- Пошли, решил отец, когда уже засветлело небо на востоке, - попьем там чайку и подадимся домой, может по пути что и попадется.
Солнце уже показалось из-за леса, когда мы подошли к избушке. Затопив печь, сварили чай и, прикончив оставшиеся сухари, отправились в обратный путь.
Теперь хлеб будет, - улыбнулся отец, высыпая дома из: мешков шуршащие шкурки.
…В школе занятия уже шли. Отсиживая после уроков каждый день по два-три часа, я через пару недель "вошел в расписание". Помог мне в этом учитель Вольдемар Оя, который, ежедневно давая и объясняя новые задания, каждый раз строго спрашивал вчерашние.
Записались в комсомол
События 1924 года навечно врезались в мою память. Зима началась жестокими морозами. На улице трудно дышать. Воздух неподвижен и сух. Ослепительно сверкают в лучах низкого зимнего солнца склоны гор. В середине дня свет настолько ярок, что даже через оттаянный дыханием в толстом льду глазок в окне нельзя было долго смотреть.
В январе мороз еще усилился. Как пушечные выстрелы, раздавались по ночам гулкие звуки лопающихся от мороза вековых сосен и лиственниц. За версту слышен скрип полозьев едущего по дороге крестьянина.
Мы с Вальтером почти круглосуточно сидим в избе. Выйти на улицу не в чем. Сделав уроки, мы помогаем маме и тете Марии, в домашних делах, главным из которых и, пожалуй, самым скучным и нудным, было вязание. Носки, рукавицы, шарфы из домашней шерстяной пряжи, которую выпрядали долгими зимними вечерами мама и тетя, как я уже говорил выше, вязали мы, мальчишки.
Взрослые время от времени ездили в Шало на базар, возили на продажу круги молока, покупая там или в кооперативной лавке в Верхне-Шалинском керосин, "соль, спички, муку.
Однажды, вернувшись из очередной поездки, отец как-то уж очень долго и медленно прикрывал двери, а потом молча мял в руках свою мохнатую черную папаху:
- Умер Ленин…
Прекратилось монотонное жужжание прялок. Лишь легонько потрескивали дрова под плитой и булькала кипящая в котле вода.
Умер Ленин… Ильич, о котором даже мы, ребятишки, всегда говорили с восторгом, устраивали представления в лицах о том, как он, сильный и смелый, сверг самого царя, установил в стране народную власть. И вот друга и защитника всех обездоленных, всех бедных и преследуемых не стало.
Молча, в этой настороженной тишине раздевался отец. Повесил шубу и папаху на забитый в притолоку гвоздь и грузно присел к столу. Так же молча и тихо, стараясь не звякнуть ножом или чашкой, собирала на стол мама. Впервые тихо было за ужином. Все молчали, словно боясь нарушить словом гнетущую тишину.
На следующий день мы узнали, что в момент похорон Ильича все паровозы, все фабрики и заводы будут гудеть по всей Советской земле. С утра, несмотря на трескучий мороз, мы с Вальтером много раз выбегали на улицу, прислушиваясь к тишине. И вдруг… (может быть, нам это только показалось, - уж очень хотелось услышать) вдали, из-за горы, со стороны хутора Ванника, еле слышно зазвучал на высоких тонах протяжный гудок…
- Ты слышишь?
- Слышу…
Этой же зимой как-то после уроков к нам зашел Август Луйбов, парень года на два постарше нас.
- Запишемся в комсомол?
- А что это такое? - задал встречный вопрос Вальтер.
- Это такое собрание молодежи. Юношам и девушкам выдают удостоверения. А они, те, кто с удостоверениями, вместе собираются, вместе работают, вместе делают газету…
- Как это - газету? Газету печатают на машине, - усомнился я.
- Эту газету пишут от руки, - стал разъяснять Август. - Рисуют красивые заглавия и потом вешают на стену, чтобы люди могли читать. Поэтому и называется стенгазета.
- А о чем там пишут? - полюбопытствовал Вальтер.
