстонски на вопросы наших товарищей, пытавшихся выяснить, как поскорее выбраться из этого чертова болота. Маленький пастух оказался настоящим кладом: обстоятельно рассказал, где проходит дорога, где наши части, где фашисты…
По тропам, указанным нам парнишкой, мы выбрались на железнодорожную станцию Ору. Там находились части 8-й армии, отходившей на восток. Речи о том, чтобы вывезти разбитый самолет до Пушкино, не могло и идти. Получив грузовик, в сопровождении десятка автоматчиков мы вернулись к месту вынужденной посадки. В самолете уже кто-то побывал: исчезли парашюты, комбинезоны, пытались снять и вооружение, но, по-видимому, не сумели.
Торопливо сняв пушки и пулеметы, мы заложили взрывчатку в самолет, и грузовик помчал нас обратно. Вслед загрохотала взрывы - наш самолет перестал существовать! Было до боли обидно и жалко корабль - отличная боевая машина совершила только один полет, и вот ее нет.
К вечеру на станцию Ору за нами пришли два броневика. Мы с трудом поместились в тесной, пахнущей машинным маслом, стальной коробке.
Еще засветло проехали город Йыхви. На улицах ни единой души! Не шелохнется ни одна занавеска, не хлопнет дверь.
В Нарву приехали уже в темноте. Такая же сторожкая тишина и безмолвие. Лишь у моста через реку встретили конную артиллерийскую батарею. Бойцы копали ямки для сошников.
- Закрыть люк, - скомандовал вдруг водитель броневика.
Мы не успели возмутиться этим "нелепым" распоряжением - стало сразу тесно и душно, - как по правому борту звонко простучала очередь, похожая на дробь пневматического молотка.
- Из автоматов, - сообщил немногословный водитель. - Ихние патрули тут днем видели.
Тяжело сжималось сердце. Враг уже здесь, под боком у Ленинграда. Почему его допустили сюда, так далеко? Неужели мы так слабы, что не сможем "их" остановить?
Рано утром, еще до восхода солнца, мы прибыли на аэродром под Пушкино. Новости, которыми нас встретили друзья, были невеселыми. Пять самолетов, считая и наш, не вернулись на свой аэродром. Однако боевое задание полк выполнил - уже летом сорок первого года столица рейха почувствовала силу ударов советской авиации.
Так закончился первый боевой вылет, наш первый день войны. Не знали мы тогда, что этих дней будет еще очень много, не знали и того, что будут из них дни и гораздо тяжелее.
Несколько дней спустя, когда мы узнали о награждении участников налета на вражескую столицу государственными наградами, мы были немало поражены… Мы ведь лишь выполняли свой долг, как умели и как могли. Был награжден орденом Красного Знамени и я.
На подступах к столице
Война началась для меня, в общем-то, неудачно. После первого боевого вылета мой экипаж на время оказался "безработным". Завод, выпускавший тяжелые бомбардировщики, которыми был вооружен наш полк, переключился на выпуск ПЕ-2, современного скоростного пикирующего бомбардировщика. Эта машина сейчас была нужней фронту, чем наш четырехмоторный гигант. Их требовалось все больше и больше.
С каждым днем война приближалась к Москве. А мы могли только с болью в сердце слушать сообщения Совинформбюро. Бои шли в направлениях на Ржев, Вязьму, Калугу… Ведь это же совсем рядом. Это были самые трудные дни в моей жизни. Нависшая над Москвой угроза давила как камень. Наша дивизия воевала. Ушел в другой экипаж штурман Саша Штепенко. Ходить и смотреть, как готовят мотористы и механики корабли к очередному вылету, как подвешивают тяжелые бомбы под крылья и в бомболюки, как заряжают патронами и снарядами ленты пулеметов и пушек, - было невмоготу.
В один из таких тягостных дней командиров самолетов и штурманов срочно собрали в штабе. Пошел туда и я. Летчики оживленно обсуждали принесенную кем-то новость: предстоял полет на бомбометание днем. Это было необычно: наши тяжелые корабли до этого бомбили врага только ночью.
Задание экипажам ставил сам комдив М. В. Водопьянов.
- Четвертая танковая группа врага прорвала нашу оборону и вошла в Калугу. По данным разведки можно предполагать, что танки двинутся на Москву.
