… В мае подошел к концу учебный год. Снова, как и всегда, коровы, овцы. Каждый день, с раннего утра до позднего вечера. Правда, нам уже по пятнадцать, и пасли мы скот теперь по очереди, по неделе, то Вальтер, то я. А в "свободную" неделю работаем наравне со взрослыми, пашем и бороним; в сенокос - вслед за отцом и дядей валим литовкой искрящуюся в капельках росы траву. Время от времени крутим на лесопилке барабан, подтягивая толстенное, катящееся на деревянных валках сосновое или кедровое бревно под крутящуюся в бешеном вихре "циркулярку".
- Эндель, завтра повезешь доски в Островки, - заявляет вдруг отец, помогая мне накатить очередное бревно на валки. Я молчу, хотя радость переполняет меня: я увижу новую школу и, может быть, там нам с Вальтером удастся учиться.
Утром, чуть свет, разыскал стреноженного Серко и привел его к лесопилке.
- Это ты зачем? - нахмурился отец. - За день вам не управиться. Поедешь с обеда. На половине дороги пусть конь отдохнет, а чуть свет тронешься дальше.
… Пообедав, я вывел Серко на большак. Перегруженный дюймовыми досками воз то и дело застревал в рытвинах и ухабах, бока коня блестели от пота. Я работал изо всех сил, помогая лошади. К вечеру подошли к Шалинской поскотине. Серко тяжело дышал. Я распряг коня. Ночь выдалась холодной. Я отчаянно мерз без теплой одежды - забыл захватить полушубок.
Чуть свет двинулись дальше.
Солнце уже поднялось высоко, когда завиднелась группа хуторов, носивших общее название Островки. Там и сям за полверсты, а то и больше друг от друга, раскинулись потемневшие от времени бревенчатые постройки. С час еще тащил Серко свою тяжелую кладь, пока впереди, у края болотистого леска, показалось большое, недавно срубленное строение.
Кругом дома, к которому я подогнал воз с досками, лежало множество обрезков досок, кучка дранки. В открытой настежь двери появился плотный широкоплечий человек и направился ко мне.
- От Пусэпа? Сын? Зовут как? - спросил он меня, протягивая мне пухлую большую ладонь,
- Эндель.
- Эндель… хорошее имя, стародавнее, эстонское.
Вдвоем мы сгрузили доски, распрягли лошадь, и, когда Серко принялся за сено, человек повел меня в дом, в маленькую кухню.
Пока мы мыли руки, в кухню вошла темноволосая женщина и поставила на стол дымящуюся миску с вкусно пахнущей едой. Затем отрезала от круглого каравая два больших ломтя хлеба, поставила каравай на стол, на него - отрезанные ломти, достала из настенного шкафа две миски поменьше, пару ложек и, положив их на стол, молча вышла.
Проголодался я изрядно и, обжигаясь и дуя на ложку, с аппетитом уплетал вкусную еду. Хозяин ел не спеша, время от времени поднимал на меня глаза и улыбался.
- Передай отцу, - покончив с едой, он протянул мне новенький червонец, - и привет передай.
Решив дать Серко еще немного отдохнуть, я обошел здание школы. И слева, и справа, и за школой виднелись хуторские постройки, окруженные зеленью полей. Поля были большие и ровные, редко-редко на краю или в середине их стояли одинокие деревья. "Какая богатая земля, - завидовал я. - А у нас - сплошые пни да коряги…
Пopa в обратный путь.
- Может переночуешь, не успеть ведь засветло, - затягивая супонь, услышал я за спиной голос хозяина. "Наверно, это и есть сам заведующий…" - мелькнула мысль, но спросить не осмелился, неловко как-то.
- Не беда, если и припоздаем, дорога знакомая, - ответил я.
… Отдохнувший конь ленивой рысцой трусил по проселку. Опять Листвяжное, потом Шало. Свесив ноги, сидел я на тряской телеге и всю дорогу только и думал, как было бы хорошо попасть в Островки учиться. "Может быть отпустят… Вот учительница тоже говорила… А какая просторная школа! Светлая, окон много".
