- Они не могут больше идти, - сказала бабушка. - Животные выбились из сил.
- Может, их заколоть? - спросил отец. - Кормить их, кроме травы, нечем. Отощают вконец.
- А мясо куда девать?
- Придется выдолбить корыто.
Застучав в два топора, отец и дядя Александр свалили толстенную лиственницу и, отрубив кусок от комля, выдолбили к вечеру большое корыто. Затем вырыли яму и опустили его в землю.
Утром, когда уже из-за леса выглянуло солнце, нас разбудила мама. Над вчерашней ямой высился бугорок свежей земли. Тетя Мария и дядя Александр сгребали на этот бугорок прошлогоднюю траву. Почву вокруг покрывали бурые жирные пятна. Женщины доили коров, разжигали костер.
Вдруг собаки, мирно сидевшие поодаль от костра, с лаем бросились к лесу. Сердце сжалось: каратели? Нет, не они… С громадным узлом на спине, отмахиваясь от наседавших собак, из лесу появился пожилой мужчина, с обвисшими усами и изборожденным морщинами лицом. Вслед за ним шла женщина. Она также несла на спине поклажу и на руках - девочку лет двух-трех. Другая девочка, немного побольше, семенила рядом, держась за ее юбку.
Усатый дядя был нам знаком: он время от времени навещал нас и заводил с отцом непонятные для нас споры. Спорили то о коммунистах, то об эсерах и каких-то анархистах. Это был Август Юурикас со всей своей семьей.
- Как вы сюда добрались? - удивился отец. - Ведь никто не мог знать, куда мы направились.
- Знать не мог, а вот следы за вами остались. Мы ведь в тот же вечер вышли, как и вы, но тяжело было идти, - Август показал на узлы, - да еще и ребята.
Совсем в темноте, когда мы уже улеглись, подошел налегке, с двустволкой в руке еще один знакомый нам хуторянин Ян Луйбов, брат расстрелянного карателями Рудольфа.
Последующие дни протекали в заботах и тревогах. Мужчины стучали от зари до зари топорами, валили лесины, строили жилье для себя и стайку для скота. Мама и тетя Мария обрубали сучья, доили коров. Мы, мальчишки, пасли поблизости скотину и таскали сучья, складывали их в кучи, чтобы позже свезти к избушке на топливо.
Невдалеке от нас на той стороне ручейка, в почти непроходимой чаще, строила себе избушку семья Юурикаса, а с версту ниже по ручью, невдалеке от речки Жестык, возводил себе сруб небольшой партизанский отряд. Десятилетия стерли многое, в памяти сохранились лишь две фамилии: Гришин и Чайкин. Возможно, именно они руководили партизанами.
В один из осенних дней исчезли отец, дядя Александр и тетя Мария. Исчезли и лошади. На наши расспросы бабушка и мама отмалчивались. Через несколько дней пропавшие вернулись, ведя под уздцы навьюченных мешками лошадей. Оказалось, что ездили они к тете Анне, сестре отца в Большую Березовку, откуда и привезли несколько мешков картофеля, который они получили за работу на Аннином огороде.
Тетя Анна и ее муж Андрей были в наших глазах богатеями. На их хуторе батрачила и тетя Аделе. Отец был с ними в неладах: каждый раз, при встрече с сестрой, он выходил из себя и начиналась обоюдная ругань. Оканчивались эти баталии обычно тем, что тетя Анна обзывала нас голодранцами, отец же кричал, что они с мужем кулаки и мироеды. Что это значило, я не очень тогда понимал.
Надвигалась осень. С первыми заморозками мы перебрались в избушку. В углу ее высилась большущая, сложенная из камней, печь. В нее был замурован большой котел. В нем варили то суп, то картошку. За печью - двухэтажные нары, занимавшие всю заднюю стенку. На середине земляного пола была врыта толстая чурка, покрытая сверху обтесанной плахой, стол, а вокруг него семь чурок поменьше, для сиденья. Вправо от двери - окно в четыре стекла, снятое с нашей старой бани.
Пока снегу было еще немного, то отец, то дядя, а то и оба вместе время от времени отлучались на день-два. Вместе с ними исчезали и лошади. И каждый раз, возвращаясь, отец и дядя привозили с собой что-нибудь из дому. Так появились бабушкин стул с плетенным из камыша сиденьем, прялки, ведра, туески, а в один из осенних вечеров отец привез с собой даже кипу очищенного льняного волокна, висевшего до того дома на чердаке.