И после короткой паузы добавил:
- Наша задача - ударить по скоплениям вражеской техники, расположившейся на площадях и улицах города. Заодно выявить и зафиксировать расположение средств противовоздушной обороны. Что она там при вашем появлении заработает - сомневаться не приходится. Бомбы: пятисотки, двухсотпятидесятикилограммовые и сотки. Боевая нагрузка - четыре тонны. Стартовая готовность - через два часа. Запуск моторов по двум зеленымракетам. Вопросы есть?
Вопросов не было.
С шумом отодвигая стулья, летчики поспешили к кораблям. Я тоже поплелся вслед за ними.
- Женька! - окликнул меня Водопьянов. - Полетишь со мной: у меня второй пилот заболел.
Дважды этого повторять не потребовалось. - Есть лететь!
Бегом помчался в казарму, схватил в охапку все свое летное обмундирование, нахлобучил шлемофон и, прихватив планшетку, как на крыльях понесся к стоянке кораблей.
Подготовка к полету заканчивалась. По распоряжению инженера в бомболюки были подвешены двенадцать 250-килограммовых бомб, под крылья - две бомбы по пятьсот килограммов. Техник по вооружению завертывал в каждую бомбу по два взрывателя.
Поднимая за собой облако пыли, к нам мчалась "эмка" Водопьянова. Не успел он еще выйти из машины, как в небе хлопнули две зеленые ракеты. По двухметровой дюралевой лестнице я поднялся на свое место и ушел до прихода командира надеть, лежавший на сиденье парашют.
Один за другим дружно загрохотали все четыре мотора.
В люке появилась седая голова, а затем и широкие плечи Водопьянова. Он что-то сказал Штепенко и, поднимаясь вверх, начал устраиваться впереди меня.
- Ну, как настроение? - обернулся он ко мне.
- Отличное, - ответил я.
На самом же деле я, как и другие члены экипажа, в какой-то мере немного тревожился. Лететь ночью, под покровом темноты, и даже проходить сквозь заградительный огонь зениток врага ночью, конечно, безопаснее, чем днем, когда громадный воздушный корабль становится ясно видимой мишенью как для орудий, так и для истребителей врага. Можно говорить о хладнокровии, о презрении к опасности, о храбрости (это все имеет место), но инстинкт самосохранения и чувство страха присущи всем. Смелость - это отнюдь не отрицание опасности. Скорее, наоборот, она состоит в том, чтобы сделать все от тебя зависящее для уменьшения этой реально существующей опасности, найдя самый оптимальный вариант, обеспечивающий выполнение задания, когда известно, что на весы поставлена сама жизнь.
Нервы летчика, управляющего самолетом, значительно больше натянуты, чем, скажем, у шофера за баранкой автомашины. Постоянное напряжение создается тем, что внимание летчика должно, быть правильно распределено на множество явлений и действий, пропорционально их важности. В полете надо следить и беспрерывно корректировать положение самолета в воздушном пространстве по горизонту, по высоте; постоянно наблюдать за окружающим пространством, ибо кажущиеся беспредельными воздушные трассы могут оказаться до того тесными, что не исключены и столкновения. В военном же небе своевременно заметить приближающихся истребителей врага - значит обеспечить их отражение и оставить за собой инициативу боя. На многоместном самолете, не имеющем в те времена герметизации, надо было постоянно осведомляться о самочувствии членов экипажа, ибо малейший перебой в снабжении кислородом мог дорого стоить.
Все это держит нервы в постоянном напряжении, особенно при неблагоприятных условиях погоды, и длится десять и больше 'часов кряду, отпуская лишь после посадки, когда самолет возвращается на стоянку.
Взлетев, М. Водопьянов сказал:
- Придется сделать над аэродромом пару кругов, а то недоберем до цели нужную высоту.
Полоса внизу была почему-то пустая, и только один корабль шел за нами, также набирая над аэродромом высоту.
- Михаил Васильевич, - включил я связь, - остальные что-то здорово запаздывают.
- Никуда они не опоздают, - только две машины идут наэту цель, остальным дана задача на ночь. Неизвестно еще, как мы справимся…
Вот какие дела… А Михаил Васильевич молодец: на первый неизведанный еще полет идет сам, не рискуя другими.
