На очередном комсомольском собрании обсуждались детали выезда школьной самодеятельности "на периферию", в деревню Хайдаку. Самодеятельность у нас особенно оживилась с приездом Айли Томингас. Она руководила хором, дирижировала симфоническим оркестром, где музыкантами были не только ученики, но и взрослые. Она же ставила неизвестные нам доселе эстонские народные танцы, отнюдь не забывая ни камаринского, ни гопака. Под ее руководством драмкружок готовил пьесы. Я очень любил музыку, люблю и теперь, но тогда, умея играть на всех (попадавшихся мне хотя бы на один раз в руки) инструментах, мне для полного счастья не хватало лишь немногого: инструмента. Больше всего любил я скрипку, но у меня ее не было… Иногда, в перерывах спевок или на вечеринках, когда кто-либо из музыкантов (таких "богачей", как Александр Нейман или Петр Белов) желал танцевать, я хватал освободившуюся скрипку и играл, пока не вернется хозяин. Лишь после рождественских каникул, съездив домой, я вернулся с драгоценным инструментом: мне уступил скрипку наш секретарь Выймовской комсомольской ячейки Август Луйбов.
Вернемся снова на комсомольское собрание. В самый разгар дебатов на собрание пришел секретарь партячейки Крастинсон. Молча, ни во что не вмешиваясь, слушал он наши споры. Когда все вопросы по поездке в Хайдаку были утрясены, он сообщил, что нам дано право выбора делегата на комсомольскую конференцию.
- На какую конференцию? Когда? - посыпались вопросы.
- На районную.
- Давайте предложения, - сказал Киреев, оглядывая возбужденные лица комсомольцев. Собрание смолкло.
- Кого же пошлем? Что ж вы молчите? - еще раз пытается оживить нас Иван.
Снова тишина. Снова пауза.
- А что, если послать Энделя? - предложил Киреев.
- Энделя, Энделя, - зашумело сразу несколько голосов, и, как мне показалось, среди них выделялся певучий голосок Лены.
Проголосовали за меня единогласно. Мне и самому очень хотелось быть выбранным, и… при голосовании я тоже поднял руку…
Конференция была назначена на воскресенье, на базарный день, и я без труда попал туда на подводе старика Пурка, ехавшего продавать зарезанного накануне борова.
Накануне отъезда мы долго сидели с Иваном Киреевым, готовя речь на конференции, но выступить мне не дали: желающих оказалось больше, чем позволяло время.
К концу дня подошел последний пункт повестки дня: выборы делегатов на Красноярскую окружную конференцию РЛКСМ. Тут пауз перед выдвижением кандидатов не было.
Как только председатель объявил об этом, в зале поднялось сразу несколько рук. Тот, кому дали слово, вышел к столу президиума и назвал несколько неизвестных мне фамилий, а также и мою! Откуда этот незнакомый парень мог меня знать, так и осталось для меня загадкой. Кого-то еще предлагали, спорили, и, когда проголосовали, я тоже оказался в числе выбранных.
Две недели спустя состоялась конференция Красноярской комсомольской организации. Дали слово и мне. Помнится, говорил я о недостаточном внимании райкома и окружкома к нашей школьной ячейке, о том, что нам, нацменам, труднее работать, чем другим.
… Во главе редколлегии школьной стенной газеты стала Маша Брюшинина. Выход первого номера превратился в сенсацию. Если до сих пор газета почти не привлекала внимания, то теперь у стены, где она висела, была постоянная давка. Десятки карикатур и статеек, пробиравших "не взирая на лица" двоечников и баловников, увеличили ее размеры в несколько раз. Попало и нам с Леной. В одном из очередных номеров красовалась карикатура: мальчик и девочка стоят, вытянув навстречу друг другу губы. Четко нарисованные "комиссарская" толстовка с накладными карманами и платье в крупную клетку не оставляли сомнений в именах их владельцев.
… Уже к весне, когда весело журчали ручейки и из-под снега выглянула яркая зелень озимых, прекратились уроки русского языка. Маша, всегда веселая и жизнерадостная, все чаще и чаще запаздывала на уроки и безучастно сидела за партой с покрасневшими от слез глазами.