Прялки жужжали теперь каждый вечер. Вместо керосиновой лампы горела березовая лучина, вставленная в раздвоенный сверху железный прут.
В долгие зимние вечера нашлось дело и нам с братом. Нас научили вязать шарфы и рукавицы. Поначалу дело шло крайне 'медленно, но вскоре мы стали настоящими вязальщиками.
Как-то в начале ноября, когда снегу навалило уже по пояс, к нам зашел сосед-партизан, дядя Костя.
- Мы хотим перебраться в Минусинск, к партизанской армии Кравченко. Слышно, что там наши крепко укрепились и бьют белых. Вот я и пришел попрощаться с вами.
В избе воцарилось молчание.
- Нелегко вам будет, - после долгой паузы вымолвил отец. - Это ведь верст двести отсюда. И снегу навалило немало.
- Трудно сидеть без дела, как медведь в берлоге. Да и силу нас мало. Попробуй высунься, сомнут зараз. А там на людяхлегче будет, кругом ведь свои. На миру и смерть красна, - невесело усмехнулся гость. - Попытаемся, - и, вставая с чурбака, протянул отцу руку.
Одет дядя Костя был в овчинный полушубок, на ногах валенки, на голове - беличий треух. Заметив, что у гостя нет ни шарфа, ни рукавиц, тетя Мария порылась на нарах, протянула дяде Косте несколько пар шерстяных рукавиц и носков. Затем, чуть помедлив, подошла к стене и схватила висевшие там на гвоздях связанные нами теплые шарфы:
- Перите. Тругим тафайте.
Смущенно поблагодарив, дядя Костя взял вещи и, пожав всем руки, вышел в ночной мороз.
Поход группы Гришина - Чайкина на соединение с партизанской армией не удался. Изнемогающие, голодные и обмороженные, вернулись партизаны через неделю обратно.
… Зима того памятного всем нам сурового года была снежной и морозной. Гулко стреляли по ночам лопавшиеся от стужи деревья. К рождеству до нас дошли известия, что партизанская армия воюет с беляками уже где-то под Ачинском. А в середине января двадцатого года к нам зашел дядя Костя и, улыбаясь, заявил, что Красная Армия выгнала колчаковцев из Красноярска.
И сразу встал вопрос, как выбраться отсюда: пройти со скотом десятки верст по заваленной метровым снегом тайге?
Но эта непосильная для нас задача разрешилась самым неожиданным образом. В полдень к нашей избушке подъехал обоз. Первым в избу вошел Михкель Клюкман, наш сосед, живший за горой.
- Собирайте быстро свои шмутки - надо засветло обернуться.
Через десяток минут в избушке появились Август и Мартиа Луйбовы, братья Лаурберги, степенно вошли Карл Банник и Иосеп Тамм. Немного позже пришли еще и Михкель Билу, которого мы, дети, почему-то всегда боялись, а вслед за ним Александр Сандра и Юлис Лусис, единственный обладатель трехрядной гармони в деревне. Последним, улыбаясь во весь рот, заявился и отец.
Вскоре, укутанные в овчины и платки, мы под храп заиндевевших лошадей и скрип полозьев двинулись домой.
На наше счастье, нашлись добрые люди, отстоявшие наш хутор от уничтожения.
Началась новая жизнь. Жизнь без царя, без урядника, нигде еще не виданная, никем еще не испытанная. И миллионы людей, от Кушки до Чукотки, от Владивостока до Петрограда начинали учиться жить по-новому, работать по-новому.
Всему этому стали учиться и крестьяне глухих таежных хуторов Выймовки.
Новая жизнь
Откатились далеко на восток разбитые регулярными полками Красной Армии и партизанской армией Кравченко и Щетинкина остатки колчаковцев. Сам "правитель Омский" - адмирал Колчак - доживал свои последние дни в иркутской тюрьме. Лишь в Приморье, на Дальнем Востоке, по-прежнему лютовали остатки белогвардейских банд, поддерживаемые американскими и японскими интервентами.
Опаленные огнем гражданской войны, вступили в новую непривычную жизнь крестьяне на Выймовских хуторах.