Уже в темноте проехал Верхне-Шалинское. Дорога петляла среди леса. Несмотря на понукания и подхлестывание вожжами, Серко брел медленно. Устав его подгонять, я снова размечтался о будущем, представляя себе, что уже окончил семилетку и отправляюсь учиться "на летчика"… А потом, одетый с ног до головы во все кожаное, в поскрипывающих желтых крагах и с громадными "летчикскими" очками на лбу, слезаю со своего самолета, тут же, в Шало, на поляне рядом с базарной площадью… Кругом теснятся люди, все стараются потрогать руками мой самолет… и удивляются, узнав, что этот летчик (то есть я!) здешний, чалдон, свой парень с хутора Самовольный.
… Еще несколько раз проделали мы с Серко этот путь. Штабель досок вырос до крыши школы. Только Вальтер был недоволен: его ни разу не посылали…
…Учительница наша, Эмми Сирель, все же настояла на своем: нас с Вальтером отправили в Островки на "испытания".
По этому торжественному случаю нас экипировали долго и со знанием дела. Тетя Мария кроила и шила несколько недель подряд. Из добротного домотканого сукна были сшиты "комиссарские" толстовки и новые брюки. Дядя Александр стучал по вечерам молотком, вбивая деревянные гвоздики в подошвы им же самим сшитых ботинок.
… На "испытаниях" мне повезло: я выдержал в шестой класс, хотя и закончил к этому времени лишь четыре класса. Вальтеру пришлось довольствоваться "законным" пятым.
Не знали мы тогда, что отсюда, от той случайности на экзаменах, начнутся развилки дорог и в нашей жизни, развилки, которые поведут нас с ним все дальше и дальше друг от друга.
Стояло бабье лето. Было тепло и солнечно. В воздухе плыли длинные серебристые паутинки. По знакомой уже дороге отправились мы с мамой в Островки. В Шало заехали к куму Тимофею. Как и всегда, встречая нас, закудахтала уже с крыльца тоненьким фальцетом кума - тетя Настя.
- Касатики вы мои милые! А выросли-то как… Хоть завтра в женихи! Заходите, заходите! Я сейчас самовар поставлю, чайку попьем, - тараторила она без умолку.
Наложив из печи горячих углей в самовар и схватив сапог, тетя Настя раздула их так, что на пол посыпались искры. Поставила на стол чашку с малосольными огурцами, нарезала несколько толстых ломтей пшеничного хлеба и пригласила нас за стол. Пока мы закусывали, самовар зашумел вовсю.
Выпив вприкуску по чашке чаю, мы опрокинули их дном кверху и положили на донышки по сибирскому обычаю огрызочек сахару: напились, мол, досыта и осталось еще…
… Отдохнувший Серко побежал рысцой. Вот и знакомые Островки. Подъехав к школе вплотную, мама остановила лошадь. В дверях показался знакомый плотный человек.
- Давайте, сгружайте все хозяйство, - велел он нам и, показав рукой на сваленный у штабеля с досками большой ворох свежей соломы, добавил:
- И матрацы набейте. Положите их в большой класс. Потом, когда начнутся занятия, будете уносить их на день на чердак.
- Кто это? - шепнул я матери.
- Сам Томингас, заведующий, - также шепотом ответила мать.
Заведующий громко окликнул проходящую по двору женщину.
- Зидра! Примите от них продукты и зачтите в счет оплаты за питание.
Потом обратился к нам:
- Оставьте себе хлеба, масла или что там у вас еще есть, чтобы хватило до понедельника (была суббота), когда будут готовить уже всем интернатовцам.
"Интернатовцам"? Слово было для нас новое и непонятное, но спросить его значение мы постеснялись. Поняли, что с послезавтрашнего дня "интернатовцев" будут кормить в столовой, стало быть мы сами будем "интернатовцами".
Оставили себе буханку хлеба и кусок вареной солонины. Все остальное передали хозяйке. Та, взвесив принимаемые продукты безменом, записала все в новенькую тетрадь.