- Папе очень плохо, - глотая слезы, сообщила она нам однажды и, отпросившись у заведующего, ушла домой. Несколько дней спустя учитель русского языка умер…
Гроб стоял посредине большой классной комнаты. Убранный еловыми и сосновыми ветками, лежал наш любимый учитель с закрытыми глазами, тихий, осунувшийся. Кто-то из учителей сказал прощальное слово. Молча и скорбно стояли мы у гроба. Сжимало горло, у девочек слезились глаза. Маша, припав лицом к груди отца, навзрыд плакала.
Версты две несли мы своего учителя до последнего его пристанища, по одному, по двое сменяя уставших.
Это была первая утрата доброго, близкого мне человека.
Со смертью Брюшинина прекратились и занятия по русскому языку. Их заменяли то математикой, то географией или естествознанием.
… Осенью, накануне начала занятий, я заметил вблизи школы ястреба и понесся к заведующему попросить ружье. Как всегда, без стука, вошел я в помещение и остановился как вкопанный: подняв на меня удивленные голубые глаза, стояла там незнакомая девушка.
- Ястреб там… - промямлил я, не смея поднять глаз. Поняв меня с полуслова, Томингас протянул мне двустволку.
"Вот растяпа, даже не поздоровался", - ругал я себя, выходя.
Затаив дыхание, подкрадывался я к птице. Уж очень хотелось мне в этот раз снять ее с дерева. И совсем не потому, что в руках заведующего превратится она в экспонат краеведческого музея.
Загремел выстрел, и птица камнем свалилась вниз. Провожаемый выбежавшей на шум оравой школьников, принес я ее Томингасу.
- Хороша, - залюбовался тот. - Давай-ка и обработаем ее сразу. - И тотчас начал орудовать скальпелем. Я помогал ему придерживать ястреба.
Подняв на миг глаза, я снова увидел копну золотистых волос и вопросительный взгляд незнакомки.
Вечером, сдвинув к стенке и сложив в кучу парты, мы стащили с чердака набитые соломой матрацы, одеяла, подушки и, как всегда, улеглись спать на полу. Тут же на меня посыпались вопросы:
- Откуда она? Как ее звать? В каком классе она будет учиться?
- Ты же был там. О чем вы говорили? Кто она: русская, латышка, эстонка? - донимал меня сосед, Володя Чехлов.
Знал я о новенькой не больше спрашивающих и в сердцах послал их ко всем чертям.
С утра занятия должны были начаться уроком литературы. Мы знали, что после смерти Брюшинина его заменят кем-нибудь другим и ничуть не удивились, когда в класс вошел заведующий школой. Вместе с ним вошла и новенькая, невысокая белокурая девушка.
- С нами будет учиться, - громким шепотом заключил мой сосед.
В глазах Томингаса запрыгали веселые искорки. Оглядывая нас, улыбалась и девушка.
- К нам прибыла новая учительница, - ошеломил нас с первых же слов заведующий. - Звать ее - Елена, фамилия - Сэпман. Будет она преподавать вам русский язык и литературу.
Вот это - да-а! Учительница… А мы-то думали.
Так, в учебе, в комсомольских делах и учкомовских хлопотах прошла зима 1926/27 года. Проходил мой второй и последний год учебы в Островской школе-интернате. Не знал я еще, что это был и последний год моей жизни на родине, в Сибири. Не знал я и того, что почти через полвека встречу свою учительницу Елену Сэпман с орденом Ленина на груди.
Недавно, после долгого-долгого перерыва, мне довелось побывать в тех местах, где я родился и где прошло мое детство.
Проскочив через мост, соединявший левый берег Енисея с бывшим Коиным островом, мы покатили по широкой асфальтированной улице Красноярска на восток. Жадно вглядывался я по сторонам, тщетно надеясь узнать места, вспомнить дорогу, по которой сорок пять лет тому назад привез нас в город отец. Все неузнаваемо изменилось. Лишь при въезде в Маганское пошли знакомые картины: те же деревянные пятистенки, те же ставенки с железными болтами, та же, к сожалению, грязь, через которую перебирались женщины в высоких - теперь уже не кожаных, а резиновых сапогах. Только подолы поддерживать сейчас уже нет нужды: они и так куда короче, чем нужно. Мода… И курточки - нейлоновые. По левую сторону улицы поблескивает широкими окнами новый магазин. Проезжаем Тертеж, Камарчагу. Села и поселки те же. Только выросшие. В Шало, теперь центре Майского района, топольки на центральной площади, посаженные шестьдесят лет тому назад, превратились в мощные старые деревья.
