Через полчаса в санчасть прибежал курсант из моей группы и передал, что на сегодня никаких заданий больше не будет и мне можно идти домой.
С обвязанным бинтами лицом я зашагал по направлению к городу.
Все хорошо, что хорошо кончается. Настроение мое вновь на высоте. Но в воздухе надо быть более осмотрительным.
Нет худа без добра
Еще только начинает светать, точно в три ноль-ноль играет труба. Сон так сладок. Глаза никак не хотят открываться. Поспать бы еще, ну хотя немножечко! Однако ничего не попишешь, надо подыматься. Пару минут на уборку постели, четверть часа приседаний, наклонов, шага и бега, а затем быстренько бриться-мыться к длинному оцинкованному корыту, над которым нависло два десятка носиков такого же длиннющего умывальника. Бегом обратно в палатку, не успеешь еще натянуть кожанку-реглан, как уже снова звучит труба: строиться!
Адъютант отряда уже на месте - стройный, подтянутый, гладко выбритый и надушенный. Кажется, что как только мы уйдем на полеты, он преспокойным образом сложит свои аккуратно выутюженные бриджи, смахнет пылинки с начищенных до блеска сапог и снова - пока еще прохладно - завалится спать.
- Становись! командует адъютант. Раав-ня-я-йсь! Смир-р-р-но-о! - и, четко повернувшись на каблуке, спешит навстречу медленно приближающемуся командиру отряда Девятову. Приняв рапорт, Девятое дает команду:
- Вольно. Командиры звеньев - ко мне!
Четверо командиров строевым шагом подходят к Девятову и по очереди рапортуют о состоянии своих звеньев. Следует новая команда и в общем строю направляемся в столовую. Времени для завтрака в обрез. Мы не снимаем даже регланов. После завтрака - к ангарам, где уже, выстроенные в длинный ряд, стоят учебные самолеты. Перед каждым - группа курсантов с авиатехником или авиамехаником, который докладывает подошедшему инструктору о состоянии людей и материальной части. К этому времени прибывает и командир эскадрильи Трубников. Коренастый, небольшого роста, с живыми голубыми глазами, Трубников не держится особняком. Он охотно проводит время с нами, молодыми, еще не оперившимися инструкторами, и незаметно, то с помощью рассказа о прошлом, а то и анекдота, воспитывает нас, не упуская ни одного даже малейшего нарушения. Мы любили и уважали своего комэска.
Так проходят дни, недели, месяцы. Группа за группой, выпуск за выпуском готовим мы в Оренбургской школе летчиков и лотнабов - кадры для ВВС. Темпы работы таковы, что мы подчас забываем об очередных ежегодных отпусках…
В одну из послеобеденных смен командир отряда приказывает ноем рулить на старт строем пеленга. Сам он - ведущий, мы псе - длинной цепочкой вслед за ним. Пыль стоит столбом. Когда техник, сидящий во второй кабине ведущего самолета, поднимает левую руку - мы строимся в левый пеленг, когда правую - в правый. Я никак не могу понять, зачем нужны эти наземные перестроения. В цепочке мой самолет последний, и пыль от всех впереди рулящих не позволяет ничего ни видеть, ни даже дышать. После второго или третьего перестроения я совсем обессилел и, боясь отрубить в клубах пыли хвост впереди идущему, остановился. Ко мне подбежал техник с приказанием: "продолжать рулить". Я рассердился и, забыв дисциплину, выскочил из самолета и помчался напрямик по аэродрому. Как оказался дома, и сам не знаю. Взвинченный, обессиленный, я завалился на койку и заснул.
Утром меня разбудил посыльный:
- Немедленно явиться к начальнику штаба школы.
Ну, будет мне теперь баня. Натворил я дел…
Зайдя в кабинет начальника штаба, я с удивлением обнаружил, что за столом сидит совсем другой человек: с кудрявой бородкой, ясным взглядом серых глаз, светящихся из-под высокого лба, командир высокого ранга - на красных петлицах его воротника четыре ромба! Начальник штаба школы стоит сбоку от стола.