Над избой Юлиса Лусиса алел красный флаг и на нем мелом были написаны большие буквы - РСФСР. На двери вывеска: "Выймовский сельский Совет". Над дверью нашей избы также появилась вывеска - "Политпросветительный кружок "Валгус", а за ней вскоре и вторая - "Изба-читальня".
…Морозы в эту зиму держались долго. Нам, ребятишкам, редко удавалось выскочить на улицу. Лишь изредка, когда у двери оказывались снятые матерью или тетей "порожние" валенки, мы, воспользовавшись ими, стремглав выскакивали из избы и как были, раздетые и простоволосые, носились взад-вперед по протоптанным к стайке и бане тропам.
Наконец, появились первые признаки весны. Солнце стало пригревать и под навесами повисли первые прозрачные сосульки.
В один из солнечных мартовских дней к нам пришел нежданный гость. Широко улыбаясь, снял он папаху и протянул руку вставшему ему навстречу отцу:
- А-а! Вольдемар! Жив-здоров? Откуда ты?
Это был Вольдемар Карлович Оя. В Сибирь он приехал в разгаре войны, летом 1915 года. Должен он был начать учительствовать на Выймовеких хуторах, где до этого даже церковно-приходской школы еще не имелось. Но фронт требовал все больше и больше солдат, и молодого учителя, которому к тому времени исполнился 21 год, мобилизовали в царскую армию.
Обратно на Выймовские хутора он вернулся осенью 1917 года. Молодой, грамотный, видевший своими глазами ту бурную жизнь, что закипела в городе после Февральской революции, он стал настоящим центром общественной жизни деревни. Вокруг него собиралась молодежь, тяготившаяся старым укладом жизни. Это не могло не вызвать ненависть к Вольдемару у хуторских богатеев.
С приходом в Красноярск колчаковцев на наших хуторах подняли головы и местные контрреволюционеры. И Вольдемар Оя вынужден был бежать, скрывался вначале в городе, затем перебрался на таежную заимку на Мане…
И лишь с приходом красных он вновь появился у нас.
…Разгромленные белогвардейские войска удирали на восток, бросая снаряжение, оставляя тысячи заморенных лошадей. С седлами, болтающимися под брюхом, а то и с хомутами и сбруей, брошенные хозяевами лошади бродили по полям и дорогам.
Слух о "даровых" лошадях дошел и до наших хуторов. На южных склонах уже темнели проталины. Апрельское солнце грело совсем по-летнему, в логах и ложбинках набухали от талой воды нанесенные зимой сугробы. Вот-вот зашумит вниз к Базаихе вешняя "большая вода".
- Может съездим, подберем парочку, - поднял как-то за ужином глаза дядя Александр.
Макнув картофелину в подбеленную молоком мучную подливку, отец осторожно поднес ее ко рту и, подумав, ответил:
- Съездим. Сена у нас хотя и мало, но как-нибудь дотянем. А скоро и трава пойдет.
Через несколько дней вместе с нашей Машкой на косогоре паслись еще два худющих мерина. Жалея животных, тетя; Мария иногда приносила им из-за стайки охапку сена. Ведь впереди посевная. Выдюжат ли отощавшие кони?
Отшумело половодье, подсушилась земля. Наступила пора сеять. Отец вытащил плуг, припряг к Машке мерина и провел первую борозду. А когда на ровных длинных пластах земли уже могла уместиться самодельная деревянная борона, запряг и второго, и я, гордо сидя на нем верхом, начал боронить. Но не успели еще отсеяться, нас настигло несчастье. "Мой" меринок свалился ночью в полную еще от снеготаяния воды яму и утонул. Поникли головы у взрослых, моим же слезам не было конца.
…Почти каждое воскресенье собирались у нас хуторяне. Часами спорили и говорили, заполняя "классную комнату" едким дымом махорки и самосада. Изредка на эти собрания приезжал из, Красноярска здоровый светловолосый дядя, товарищ Иозеп, как его почтительно называли хуторяне.
Когда он приезжал, на собраниях было всегда многолюдно. Протискивались туда и мы, мальчишки. Но, мало что понимая из его многочасовых речей, мы там долго не задерживались.