- Обо всем пишут. В прошлое воскресенье мы с братом ездили на базар, и я зашел в ихний комитет. У них даже вывеска есть на двери - "Шалинский волостной комитет РКСМ". Комсомола, значит. А в комнате на стене висела газета. Там было три листочка. На первом очень хорошо писалось о Ленине, - тут Август умолк и после небольшой паузы повторил еще раз, - очень хорошо было написано о Ленине. Потом говорилось о камарчагских комсомольцах, как они помогали очистить от снега пути и стрелки на станции…
- Какие там еще стрелки?
- Стрелка, это такое место на рельсах, где поезд может свернуть с одной пары рельс на другую, - со знанием дела разъяснял Август.
Помолчали немного. Потом Август снова заговорил:
- Так может быть запишемся? Все мы - трое. Меньше нельзя. Это собрание называется ячейка и надо, чтобы было три человека.
- А больше? Можно? - спросил Вальтер.
- Конечно, можно. Чем больше, тем лучше. И веселее будет. В один из морозных дней после недолгих дебатов по поводу
актуальной проблемы: во что одеться и обуться, нас упаковали1 в большущие пимы и овчинные шубы взрослых. За нами заехал на широких дровнях Август, и мы отправились в Шало.
Перед дверью в райком потоптались немного, вошли в помещение и, сняв шапки, нестройно хором поздоровались.
- Здравствуйте, - не вставая, ответил нам молодой, чуть постарше нас, вихрастый парень, что-то пишущий в тетрадь. Подняв глаза, спросил:
- Вы откуда?
- Из Выймовки, Самовольного, значит, - ответил Август. - А-а, из Выймовки. А вы что, комсомольцы?
- Нет, но хотели бы записаться.
- Записаться? - улыбнулся сидящий за столом, - это хорошо… - и, подумав немного, учинил нам допрос: кто наши родители, сколько у них лошадей, коров, что они делали в гражданскую войну. Мы отвечали вразброд, рассказывая, что знали.
- А школа у вас есть?
- Есть, - ответил я, - в нашем доме.
- А как зовут учителя?
- Сирель.
- Сами вы учитесь?
- Учимся, - ответил Август.
- Хорошо, - подвел итоги вихрастый, - напишите заявление.
Мы переглянулись. А что писать? Как писать?
- Вот, возьмите, - и вырвав лист из тетради, протянул его Августу.
После долгого раздумья, помусолив карандаш во рту, Август вывел:
"Хотим записаться в комсомол. Хотим помогать Советской власти" и подписались: "А. Луйбов, В. Пигерт, Э. Пусэп".
Прочитав заявление, вихрастый улыбнулся и, запрятав его в ящик стола, спросил:
- А кто будет секретарем ячейки?
Мы молча переглянулись.
- Ну ладно, потом посмотрим. Вы скажите учительнице, чтобы она зашла сюда, когда будет в волости. Она вам поможет, - и, встав из-за стола, парень попрощался с нами всеми за руку.
По пути домой мы долго молчали. Проехав Верхне-Шалинское, я вспомнил:
- А где же удостоверения? Ты сказал, что дадут…
- А я откуда знаю? Подожди, дадут, наверно. Он же сказал, пусть учительница зайдет.
Мои опасения оказались напрасными: две недели спустя нам всем троим вручили комсомольские билеты.
Первое собрание вела учительница Эмми Сирель. Она сообщила, что волком комсомола рекомендует нам выбрать секретарем Августа. Мы возражать не стали. Первым нашим активным действием было решение выпустить стенгазету. После недолгого обсуждения дали ей символическое название "Койт" ("Заря"). Сирель стала редактором, Вальтер, умеющий хорошо рисовать, "главным художником", а я печатником, хотя почерк мой никогда не блистал каллиграфичностью.
Первому номеру ее, вывешенному на стене школы, суждено было существовать лишь до следующей вечеринки. Один из великовозрастных юнцов, А. Педаяс (славившийся в деревне драками и хулиганством) был в стенгазете выведен во всей своей "красе". И он, придя на вечеринку, как всегда "в подпитии", прочитал про свои "геройские" дела и тут же сорвал газету. Мы сделали этот первый номер газеты заново и опять повесили на это же место.