- Присаживайтесь, - сказал сидящий за столом, когда я, стоя навытяжку, доложил о себе. Я снял пилотку и сел.
- Давно в школе? Когда закончили?
- В декабре 1930 года, товарищ начальник.
- Когда были в отпуске последний раз?
- После окончания школы, в начале 1931 года.
- В начале 1931 года? А вы не ошиблись?
- Никак нет, в начале 31-го. Зимой ездил к родителям.
- Не может быть… товарищ Сперанский, - обратился он к начальнику штаба, - распорядитесь, чтобы принесли книгу отпусков начсостава.
Требуемую книгу немедленно принесли. Ни в 1931, ни в 1932, ни в 1933 году моя фамилия там не значилась.
- Но в 1931 году, как он сказал, отпуск у него был. Почему нет записи?
- Эта запись не здесь, тогда он получил отпуск как выпускник, - ответил начальник штаба.
- Так, так…
Наступила тишина. Я со страхом ожидал, когда же начнется разбор моего проступка, который, как я и сам прекрасно понимал, не мог остаться безнаказанным.
- Ну, хорошо, товарищ инструктор, - сказал, наконец, после долгого раздумья, сидящий за столом. - Можете быть свободны. Идите домой, отдыхайте, а там видно будет.
Отдав честь и повернувшись "налево кругом", я вышел в приемную, ничего не понимая. "Наверное, теперь конец… уволят…"
- Ну, как там? - я не сразу расслышал голос адъютанта. Я пожал плечами.
- А знаешь, кто там сидит?
- Не знаю.
- Неужели никогда портрета не видел? - адъютант снизилголос до шепота. - Это сам начальник Политуправления РККА товарищ Гамарник…
К вечеру вновь появился посыльный: явиться к начальнику санчасти Кноху.
Усадив меня у стола, черноволосый, коренастый доктор Кнох, улыбнувшись, сказал:
- Слышал, слышал… Ну, как же вы там психанули? Нехорошо! Отдохнуть вам надо. Пошлем вас в Сочи. В каких санаториях вы уже бывали?
Я еще никогда не бывал ни в каких санаториях. Доктор поднял трубку телефона и набрал номер.
- Семен Матвеевич, куда у нас есть путевки на третий квартал? Нет, нет, не подходит… А получше? Есть? Ага! Это, пожалуй, годится… - Кнох повесил трубку и встал. Я встал тоже.
- Сейчас пройдете медицинскую комиссию, и по ее заключению мы решим вопрос о путевке окончательно.
Я быстро обошел всех врачей курортной комиссии. Настроение стало понемногу улучшаться. Вряд ли меня послали бы на курорт перед тем, как уволить из авиации.
Когда вечером, почти перед самым отбоем, я зашел в свою палатку, меня засыпали вопросами:
- Ну и дал же ты! Что, уже отсидел?
- Нигде я не сидел. Вызывали меня в штаб школы…
- И там пропесочили как следует?
- Никто меня не песочил, разговаривали, спрашивали о том, когда я был в отпуске…
Выслушав мой рассказ о посещении санчасти и курортной комиссии, ребята защелкали языками.
- Ну и повезло же тебе. Поедешь на курорт, это как пить дать. На следующее утро, когда я стоял в строю, на мне дольше чем
обычно останавливал взгляд командир отряда, и я снова невольно подумал, что будет мне все-таки "баня".
Однако все обошлось! Я по-прежнему занимался своей группой курсантов. Окончательно успокоившись, начал было и сам обо всем постепенно забывать, когда более месяца спустя меня вторично вызвали в санчасть. Пожилая врач-терапевт (к сожалению, я не помню ее имени) встретила меня очень тепло и ласково. Усадила на диванчик и, вынув из стола голубоватую сложенную вдвое бумагу, вручила ее мне.
- Вот вам путевка на курорт.