Как только у нас вновь появился Вольдемар Оя, наш хутор стал центром притяжения всей окрестной молодежи. Всегда чисто выбритый, с прямым пробором в слегка вьющихся светлых волосах, вежливый и улыбающийся молодой учитель быстро стал кумиром хуторской молодежи. Он организовал драмкружок и смешанный хор, в которых принимали участие не только молодежь, но и совсем уже пожилые хуторяне. Чуть ли не всей деревней построили на пригорке "сцену", поставили бревенчатые скамьи для зрителей.
Под Иванов день, когда была назначена "премьера" драмы в трех действиях "Кража со взломом", окрест нашего хутора стоял невообразимый шум и гам. Как в цыганском таборе, сгрудились десятки повозок, телег и ходков с поднятыми к небу оглоблями. Стреноженные лошади паслись тут же под соснами. Народу наехало отовсюду: из Западного Имбежа и Островков, из Тарвасту и Уяра. Были здесь русские из Мишкино и Духовичи. Приехали эстонцы из волостного села Шалинского, из Есауловки и Ситика. Приезжали целыми семьями, привозя с собой бочонки с домашним пивом, вокруг которых толпились и отпускали соленые шутки друзья и знакомые. По двое-трое, уединяясь подальше, сидели на валежинах старики и украдкой, из-под полы тянули прямо из бутылок вонючий самогон.
В сумерках начался спектакль. Зрители уселись на бревна и В полной тишине смотрели на невиданное еще представление.
Уже далеко за полночь, когда задернули составленный из разноцветных одеял занавес, зрители переместились к огромному костру, зажженному в честь Иванова дня.
Я почти не останавливаюсь на тех глубинных процессах, которые шли в массе крестьян в те далекие годы, на классовой борьбе, раздиравшей тогда сибирскую деревню. Но что мог понимать, что видеть десятилетний сельский мальчишка? В памяти моей осталась лишь внешняя сторона той далекой от сегодняшнего дня жизни.
Летом, в разгаре сенокоса, отца выбрали председателем Выймовского сельсовета, а вскоре и членом Шалинского волостного исполкома. С тех пор мы стали видеть его все реже и реже.
Несчастья и напасти валились на нас одна за другой. Лето было сырое и дождливое. Гнило сено в копнах. Пластом легла на землю яровая рожь. А потом одна за другой пали лошади. После долгих споров и горьких слов повели на базар корову тети Марии, выменяли ее на кривого мерина. Нельзя было в хозяйстве без лошади.
Мы с Вальтером пасли скотину, норовя угнать ее поближе к реке Базаихе, где водился хариус. Мальчишки есть мальчишки! Охотиться за ним с острогой было самым большим для нас удовольствием. Ближе к осени прибавилось и другое - охота на рябчиков.
В школе начались занятия. Но тут неожиданно вернулся отец и начал собираться в тайгу, белковать.
- Давай пойдем вдвоем, - предложил он дяде Александру, - яровые не уродились, хлеба не хватит, сена мало, а на что прикупить? Да и ребята босиком ходят.
Дядя долго думал и взвешивал что-то, а потом отказался:
- Можем добыть, а можем и зря ноги бить. Есть ли она, белка, в тайге?
- Конечно, есть, куда ей деться, уговаривал отец. - Сам видел, как они в прошлую осень там у Жестыка с ветки на ветку прыгали.
- Не-е, - не поддавался дядя. - Не пойду. Лучше домапо буду. Бабам тоже трудно будет. И дрова рубить, и сено привезти. А я за это время еще пару веялок могу спроворить.
Дядя Александр был мастер на все руки - "и жнец, и швец, и в дуду игрец". Имея кое-какой инструмент, изготовленный также его собственными руками, умел он буквально все. Делал шкафы и кровати, ковал подковы, сваривал лемеха и ободья колес, чинил любые нехитрые механизмы и сельскохозяйственные машины, уже появляющиеся у кулаков и зажиточных хуторян. Построил сам для себя фисгармонию и долгими зимними вечерами, когда отец зачастую сидел без дела, дымил цыгаркой и о чем-то подолгу раздумывал, дядя терпеливо подпиливал тоненькие лепестки "голосов" фисгармонии, добиваясь чистоты и точности их звучания. Бродить с ружьем по лесу было не в его характере.