Так началась моя комсомольская жизнь. Мы трое были первыми комсомольцами на Выймовских хуторах Верхне-Шалинского сельсовета.
В Шало прилетел самолет
Читать нас с Вальтером научили рано, задолго до поступления в первый класс начальной школы. В шесть лет мы читали и писали как на русском, так и на эстонском языках.
На эстонском языке меня привлекал "Ветхий завет" с увлекательными похождениями ноев и моисеев. На русском же моим первым просветителем был Конан Дойль с Шерлоком Холмсом и его бессменным другом, носящим в те времена фамилию Ватсон, а в изданиях, вышедших позже, превратившийся почему-то в Уотсона.
В избу-читальню выписывали много газет и журналов. Среди них нас больше всего интересовал журнал "Хочу все знать". Мы с братом чуть ли не ежедневно бегали к избачу и спрашивали, не пришел ли следующий номер.
В одном из номеров этого журнала были напечатаны описание и чертежи модели самолета. Мы решили его построить. Рекомендованный бамбук заменили елью, вместо проволоки - гвозди, вытащенные из покрытой дранкой крыши. Тонкую папиросную бумагу с успехом заменила страница "Красноярского рабочего", которую выписывал отец. Единственный материал, которому мы долго не находили замены, была резина для мотора. А без мотора - какой же это самолет? Но и здесь нашли выход: когда модель была готова, все прикручено и приклеено, мы привязали к месту крепления пропеллера бечевку, один брался за ее конец, другой держал над головой модель и… во весь дух бегом против ветра! Модель поднималась в воздух и летела до тех пор, пока не уставал буксирующий его, а чаще всего, пока, споткнувшись, не летел вверх тормашками.
Наконец, нам посчастливилось увидеть "всамделишный" "живой" самолет. Однажды высоко над самым хутором появилась невиданная птица. Самолет! Мы стремглав помчались вверх на гору, надеясь, что оттуда увидим его лучше. Но самолет успел скрыться.
- В Шало полетел, - сказал Вальтер.
- А ты откуда знаешь? - усомнился я.
- Куда ж ему больше?
- Пойдем, посмотрим.
- Ну да, так тебя и пустили, - безнадежно махнул рукой брат.
Завернув за угол, я тихо, крадучись, чтобы не увязались за мной собаки, перешел по бревну ручеек. И еще не отдавая себе отчета, что Вальтер прав, говоря, что ни отец, ни мать за двадцать верст меня самолет смотреть не пустят, зашагал себе по дороге вверх по долине. Сообразив, что пешком идти далеко, растреножил коня Ваську и во весь опор помчался в Шалинское.
Уже издали за шалинской поскотиной, там где по воскресеньям шумел базар, я увидел стоящий самолет, окруженный плотным кольцом шалинцев. Невзирая на ругань и подзатыльники, я добрался до самолета и вежливо поздоровался с запакованным с ног до головы в черную кожаную одежду механиком. Тот, небрежно кивнув головой, продолжал крутить одну из множества растяжек, натянутых между крыльями.
- А я тоже стану летчиком, - набравшись храбрости, заявил я.
Механик взглянул на меня, усмехнулся.
- А не боишься?
- А чего мне бояться.
- Мало ли чего, упасть можешь.
Механик, подтянув тросы и растяжки, полез наверх, к мотору, и начал что-то вывертывать длинным кривым ключом.
- Дяденька, дайте я подержу свечку, - робко попросил я. Механик удивленно посмотрел вниз.
- Откуда ты знаешь, что это свеча?
- Знаю, я все знаю: и где руль глубины и элероны, лонжероны, - начал я выкладывать свои знания.
- Ишь ты, какой шустрый. И где ж ты все это узнал? Я рассказал ему о "Хочу все знать" и о нашей модели.
- Молодец, - похвалил механик.
Скоро механик ушел, наказав невесть откуда появившемуся милиционеру никого к самолету не подпускать.
- Этого не гони, - кивнул он на меня, - пусть посмотрит. Я обошел самолет кругом и, на зависть мальчишкам, окружавшим плотным кольцом самолет, даже потрогал и осторожно пошевелил рулем глубины и поворота.