Я прочитал на первой странице: "Курорт Сочи. Путевка №… Санаторий РККА № 1 им. Фабрициуса. Срок лечения 28 дней…"
Вот это да-а! Я поеду на курорт, да еще какой - "генеральский"! В этом санатории, как мне потом объяснил мой приятель, всезнающий Володя Михеев, лечатся сплошные "ромбисты". У меня же тогда на петлицах красовались только кубики…
… Под вечер поезд подкатил к Армавиру. Там нас ожидал неприятный сюрприз. В результате прошедшего накануне ливня где-то на побережье образовался оползень и железнодорожный путь вышел из строя. Предстояло ждать, пока починят дорогу. Нас, военных, собрал работник комендатуры и предложил на время вынужденного простоя "прикрепиться" на довольствие к столовой штаба кавалерийского корпуса. Это было весьма кстати. Сухой паек, выданный мне на дорогу, был рассчитан точно на количество дней в пути.
К общей радости на следующий вечер поезд двинулся дальше. Купе мягкого вагона, где до Армавира все места были заполнены, оказалось теперь полностью в моем распоряжении. Я спустил свою постель на нижний диван и быстро уснул.
Рано утром, чуть свет, меня разбудил странный, какой-то монотонный шорох. Я встал и подошел к окну. В предутренних сумерках мелькали то кусты, то склоны гор. Шорох продолжался, то усиливаясь, то снова утихая. Как был в трусах и майке, я вышел в коридор и поднял занавеску. Передо мной открылась изумительная, невиданная до сих пор картина… Море!.. Бескрайнее, зеленовато-сизое, оно несло накатную волну к берегу, и каждая волна, откатываясь обратно, шевелила и крутила круглые камешки - гальку, которая и производила этот тревожащий меня шорох. Зачарованный зрелищем, я приник к окну и долго-долго не мог оторвать взгляда от этой невиданной, удивительной картины. Ветра почти не было, и пологие волны, подходя к берегу, вскипали пенными гребешками, выбрасывая их далеко на блестевшую от влаги гальку. Быстро светало. Меняло свои краски и море. Далеко на горизонте оно оставалось темным, зеленовато-синим, а ближе - светлело, принимая почти бирюзовую окраску.
Я люблю море, дружу с ним, хожу под парусами каждое лето, но эта первая встреча осталась неизгладимым впечатлением в моей памяти на всю жизнь…
Володя Михеев оказался прав. Уже в вестибюле санатория я заметил отдыхающих, на петлицах которых, то красных, то голубых, а то и черных, указывающих род войск, блестели лишь красные ромбики. Гораздо реже встречались "шпалы", говорившие о принадлежности их владельца к старшему командному составу. Таким образом, как выяснилось позже, я был единственным обладателем "кубиков". После положенных формальностей приветливая, улыбающаяся сестра повела меня в столовую и указала место за столиком. Поспел я как раз к завтраку. За столиком, за которым мне предстояло питаться в течение месяца, сидели двое - артиллерист из Тбилиси и пехотный командир с Дальнего Востока, которые отдыхали здесь уже почти месяц. Это были славные ребята. Не прошло и нескольких минут, как за нашим столиком шла непринужденная беседа.
Мое внимание привлекла сервировка стола. На белоснежной скатерти лежали свернутые в трубки накрахмаленные салфетки, продетые в широкие чеканной работы серебряные кольца. Вилка и нож лежали на хрустальной подставке. Посередине стола стояла большая ваза с грушами и виноградом, рядом - графин с розовым напитком.
Подошла официантка и вручила мне листок-меню на завтрак.
- Подчеркните, пожалуйста, в меню те блюда, которые вы хотите получить…
- Можно и по два вторых, - подсказал дальневосточник.
- Фрукты тоже без лимита, - улыбнулся грузин, запуская зубы в сочную грушу.