Добрались до Верхне-Шалинского. Водитель "газика", на котором я ехал, симпатичный крепыш Валера расспросил пожилого колхозника и, узнав про повороты и развилки, повел машину к Выймовским хуторам.
Дорога, заросшая посередине травой, петляет по покрытым мелколесьем сопкам и ложбинкам, такая же, как и полвека тому назад… Вокруг нас все больше и больше белоствольных берез. "Березовка", догадываюсь я и, всматриваясь по сторонам, жду появления хуторов. Едем уже с полчаса, а кругом все те же молодые березки.
- Наверно, мы где-то не туда свернули, - высказываю я сомнение.
- Как это не туда? Да тут некуда и сворачивать-то, - недовольно отвергает саму возможность ошибки Валера. Правильно едем!
Начал накрапывать дождь.
Перед нами возникает широкая гравийная дорога, а за ней - река. Базаиха! Это она. Но куда же подевались хутора? И почему такими голыми стали берега реки? Где пихтач и черемуха, малинники и непролазные заросли смородины?
- Лес сплавляют, - замечает Валера знающе, - вот бережок-то и подстригло.
Вот оно что-о! Сотни тысяч бревен, сплавляемых из года в год молем, стерли с берегов все и вся.
Справа под косогором стоит ряд светлых цистерн. Склад горючего. Чуть поодаль, вниз по реке, показывается поселок. Новый просторный магазин. Отделение связи. Тут же, за мостом, столовая.
- Как называется поселок? - кричу я, высовываясь из дверцы, идущей навстречу женщине.
- Никакой это не поселок, - обижается она, - это Верх-Базайхский лесопункт.
Женщина объясняет, что за пригорком живет кто-то с Выймовских хуторов.
- Через горку, как перевалите, и все прямо, - наставляет она нас, - их изба самая что ни на есть крайняя об леву руку.
Поехали, стараясь не проглядеть ту избу "об леву руку". Прижавшись к опушке леса, стоял огороженный изгородью из редких разномастных жердин приземистый бревенчатый дом, покрытый дранкой, с пристроенной по-современному застекленной верандой. Около дома в кустах смородины - десятка два ульев. Пожилой седой мужчина прикрыл крышку одного из ульев и, откинув с лица сетку, повернулся к нам.
- Мартин, здравствуй, - я узнал среднего из братьев Луйбовых, наших соседей по хутору.
Посидели, поговорили. Вспомнили однокашников, друзей-товарищей. Вспомнили брата его, убитого колчаковцами, и младшего, Августа, нашего первого комсомольского вожака, погибшего в Великую Отечественную. Стало грустно. "Иных уж нет, а те - далече…"
- Не нашел я своего хутора, - пожаловался я, - и долинки-то той не нашел.
- Как не нашел? Если вы ехали через Верхне-Шалинское, то дорога идет как раз через тот лог, где хутора наши стояли.
- Стояли? Значит их уже нет?
- Нет… - вздохнул Мартин, - ни вашего, ни нашего. Только кедры остались, - улыбнулся он.
Я вспомнил, что он еще юношей притащил из тайги и посадил возле дома три кедра.
- А… ты можешь мне показать место нашего спросил я.
Вместе с Мартином мы проехали на то место, где некогда стоял наш хутор. Сейчас тут кругом густой березняк.
- Ну что? Не узнаешь? - спрашивает Мартин. - Пойдем покажу.
Спускаемся вниз. На дне лощинки протекает ручеек. Берега его поросли кустарником.
- Вот тут он стоял, ваш дом, - показывает рукой Мартин. Окруженный частоколом молодых березок, перед нами прямоугольник, заросший бурьяном. В середине его неглубокая яма. Тут был подпол. Чуть дальше еще два прямоугольника, там были стайки, а на самом берегу стояла баня. Вот и все.