- А отчего он летит? - спросил ни к кому не обращаясь дед с взлохмаченной седой бородой.
- От воздуха, должно быть, - глубокомысленно ответил кто-то из толпы.
Тут я взялся объяснять, что мотор крутит пропеллер, пропеллер ввинчивается в воздух и тянет самолет вперед.
- Дак он же чижолый, должон упасть… - усмехнулся дед. Мне на помощь пришел милиционер.
- Крылья ево держат, как птицу.
- Чудно, - вымолвил дед.
Толпа начала редеть. Скоро у самолета оставались лишь ребятня и милиционер. Ушел и я.
Лишь на обратном пути я вспомнил вдруг, что забыл спросить, где же учат на летчика.
С того дня мне запала в душу мечта: стать летчиком. Тогда это могла быть действительно лишь мечта. Реальные возможности для ее осуществления были равны нулю, но дерзкое желание подняться в голубые просторы бескрайнего неба никогда во мне не затухало и ничто так и не смогло его погасить.
В островках
Медленно, но верно налаживалась жизнь на таежных хуторах. Окрепли после постигших нас бед и мы. Хутор покинула молодежь: уехали в Ленинград тети Аделе и Альви, поступившие в Коммунистический университет народов Запада. За ними поступил на рабфак Ленинградского университета и дядя Александр.
Отец работал уже в Красноярске, заведовал уездным земельным управлением и домой наведывался лишь изредка. Остались мы вчетвером: мама, тетя Мария и, на правах мужчин, мы с Вальтером - четырнадцатилетние подростки.
К покосу, после Иванова дня, неожиданно вернулся из Ленинграда дядя Александр. На вопросы мамы и тети Марии криво улыбался и отмалчивался. Причина внезапного возвращения дяди выяснилась случайно. Как-то в один из воскресных дней я зашел н его комнату и увидел на столе раскрытую тетрадь. Рядом - чернильница и ручка. С мальчишеским любопытством пробежал глазами свеженаписанные строки. Дневник!
"…оказалось, что любовь ее ко мне была лишь увлечением. Пока не было более стоящего объекта… Но вот появился этот другой, и я стал не нужен". Я знал, что дядя Александр любит тетю Аделе. Видел не раз, когда они целовались, думая, что никто этого не видит. Так вот почему он вернулся.
…Как-то в середине лета, в самый разгар сенокоса, приехал и отец.
- Нет, не по мне эта работа, - дымя папиросой, объяснял отец сидевшему рядом с ним на широком крыльце дяде Александру. - Не могу я понять, как можно потакать мироедам и кулакам вроде нашего Андрея, Ройдов и многих других. Все эти "образцовые хозяева" снова сели на шею беднякам и безлошадникам. А там, в уезде, на них дыхнуть боятся. Я сказал им, что с меня хватит.
Я стоял у раскрытого окна кухни, вслушивался в разговор.
- Ты что, насовсем теперь? - спросил дядя.
- Насовсем, - ответил отец. - Давай собьем артель. Попробуем сообща поставить лесопилку. Ты мастер на все руки, сумеешь все наладить.
- А где взять деньги? Ну, положим, турбину, шестерни, шкипы - сделаем из дерева. А валы, подшипники, циркулярку - где возьмем? Это стоит не мало. Да и кто согласится работать сообща? - засомневался дядя.
- Если свои не захотят, позовем Стрижневых, Костю Зыкова. Они люди работящие. Согласятся.
Неделю спустя отец привез из Шало землемеров. Те сгрузили с телеги большую треногу, хитрый механизм с блестящими окулярами и несколько длинных реек, раскрашенных, как шлагбаум на железной дороге, черными поперечными полосами.
Тетя Мария сварила кофе, и мы с удивлением смотрели, как землемеры его пьют: возьмут ложечкой сахарный песок, положат в рот, а затем запивают кофе. Мы сами пили всегда "внакладку", и, чтобы не клали сахару больше положенного, мама или тетя сами сыпали нам сахар в чашки…
…Землемеры вымерили и застолбили в излучине реки Базаихи узкую полоску земли. Тимофей Стрижнев с сыном Васей принялись копать вдоль косогора глубокую канаву.