Все здесь для меня было ново. Месяц пролетел как во сне… Я увидел Хосту и Адлер, озеро Рица и Красную Поляну (где, к немалому своему удивлению, нашел соотечественников - эстонцев, предки которых поселились там еще в прошлом веке). Были мы и в Гудаутах, и в Сухуми, лазили на гору в Новом Афоне…
… В Оренбургской военной школе летчиков и летчиков-наблюдателей им. К. Е. Ворошилова я проработал более пяти лет - инструктором, старшим инструктором, командиром звена, исполнял обязанности командира учебного отряда. Вспоминая эти годы - трудные и радостные, я часто думаю о том, как много сделала для воспитания советских летных кадров наша Коммунистическая партия и ее верный помощник - Ленинский комсомол. В том самом январе 1931 года, когда я, окончив Оренбургскую летную школу, был оставлен в ней инструктором, состоялся девятый съезд ВЛКСМ, принявший шефство над Воздушным Флотом страны. В школы и училища ВВС стали приходить молодые люди с комсомольскими путевками. Это были лучшие парни, тщательно побранные комсомольскими организациями.
Мне очень приятно думать, что и мой скромный труд в какой-то мере помог многим посланцам комсомола овладеть летным мастерством, стать настоящими советскими соколами. Я вспоминаю Катю Зеленко. Это была первая женщина в мире, таранившая в бою вражеский самолет и погибшая 12 сентября 1941 года и неравном бою с семеркой фашистских истребителей над селом Глинское Сумской области. Хорошо помню А. Дробина, молодого пастуха из Ленинградской области. Имел он лишь начальное образование. Учеба давалась нелегко. Параллельно со специальными дисциплинами надо было преодолевать и алгебру, и историю, и грамматику, и естествознание. Но недюжинные способности и упорство привели Дробина к желанной цели. Товарищеская помощь курсантов-комсомольцев, преподавателей и инструкторов так-же сделали свое дело - пастух стал летчиком. В годы Великой Отечественной войны А. И. Дробин заслужил высокое звание Героя Советского Союза. Летчиками стали многие и многие комсомольцы, прославившие позднее свои имена в боях против фашистских захватчиков.
Среди них был такой прославленный ас и военачальник, как генерал-майор авиации Иван Семенович Полбин, бесстрашный воздушный боец, удостоенный за личные подвиги и умелое руководство гвардейским соединением два раза самой высокой награды Родины - Героя Советского Союза. Всего несколько месяцев не дожил он до славной победы над врагом. 11 февраля 1945 го-ча, совершая 157 боевой вылет, Иван Полбин погиб смертью храбрых в районе Бреслау Теперь Оренбургское авиационное училище носит его имя.
В славной семье 3-й Военной школы летчиков и летчиков-наблюдателей им. К. Е. Ворошилова расправил крылья и генерал Иван Сергеевич Сергеев, также пришедший в школу по путевке комсомола. Посланцем комсомола был и Андрей Ефремов, один из участников первого налета на вражескую столицу, ныне полковник, Герой Советского Союза. По комсомольскому набору пришли в Оренбург Эдуард Преман и Сергей Фоканов, ставшие летчиками-испытателями. Они, летчики экстра-класса, удостоились чести пилотировать знаменитую "красную пятерку" связанных ленточкой советских истребителей, восхищавших в предвоенные годы на воздушных парадах многочисленных зрителей слаженностью и виртуозностью группового полета.
Глава 3
Над льдами Арктики
Неожиданное назначение
Жизнь, бывает, делает совершенно неожиданные повороты. На этот раз у меня такой поворот был определенно связан с моим увлечением "слепыми" полетами.
В тридцатые годы у летчиков бытовали лишь два термина для определения состояния погоды: летная и нелетная. Летная - это когда четко виден естественный горизонт, линия, отделяющая небо от земли. Не виден горизонт - погода нелетная. Горизонт был для нас в те далекие годы единственным ориентиром, позволявшим в полете определять правильность положения самолета в воздушном пространстве. Правда, были и "приборы", дугообразные трубочки, наполненные спиртом, и с пузырьком воздуха посередине. Но они могли дать летчику представление о положении летящего самолета лишь при идеально правильном пилотировании, когда силы, действующие на самолет, находились в полном равновесии. Стоило же нарушиться равновесию (летчик мог этого и не заметить), как пузырьки в этих трубочках разбегались в самом неожиданном и непонятном направлении.