- Возьми меня, - вмешался я в разговор.
- А как же школа? - спросил отец.
- Я догоню, вот увидишь, догоню…
- Ему ведь надеть нечего, - забеспокоилась мама, - а на ноги что?
- Я папин старый пиджак надену.
Экипировали меня всей семьей и, когда дядя Александр предложил свои совсем еще новые постолы, вопрос решился окончательно.
Уложив в два мешка картошку, сухари, крупу, соль и боеприпасы, взвалили все это на кривого Серко и еще затемно двинулись в тайгу.
Мама пошла нас провожать. Погода стояла пасмурная, редкие снежинки тихо падали на нас. Снег хотя и выпал, но не мешал идти.
Дорога была знакома. По тропкам, через Базаиху, вверх по реке Корбук, а потом через небольшие ложбины и косогоры до избушки, служившей нам жильем в прошлую зиму. Тут все оказалось в таком же виде, как мы ее оставили в феврале. Когда вошли вовнутрь, на нас пахнуло сырым нежилым духом.
- Возьми топор, наруби сушняка, - сказал отец, снимая с лошади поклажу.
- Какой из него дровосек, - пыталась заступиться за меня мама, - сам бы пошел…
- Ничего, пошел на охоту, значит уже большой, - усмехнулся отец.
Наутро мама уехала на Серко обратно домой, а мы с отцом вышли в тайгу.
Серый - остроносая лайка, - подаренный нам знакомым охотником дядей Костей из Зыкова, знал свое дело отлично. То впереди, то в сторонке время от времени раздавался его заливистый лай. К моему немалому огорчению, отец стрелял зверьков сам. А мне так хотелось хоть разок пальнуть. Немного утешился, когда, переходя чащобу в небольшой ложбинке, пристрелил выпорхнувшего оттуда рябчика.
- Попал? - слышу голос отца, идущего немного в стороне.
- Попал, попал, - радостно ответил я, выбегая с птицей.
- Вот и хорошо, - одобрительно кивнул отец, - сварим его на ужин.
К вечеру, возвращаясь обратно к избушке, отец смилостивился и дал мне пару раз выстрелить по пушистым чернохвостым зверькам.
- А шкурку снять сможешь?
- Не знаю, - смутился я.
- Давай, попробуй, - и, усевшись на полусгнившую березовую валежину, отец научил меня снимать беличью шкурку" чулком".
Уже первый день порадовал: на отцовском поясе висело семь шкурок.
Пока варился рябчик, я сбегал в лощинку, где еще вчера приметил кусты малинника. Из стеблей малины получился ароматный янтарно-красный чай.
Разрезав надвое дымившуюся от горячего пара тушку птицы, отец торжественно протянул одну половину мне:
- С полем, сынок: пусть и дальше так будет. Тогда мы недельки через две-три и домой можем вернуться.
С каждым днем мы уходили все дальше и дальше в тайгу. Белка попадалась все реже и реже.
Еле слышно доносился до нас лай Серого, а на третьей неделе охоты собака так и не подала за весь день голоса. Одну только белку, да и то рыжехвостую, добыли мы в этот день. К вечеру мы оказались в верстах шести-семи от места ночлега, в верховьях Жестыка.
- Переночуем здесь. Темнеет, а до избушки часа два шагать, - решил отец и, высмотрев сухую сосенку, начал ее подрубать. Свалив дерево и очистив от сучьев, отец разрубил его надвое и подтащил вершину к комлю. Теперь бревнышки лежали рядком.
- Принеси лапнику, да побольше. Бросив мне топор, отец принялся разводить огонь. Когда я вернулся с охапкой пихтовых лапок, огонь уже весело потрескивал, и отец растапливал снег в подвешенной над ним манерке.
- Сухарей маловато, - задумчиво сказал отец. Вынув из-за пазухи подстреленную под вечер белку, стянул шкурку.
- Давай сварим, - предложил он и, выпотрошив тушку, протер ее снегом. - Жаль, что соли нет.
Через полчаса мы, похрустывая сухарями, ужинали слегка отдающей хвоей вареной бельчатиной.
Улеглись. Согретый горячей пищей, я быстро уснул, но вскоре стало холодно, и сна не стало. Плохо спал и отец. То и дело поправляя костер, крутились мы с боку на бок.