Дядя Александр оказался прав. Из выймовских хуторян только один, Михкель Клюкман, изъявил желание работать в артели.
…Как-то вечером к нам зашел сосед Иозеп Тамм.
- Послушай, Иозеп, давай вместе с нами работать, сообща, в артели, - предложил ему отец.
- В коммунию? Ну, не-е-ет! Это что ж, я буду кормить таких лодырей, как Лаурберг Юхан? Его сейчас сестра Эва кормит, а он по базарам и ярмаркам разъезжает и пьянствует.
- Да нет же! Это совсем не коммуна, - начал было отец.
- Что ты мне толкуешь? Знаю я… Вот моя Мийли на днях была у Сандра, а там коммунист ваш, старый Пай, сидит… Он ездил в Маганское, у них там коммуния. Пай и говорит, что работают они все сообща, едят с одного стола, спят вповалку в одном большом доме. А у самих штаны драные и хлеб едят не каждый день.
- Эх, Иозеп! Наболтал тот Пай спьяну невесть что. Да и никакой он не коммунист вовсе, - сокрушенно покачивая головой, сказал отец. Он долго еще уговаривал упрямого соседа вступить в члены артели.
- Артель наша называется "Кустарно-промысловая" и устав ее будем утверждать на общем собрании в воскресенье. Приходи, Иозеп, не пожалеешь.
Иозеп молча открыл двери и уже с порога бросил через плечо:
- Посмотрю… может и приду.
В воскресенье собрались у нас все члены артели. Из Шало приехали Тимофей и Василий Стрижневы, пришел и Михкель Клюкман. Приехал старый товарищ отца, однорукий дядя Костя Зыков из села Зыково, и с ним еще двое. Сосед наш так и не пришел. Мы с Вальтером послушали немного, но когда отец стал читать устав, длинный и неинтересный, выскочили во двор и направились на рыбалку. По воскресеньям пасла скотину тетя Мария, и мы с братом могли воспользоваться свободой по своему усмотрению.
- Интересно, а нас возьмут в артель? - спросил Вальтер.
- Ну да! Кто же нас возьмет? Там только взрослые, - резонно ответил я.
Вернувшись домой уже в сумерках со связками нанизанных на ивовые прутья хариусов, мы увидели дядю Александра за необыкновенной работой. Он вырезывал на отлитой из свинца круглой бляшке странные непонятные знаки. Не то буквы, не то еще что.
- Что это такое? - спросил Вальтер.
- Печать, - ответил дядя.
Несколько вечеров подряд, вперемежку с выпиливанием и строганием сотен березовых досочек для зубьев деревянных шестерен, дядя кропотливо гравировал печать.
К осени лесопилка заработала. Круглая циркулярная пила, громадная, больше метра в диаметре, с превеликим воем врезалась в толстое бревно, заглушая шум воды, падающей с саженной высоты на деревянную турбину.
Артельщики подвозили бревна, распиловкой были заняты дядя и отец.
… Как-то к весне отец вернулся из Шало в особенно хорошем настроении. За ужином выставил на стол "сороковку" и, разливая водку дяде Александру и себе, похвастался:
- В Островках школу строят. Встретил я в Шало заведующего, Томингаса, он у нас доски заказал и аванс выдал.
- Какую школу? Латышскую? Там ведь одни латыши живут, - хмуро поинтересовалась тетя Мария, не терпевшая ни водки, ни пьяниц.
- Томингас сказал, что там осенью откроют школу-семилетку. Для всех: и эстонцев, и латышей, и русских.
Я навострил уши. Семилетка! А у нас только пять классов. И то не пять, а пока только четыре. Пятого нет только потому, что некому там заниматься. Мы с Вальтером, Элли Сикк, Анни Ваник, Коля Рауда, - вот и все кандидаты в пятый класс.
Из своей комнатки вышла учительница Эмми Сирель:
- И ваши ребята могли бы там учиться. Если подналягут, сдадут и в шестой.
- Ну, об этом еще рано гадать, - оборвал ее захмелевший отец. - Еще четвертый не закончили…