Взяли курс на Калугу. Далеко внизу желтела неубранная рожь, зеленели леса и блестели ленточками реки.
- Летчики, может быть, уже хватит набирать высоту? - спрашивает вдруг штурман.
Саша относился к зенитному огню на редкость хладнокровно и предпочитал бомбить цель с возможно низкой высоты. Он всерьез уверяет, что по статистическим данным лишь каждый десятитысячный снаряд сбивает самолет, а мы, отбомбившись, уходим от цели, когда выстреливается еще только вторая тысяча… Так что беспокоиться незачем.
- Поднимемся еще чуток, - ответил командир. - Базарную площадь ты и оттуда разглядишь.
- Холодно становится, - хитрил Штепенко, - мой градусник показывает уже минус 30.
- Потерпи немножко, - усмехнулся Водопьянов, - над целью будет жарко. Нас там встретят горяченькими…
- Стрелки, смотреть внимательно! - немного погодя командует Водопьянов.
Вдали на горизонте уже виднеется светлая извивающаяся среди зеленых берегов Ока. Приближаемся, к ней. Видны прямые блестящие колеи железных дорог и серые полоски шоссе, сходящиеся у хорошо заметных квадратов городских кварталов, по берегам реки.
И вот - началось!
- Слева снизу идет пара истребителей, - докладывает стрелок хвостовой башни.
- Не спускайте с них глаз, подойдут поближе, открывайте огонь.
- Летчики, - слышен голос штурмана, - на боевой курс зайдем с юга. Возьмите 10 градусов левее.
Картина, видимая с дневного неба, иная, чем ночью. В темноте виден каждый залп, каждый выстрел. Молниями сверкают вокруг разрывы снарядов. Днем ничего этого нет. Лишь маленькие облачка, похожие на распушенные комки ваты, то и дело появляются в воздухе. Чтобы заметить место стреляющей по нас батареи и тем более одиночного орудия, нужен очень наметанный глаз.
Уже минут за десять до цели начался "концерт". Слева, сзади, впереди, справа - всюду вокруг нас, то ниже, то выше взрывались выплевываемые из десятков стволов зенитные снаряды. Проскакивая через облачка разрывов, мы чувствовали едкий запах сгоревшей взрывчатки.
- Навоняли на все небо, ироды проклятые, - возмущается Штепенко.
Самолет встряхивает, слышен треск, будто крупные градины ударяют по фюзеляжу. Снаряд, видимо, разорвался вблизи и его осколки задели самолет. Саша, как и всегда, само спокойствие. Покручивая штурвальчики и рукоятки прицельного приспособления, он спокойно дает летчикам. поправки на курс. Его спокойствие передалось и нам.
- Восемьдесят градусов вправо.
Облачка разрывов становятся еще гуще и ближе.
- Еще десять вправо, - слышится снова. И, чуть спустя:
- На боевой курс! Девяносто градусов вправо! Только-только выйдя из разворота, слышим снова его спокойные и четкие команды:
- Три градуса вправо… еще два… еще два… Летчики, что это вас все время тянет вправо? - ворчливо журит он нас. - Три градуса влево.
Так ли, не так ли, но справа были все же свои, а слева - враг… Должно быть, самолет сам старается держаться ближе к своим…
- Так держать. Открываю бомболюки.
- Летчики! Зайдем еще раз. У меня еще немножко осталось.
Саша верен себе. Еще и еще раз начинаем все сначала. Снова и снова барабанят по обшивке осколки.
- На третьем моторе упало давление масла, - докладывает борттехник.
- Выключить, - бросил лаконично командир и тут же добавил:
- Саша, кончай!
- Сей минут! Сброшу последние.
Однако этот "сей минут" продолжался еще минут пять. Прибавив оставшимся моторам мощности, продолжали доворачивать по командам штурмана то вправо, то влево.
- Все! Давайте домой! - наконец-таки донеслась долгожданная команда.
Летчики, сиденья которых располагались на самом верху фюзеляжа, не имели возможности видеть разрывы своих бомб. Видели это лишь штурман и стрелки. Но, когда Саша Штепенко удовлетворенно и спокойно изрекал: "Порядок!", то не могло быть сомнений, что он уложил бомбы точно туда, куда следовало.