Именно здесь он стоял, наш хутор. И исчез. Исчез, как будто его и не было. Как будто не корчевали здесь лес в течение четырех десятков лет дед и отец, очистив под пашню шесть-семь гектаров тайги.
Не стало Выймовских хуторов. Вместо них, вокруг той давнишней лесопилки, построенной Александром Соо с помощью артельщиков кустарно-промысловой артели "Идеал", встал лесопункт, где работают и живут впятеро больше людей, чем их было на тех хуторах.
Обратно ехали по новой широкой дороге, проложенной от лесопункта в направлении Красноярска, сократившей наш путь на добрую треть.
И вспомнил я тот одноэтажный деревянный Красноярск с шестьюдесятью тысячами жителей, каким он был тогда, в 1927 году. Вспомнил тротуары из лиственничных плах и красноватый глинозем на улицах, и плашкоуты с канатами на лодках… Вспомнил и засмеялся. Валера изумленно поднял брови и стрельнул в меня глазами. Вот, мол, странный дед, хохочет себе ни с того, ни с сего. Но мне было весело. Весело и радостно от увиденного недавно Дивногорска, от грохота падающей с плотины воды и стройных мачт электропередачи. Меня радовал сегодняшний Красноярск с его многоэтажными зданиями, тянувшимися на километры вдоль асфальтированных улиц, заводами и фабриками, парками и кинотеатрами, выросшими по обоим берегам Енисея.
С балкона гостиницы мне был виден речной порт, красавец мост, заменивший плашкоут с рядом лодок на канате, и я любовался величественной панорамой правобережья, заканчивающейся далеко на горизонте шапкой горы Такмак и грядой тающих в синей дымке сопок.
На фоне всего этого терялась и тускнела личная потеря дедовский хутор, переставший существовать.
Глава 2
Буду летчиком
В Ленинград
Тетя Альви, младшая сестра отца, вернулась из Красноярска с ошеломляющим сообщением: окружной комитет партии, его эстонская секция посылает нас с Вальтером в Ленинград на учебу. Учиться!
Дома у нас уже давно шли долгие споры по поводу нашей дальнейшей судьбы. Я закончил семилетку, Вальтер - шестой класс. Мать и тетя Мария полагали, что лучше и почетнее учителя должности нет. Отец считал, что самое верное - это работа агронома.
- Сельскохозяйственный техникум тут же, в Красноярске, и незачем тебе ехать куда-то, - выкладывал свои аргументы отец. - И домой наведаешься, и дядя Освальд помочь сможет.
Аделе и Альви к тому времени уже учились в Ленинграде и, чем я страшно гордился перед сверстниками, являлись коммунистами. Альви была пока единственной, посвященной в мою давнюю и заветную мечту стать летчиком. Она выяснила, что в Ленинграде есть Военно-теоретическая школа ВВС РККА…
Правда, посылали нас отнюдь не в летную школу. Меня - в педагогический техникум, Вальтера, не имевшего семилетнего образования, - на рабфак. Это меня не смущало - главное, попасть в Ленинград. Педтехникум устраивал маму. Ее горячо поддерживали тети и дядя Александр. Весы судьбы склонялись явно в мою пользу, и отцу пришлось сдаться.
Решающим оказалось и сообщение, что окружком партии, направляя нас в Ленинград, предоставляет бесплатный проезд.
- Ну что ж, надо вам оформлять документы, - заявил отец, - сходите в сельсовет, возьмите справки. Потом придется съездить в Шало за удостоверением личности.
Вечером, когда, закончив все дела и отужинав, мы с Вальтером забрались на сеновал, снизу меня окликнула Альви:
- Эндель, спустись на минуточку.
- Слушай, что я тебе скажу, - прошептала она, - у Вальтераесть свидетельство о рождении, по нему ему выдадут в сельсовете справку для удостоверения. У тебя его нет, тебя и не крестили вовсе, а только записали в книгу в волости. Когда в сельсовете тебя будут спрашивать, ты скажи, что свидетельства нет и что ты родился в девятом году.