- Смотри, - шепнул Вальтер, - какая белая бумага!
До сих пор мы имели тетради только для чистописания, да и те из серой бумаги. Все остальные записи делались в Выймовской школе грифелем на невесть откуда раздобытых аспидных досках. А тут снежно-белая бумага, да еще в голубую клеточку!
Пока мать беседовала с заведующим, мы с любопытством рассматривали помещение. Рубленое из бревен здание школы разделялось коридором на две неравные половины. Большую половину мппмал класс, где мы сейчас находились. В дальнем его конце пол был настелен, на полметра выше и под потолком, над передним краем помоста, виднелась туго натянутая толстая проволока.
- Сцена, - догадался Вальтер.
Перед школой мать уже подтягивала чересседельник.
- Ну, я поеду, - сказала она, подавая на прощание руку Томингасу и, усевшись на телегу, обернулась к нам:
- Вы тут не балуйтесь, учитесь как следует…
Проводив глазами отъезжавшую повозку, заведующий позвал нас с собой:
- Пойдем, расставим парты малышам.
В конце коридора, наставленные друг на друга, стояло десятка два парт. Были они чуть поменьше стоявших в большом классе. Мы ставили их в комнате по левую сторону коридора.
- Тут разместятся младшие классы, от первого до четвертого. А ночью будут спать девочки.
- Пока все, идите погуляйте, - отпустил, наконец, нас заведующий.
В этот же день мы познакомились с одним из наших будущих учителей. Столкнулись с ним на крыльце. Громадного роста человек остановился, пропустил нас с Вальтером. Это был один из тех людей, про которых говорят, что творец, создавая его, очень спешил: обтесал топором все что надо, снял лишнее, но из-за недостатка времени отделывать не стал. Крупные, грубые черты лица, большущие руки и ноги незнакомца удивляли и я остановился, разглядывая его.
- Ну что? Нравлюсь? - улыбнулся человек. Покраснев, я молчал.
- Давай знакомиться. Моя фамилия Войт, буду преподавать вам математику и физику.
Я пробормотал свою фамилию.
- В какой класс?
- В шестой.
- Вот и хорошо, скоро будем заниматься.
На другой день новых знакомых появилось много. Выйдя поутру во двор, мы встретили пожилого мужчину и девушку, заметно прихрамывающую на левую ногу.
- Тере, - нестройно поздоровались мы с Вальтером.
- Здравствуйте, - ответил мужчина. - А по-русски вы разговариваете?
Мы дружно закивали.
- Ученики?
Мы снова закивали. Девушка звонко рассмеялась:
- Они немые…
- Зачем ты так, Маша? Нехорошо, - укоряюще сказал мужчина.
- Они, папа, будто язык проглотили…
- Давайте знакомиться: я учитель русского языка, Брюшинин. А это, - тут он положил девушке руку на плечо, - моя дочь, Мария. Будет учиться в шестом классе.
Назвались и мы.
- Островские? - спросила девушка.
- Нет. Из Выймовки.
- Где это такое?
- За Верхне-Шалинском, рядом с Мишкино, - ответил я.
- Вы читать любите? - спросил учитель.
Вальтер, как всегда, молчал, я, тоже помолчав, пробормотал, что люблю.
- А что ты читал? - обращаясь уже ко мне, спросила Маша.
- Шерлока Холмса, "Хочу все знать"… - промямлил я.
- И больше ничего? - удивилась она, - а Пушкина, Лермонтова, Некрасова?
- Нет…
Во дворе стояли телеги, вокруг них копошились люди.
- Приезжают понемногу… скоро будет как в улье, - сказал Брюшинин, кивнув на повозки.
Стараясь ничем не выказывать своего любопытства, мы с Вальтером уголками глаз следили за шнырявшими от повозок к двери школы девочками и мальчиками. У входа, беседуя с заведующим, дымили самосадом их бородатые и усатые родители. Все - незнакомые. Ребята - четверо девочек и два мальчика - весело и непринужденно болтая между собой, набивали матрацы, смеясь и толкая друг друга.