При хорошей видимости летчику не составляет особого труда вести самолет в горизонтальном полете. Образовался крен - горизонт встал наискосок, остается лишь немного повернуть штурвал в противоположную сторону и крена уже нет. Опустился нос и увеличивается скорость - потяни штурвал на себя и все становится на место. Все видно и все ясно. Но вот погода ухудшилась, видимый горизонт исчез… и летчик становится беспомощным.
Пытаясь при помощи рулей исправить положение, летчик еще более усугубляет его и переходит вместе с самолетом в беспорядочное падение. Если это случится в высоких облаках, то, выпав из них и увидя землю, можно еще успеть вывести самолет в нормальное положение. А если туман до земли?..
В наши дни полеты вне видимости земли стали привычными. Рейсовые реактивные лайнеры, оборудованные безотказными приборами, взлетают и садятся в дождь и в снегопад, днем и ночью.
… Первый полет "вслепую" мне довелось совершить в середине 1933 года. Конечно, не в облаках и не в тумане, а в ясный солнечный день. Заднюю кабину самолета У-2 закрыли плотным матерчатым колпаком. Перед глазами - только приборная доска. На переднем открытом сиденье полетел командир отряда Девятов, чтобы вовремя исправить положение, если я вдруг что-то "делаю не так.
К тому времени на наших самолетах появился новый прибор Пионер", позволявший летчику контролировать не только направление полета и избегать кренов, но и при достаточной натренированности совершать также развороты и виражи. В сочетании с гироскопическим компасом "Сперри" и обычным магнитным компасом этот удивительно надежный прибор позволял совершать полеты и по заданному маршруту.
Но гирокомпас "Сперри" был импортным прибором, и только отдельные самолеты в авиационных школах смогли быть им оборудованы. Наш отряд получил только один прибор, а я оказался и числе тех немногих счастливчиков, кому дали возможность пользоваться им. До середины 1935 года я имел уже некоторую практику "слепого" самолетовождения.
В один из жарких дней начала июня 1935 года меня вызвал с полетов начальник штаба эскадрильи школы Иван Михайлович Соколов, ныне генерал-полковник авиации в отставке.
- Тебя переводят в Ейскую школу морских летчиков, - сообщил он, протягивая мне приказ за подписью начальника Военно-Воздушных Сил РККА Я. И. Алксниса.
Кроме меня, в приказе значились еще десятки летчиков из авиационных школ и строевых частей ВВС.
- По-видимому, предстоит там интересное дело: осваивать самолетовождение по приборам. Сперва научитесь сами, а потом будете учить "слепому" полету других, - прибавил Соколов.
Это была приятная новость: "слепыми" полетами я увлекался уже серьезно. И она являлась как бы некоторой компенсацией за недавно пережитые огорчения.
До 1935 года командный и начальствующий состав Красной Армии делился на четыре группы: младший, с красными треугольниками на петлицах, средний - с квадратами (кубарями), старший - с прямоугольниками (шпалами) и высший - с ромбами.
К тому времени, о котором идет речь, на голубых петлицах моей гимнастерки красовалась одна шпала, обозначающая первую ступень в группе старшего командного состава. Таких ступеней было во всех четырех группах 13, а один прямоугольник соответствовал 7-й ступени, или на официальном языке - К-7.
В 1935 году были введены звания, которые, в основном, сохраняются и сегодня. Знаки различия - треугольник, квадрат, прямоугольник и ромбы - сохранялись. Одна шпала соответствовала по новой "лестнице" званию капитана, и, имея ее, я рассчитывал и получить это звание. Тем более, что уже командовал учебным отрядом, где по должности полагались даже две шпалы. Но когда перед строем нам зачитали приказ о присвоении новых званий, то оказалось, что меня "опустили" на ступеньку ниже и присвоили звание старшего лейтенанта. Пришлось одеть давно снятые три кубаря.
. Получив новое назначение, я, как школьник, вприпрыжку понесся домой. Проскакивая через две-три ступеньки, взлетел на третий этаж и выпалил прямо с порога:
- Меня перевели в эскадрилью "слепых" полетов.