- Но я родился в десятом.
- Чудак-человек, в летную школу принимают не моложе восемнадцати лет. Понимаешь?
Секретарь сельсовета, молодой латыш Юлис Лусис, был в то утро не совсем "в себе". Единственный владелец трехрядной гармони в Выймовке был приглашаем на все свадьбы, крестины и другие деревенские события, не говоря уже о "вечерках" - танцевальных вечерах, на которые собиралась время от времени молодежь со всех окрестных деревень и которые без его гармони вообще бы не состоялись.
Витающий в помещении запах самогона и помятое хмурое лицо Юлиса свидетельствовали, что и эта ночь проведена с выпивкой и гармонью.
- Ну, вам что? - уставился он на нас покрасневшими глазами, когда мы, поздоровавшись, нерешительно остановились возле двери.
- Нам справки… мы уезжаем…
- Уезжаете? Куда же это?
- В Ленинград, - с нескрываемой гордостью заявил я.
- Учиться, - добавил Вальтер и положил на стол свидетельство о рождении.
Секретарь сельсовета, мельком взглянув на бумагу, извлек из ящика стола печать и письменные принадлежности.
- Когда родился?
- 15 сентября 1909 года.
Написав все, что полагалось, и полюбовавшись на справку некоторое время, отложил ее в сторону.
- Ну, а твоя фамилия Пуусепп? - поинтересовался он, приступая к следующей справке.
- Да, но пишется она по одной букве…
- По какой такой одной букве? - поднял Юлис на меня глаза. - Что ты мелешь?
- Ну да, по одной, одно "у" и одно "п", а вместо "е" -"э" оборотное…
- Чудесаа-а! - протянул он и спросил. - Кто же тебе это сказал?
- Учительница сказала, учительница русского языка.
- Раз учительница сказала, пусть так и будет, - секретарь решительно обмакнул перо в чернила и вывел на бумаге… жителю дер. Выймовское гр-ну Пусэп Энделю Карловичу, родившемуся.
- 1 мая 1909 года.
- Но ведь ты же ро… - открыл рот Вальтер, не посвященныйв мою тайну. - Я изо всех сил толкнул его ногой. Ойкнув отболи, Вальтер в свою очередь пихнул меня в грудь. Полы моего пиджака распахнулись, обнажив находившуюся во внутреннем кармане бутылку.
Мигом оживившись, не обращая никакого внимания на нашу потасовку, Юлис потребовал:
- А ну, давай сюда, что у тебя там такое, - и, выхватив у меня посудину, вытащил деревянную затычку и одним духом отпил добрую треть. Поставив затем бутылку на стол, вытер тыльной стороной ладони губы и продолжал писать. Дохнул на печать и приложил ее на обе справки. Потом посмотрел на бутылку и, чуть поколебавшись, отпил еще пару глотков.
- Эх! Уезжаете, - вздохнул он с откровенной завистью, - счастья вам, ребята.
Все! Обошлось. Вприпрыжку, не чувствуя под собой ног, помчался я домой. Первое препятствие на пути в летчики было устранено.
- Почему ты меня ударил? - догоняя меня, спросил Вальтер. Я посвятил и его в свою тайну. Неопределенно хмыкнув, Вальтер ничего не сказал. Был он довольно замкнутым. Рано потеряв родителей, он молча выполнял поручения взрослых. Учеба давалась ему с трудом, и теперь, отстав от меня на год и окончив шестой класс, так же молча, с безразличием собирался поступать на рабфак. Зимой он часами корпел над уроками, летом пас скот и редко-редко принимал участие в проказах и забавах, предпринимаемых нами с соседскими мальчишками. Оживлялся лишь на рыбалке, охотясь с острогой на хариусов.
В нашей большой семье не было сынков и пасынков. Мы с Вальтером росли вдвоем, и отношения взрослых к нам были во всем одинаковыми. Только тетя Мария, уже в годах старая дева, пожалуй, больше любила Вальтера.
Было еще совсем темно, когда мы с Вальтером, тетки Аделе и Альви и отец, уложив на телегу все свое добро, выехали со II мора.