Во дворе появилась давешняя женщина - Зидра и позвала нас на обед.
На столе, сооруженном из гладко выструганных пахнущих еще смолой сосновых досок, дымились большие глиняные чашки. Наполненные до краев пахучим варевом из картошки и кусочков солонины, они возбуждали и так уже разыгравшийся аппетит.
Прижимая буханку к груди, Зидра разрезала хлеб.
- Сколько вас тут? - Не ожидая ответа, пересчитала нас сама.
Украдкой наблюдая друг за другом, мы быстро управились с едой и, с шумом отодвигая скамейки, пошли к выходу.
- Лена, Лида, - окликнула Зидра, - не уходите, помогите мне прибраться.
Две девочки вернулись, к ним присоединились еще две - Юули и Анни.
Появилось еще несколько будущих наших товарищей. Из Листвяжного приехали братья Чехловы, Володя и Андрей, из Имбежа - Волли и Освальд Сорок, Оля Жоголева и Мария Махнугина - из Шало.
Совсем уже в темноте, когда мы при свете лампы-молнии сидели в столовой за ужином, появилось еще двое.
- Как ваши фамилии? - спросила Зидра.
- Петерсон, - ткнув себя пальцем в грудь, ответил рослый, круглолицый, улыбающийся крепыш.
Девочки прыснули. Черноокая Анни даже поперхнулась кашей.
- Ицков, - проговорил другой, худощавый. Домотканые холщовые штаны его были заправлены в портянки, обмотанные крест накрест веревочками кожаных постолов.
- Как же вы пришли? Пешком? - удивленно спросил Волли Сорок.
- Угу, пешком, - хмыкнул Ицков, - ну и что?
- Да нет, я ничего, так просто, - стушевался Волли.
… Позже мы узнали, что и Петерсон, и Ицков пришли действительно пешком за двадцать верст, не имея ни теплой одежды, ни гроша в кармане. Петерсон стал учиться и одновременно батрачил у местного островского кулака, скрывающегося за званием "культурного хозяина".
Ицков, щупленький и больной, сам зарабатывать не мог. С молчаливого согласия интернатовцев и заведующего школой Густава Томингаса питался он со всеми вместе, не внося платы. Проверяя работу школы, инспектор отдела народного образования обнаружил это "вопиющее безобразие". Комсомольцы после долгих и жарких споров отстояли это "отступление от правил", и Ицков продолжал учиться.
Питание в интернате стоило пять рублей в месяц. Было установлено дежурство на кухне. На общем собрании приступили к выборам в ученический комитет.
- Выставляйте кандидатов, кого вы сами хотели бы выбрать, - предложил Крастинсон, учитель младших классов. Ребята зашевелились, но никто не поднял руки.
- Смелее, смелее.
Поднял руку Геннадий Феоктистов, взрослый парень, уже отбывший военную службу и принятый в пятый класс. Сидя за партой вместе с Иваном Киреевым, они на голову возвышались над остальными своими одноклассниками. Иван так же, как и Геннадий, только что демобилизовался из Красной Армии.
- Я предлагаю выбрать в учком Ивана Киреева.
- Хорошо, запишем, - сказал заведующий. - Кого еще? Тишина. Затем поднялся Киреев.
- Я предлагаю Энделя Пусэпа.
Меня как током ударило. Откуда он меня знает? Я его раньше нигде не встречал. Не мог я тогда знать, что о составе первого ученического комитета шла речь еще в учительской, где собрались коммунисты школы, и что там сообща обсуждались возможные кандидаты в орган школьного самоуправления.
Членами учкома стали еще Нина Белова, Лена Гейльман, Лида Мядамюрк, Алекс Нейман и Освальд Сорок.
Я окончательно смутился, когда на первом заседании учкома меня выбрали председателем…
Состоялось и первое комсомольское собрание. Проводил его Крастинсон. Секретарем школьной ячейки стал Иван Киреев. Он тут же взял "бразды правления" в свои руки и предложил, в порядке комсомольского поручения, выбрать меня в пионервожатые, а Машу Брюшинину - редактором стенгазеты. Вальтер, как и в Выймовке, стал "главным художником" редакции.