"Наложили" и нам. Прекратилась связь. Позже обнаружилось, что в радиоприемнике застрял осколок. Подшассийные стрелки сообщили, что через крыло просматривается небо… Львиная доля всех этих неприятностей выяснилась лишь потом, после посадки на аэродроме. Подсчитав на стоянке все дырки и дырочки, механики доложили, что насчитано их чуть больше тридцати…
Так как участвующие в этом "деле" корабли вернулись оба изрядно покареженными и, учитывая малочисленность наших воздушных "дредноутов", этот "водопьяновский эксперимент" (как его тут же назвали вездесущие острословы), так и остался поначалу единственным. Дивизия продолжала бомбить врага только ночами. Участвовавшие в дневном рейде корабли починили. Вернулся и выздоровевший летчик. Я вновь остался "безлошадным".
Самолет летает сам
Фронт по-прежнему был угрожающе близок к Москве. На находящихся в окрестностях города аэродромах сиротливо стояли десятки самолетов. Послать их в бой было нельзя - они требовались для других целей.
После дневной бомбардировки Калуги прошло уже немало томительно скучных дней. И вот однажды утром посыльный разыскал меня и передал приказ явиться в штаб. "Интересно, что случилось?" - думал я, торопясь туда.
- Вас просили позвонить начальнику штаба дивизии товарищу Шевелеву, - сообщил дежурный, когда я строго по уставу доложил о своем прибытии.
- Капитан Пусэп по вашему приказанию у телефона, - набрав нужный номер, крикнул я в трубку.
- Здравствуй, юджен. Почему так официально? - приветствовал меня Шевелев. - Ты все еще без скакуна?
Так точно.
- Дело есть. На аэродромах вокруг Москвы стоит довольно много самолетов. Для боя они не пригодны, а для других дел нужны. Может возмешься отогнать их на восток, в более безопасное место?
- Разве… разве положение так серьезно? - заволновался я.
- Приезжай лучше ко мне, здесь и поговорим обо всем. Машину, чтобы добраться сюда, сумеешь добыть?
- Не знаю, но попрошу у командира полка.
- Хорошо. Приходи сразу.
Я поспешил к командиру полка и передал ему свой разговор с Шевелевым.
- Полковник Шевелев приказал спросить у вас машину, - схитрил я.
- Бери! Только сразу же отправь ее обратно.
- Будет сделано! - щелкнул я каблуками и поторопился выйти.
Я объяснил задачу шоферу и сел в "эмку". Штаб дивизии находился на другом аэродроме. Чтобы добраться туда, пришлось проехать через Москву. Несколько часов спустя я сидел уже в приемной Шевелева.
Офицеры штаба сновали по приемной, одни скрывались на несколько минут, другие - всего на несколько секунд.
- Доложите начальнику штаба, что капитан Пусэп прибыл, - попросил я копавшегося в куче бумаг адъютанта. Тот поднял глаза и проворчал:
- Почему вы сразу не сказали?
Он быстро скрылся за дверью кабинета, а через минуту вышел с каким-то подполковником.
- Войдите, - пригласил меня адъютант, оставляя дверь кабинета открытой.
Не успел я войти, как высокий, стройный и улыбающийся Шевелев направился мне навстречу.
- Ты расторопный малый, - сказал он, протягивая мне руку. - Садись! - Он указал на черное кожаное кресло перед письменным столом.
- Марк Иванович, - не терпелось мне, - что будет дальше?.. Враг уже вплотную подошел к городу… Неужели мы не сможем его остановить?
Шевелев сел за стол и, барабаня пальцами по стеклу, посмотрел в окно. Установилась удручающая тишина. Я не мог выдержать эту длинную паузу.
- Все же говорили, что враг будет разгромлен немедленно, что мы не уступим ему ни пяди своей земли, что военные действия будут перенесены на территорию самого противника… Мы ведь все были в этом более чем уверены.
- Да, были, - сказал Шевелев резко и встал. Я встал тоже.
- Сиди ты, сиди! - приказал он. - Гитлеровцы готовились к войне много лет. А мы занимались мирным созидательным трудом. Они нагло обманули всех, нарушили, не стесняясь, международные договоры… Разорвав заключенный с нами пакт о не нападении, они вторглись в нашу страну… Ты же сам очень хорошо знаешь, что значит на войне внезапность.