Началась учеба. Самыми интересными были уроки самого заведующего, преподававшего географию и естествознание. Пока стояла теплая погода, уроки проводились на воздухе.
Томингас, чуткий и отзывчивый человек, сам был влюблен в природу и с первого дня начал собирать экспонаты в школьный краеведческий музей. Интересуясь не только фауной и флорой настоящего, он радовался как ребенок, когда мы находили кусок породы со следами окаменелых растений или насекомых. Он пришел в восторг, когда на крутом обрыве была найдена громадных размеров кость вымершего давным-давно животного.
Полюбили мы Брюшинина. Спокойный и требовательный, влюбленный в свое дело, он был незаурядным педагогом, умея находить интересное даже в таких "сухих" разделах, как этимология и синтаксис. На уроках литературы он умело использовал феноменальную память своей дочери Маши, уже взрослой к тому времени девушки, декламировавшей нам без запинки отрывки из "Капитанской дочки", "Демона", "Евгения Онегина" и из "Горе от ума" или "Мертвых душ". Может быть, мы с юношеской непосредственностью сочувствовали ему еще и потому, что был он тяжело болен.
Симпатизировали мы и учителю математики Августу Войту. Этот великан, носивший ботинки 46 размера и нигде не могущий приобрести на них галоши, так же, как и заведующий, выводил нас на уроках геометрии в поле: мерить землю, применяя нами же самими изготовленные инструменты.
Наступила зима. Кончились полюбившиеся нам экскурсии в поле.
После уроков, на очередном заседании учкома, где мы обсуждали, кого прикрепить к Жоголевой, "заработавшей" тройку по математике, одна из учениц сообщила нам, что в школе будет работать приехавшая из буржуазной Эстонии Айли Томингас, жена нашего заведующего.
Айли Томингас, молодая еще, образованная и интеллигентная женщина, долго не могла привыкнуть к стихийно установившемуся в школе необычному положению: на уроках и вне их все, и учителя, и ученики, обращались друг к другу на "ты". Было ли это протестом против ненавистного дореволюционного барского "выкания", или что-либо другое, трудно сказать, но на обращающихся на "вы" подавляющее большинство из нас смотрело косо. На "вы" обращались как между собой, так и с окружающими только двое: учительница младших латышско-русских классов Аузинь и Крастинсон.
Как-то после ужина, готовя уроки на завтра, к первой парте, за которой я сидел, подошла Лена Гейльман, которую учком "прикрепил" к отстающей Жоголевой.
- Эндель, помоги нам. Не получаются у нас задачи. Сама бы я может и решила, а вот объяснить, чтобы не решать за Жоголеву, не умею.
Обернувшись к ней, я увидел, как быстро-быстро двигались вверх-вниз ее длинные ресницы, и расхохотался. Лена покраснела, собралась уходить.
- Подожди… куда же ты? - ухватил я ее за руку. Лена вырвалась и быстро подошла к самой задней парте, за которой, мусоля карандаш, ждала ее Жоголева. Я пошел к ней. Разобрались сообща с уравнением, писали формулы и, вернувшись к себе, я вспомнил глаза Лены. "Что это она? И покраснела с чего-то…" - удивлялся я про себя.
Несколько дней спустя, выбегая на звонок к ужину, мы с Леной оказались последними. Я схватил ее за руку. На этот раз она не пыталась вырваться и, подняв на меня глаза, опять захлопала ресницами. Пробегая по темному коридору, я притянул ее к себе, и мы поцеловались… С того вечера темный коридор стал местом наших молниеносных свиданий. Выйдет Лена из класса и направится в интернатскую столовую, - я стану у окошка и жду ее возвращения. Только она покажется на крыльце столовой, я выхожу в коридор и, затаив дыхание, прислушиваюсь к скрипу ее шагов… ближе, ближе… Открывается дверь, и, будто случайно оказавшись на ее пути, целую ее… Тут же, не спеша, направляюсь в свою очередь в столовую.