Это предложение, которое по своему содержанию являет собой высшую похвалу Гогенгейму, можно с полным основанием считать последним оборонительным рубежом Эразма. Пытливый гуманист пытался понять, насколько хорошо доктор Теофраст представляет себе проблемы сына скромного нидерландского священника по имени Гараард Гераардс. Ульрих фон Гуттен, этот несчастный сифилитик, мог бы сложить об этом песню! Смелый доктор, который не придавал особого значения гуманистической учености, спокойно перечислял основные болезни своего корреспондента, как будто он видел Дезидерия Эразма из Роттердама не только без мантии и головного убора, но и вообще напрочь лишенным кожного покрова.
Не удивительно, что после выражения удивления Эразм начинает вести себя очень осторожно. В последующих словах обнаруживается некоторая холодность автора, подчеркивающего свою занятость и острую нехватку времени. Он рисует образ человека, который по стилю жизни напоминает современных людей. Он не может найти времени, чтобы поболеть или чтобы выздороветь. У него не хватает времени даже на то, чтобы спокойно умереть. Затем следуют заверения в вечной дружбе, выражение признательности за исцеление Фробена, слова благодарности и добрые пожелания. В конце за изысканными латинскими фразами скрывается внутренняя спешка и нетерпение автора. Едва ли в истории западной культуры найдется другой пример подобного письма, которое блестящий стилист и писатель своего времени адресовал величайшему врачу эпохи. В нем ярко отразился дух наступающего Нового времени, знаменовавшего собой наступление мрачного периода в истории медицины.
Место городского врача оставалось вакантным. Вылечив Фробена, который после Эразма был самым известным гражданином города, Теофраст произвел настоящую сенсацию. Им восхищался величайший гуманист XVI столетия, о нем с восторгом отзывался другой выдающийся человек своего времени, Околампад. Только профилирующий факультет Базельского университета, где были сильны католические настроения, не хотел признавать величие нового светила швейцарской медицины. Он отступал с боем, постепенно сдавая позиции. В этих условиях стало возможным и необычное для Базельского университета приглашение бродячего доктора на профессорскую кафедру. Однако в это же время были заложены семена преждевременного крушения его карьеры и последующего разочарования.
Человек, которому Базель предоставил право гостя, мог считать себя счастливчиком. Здесь царил особый гуманистический дух, ориентированный не на стремление к власти, а на образование и повышение культурного уровня горожан. Репрессии были немногочисленны и имели свои границы. На фоне массовой охоты на ведьм единственный обвинительный приговор, вынесенный уличенной в колдовстве женщине, представляется просто смешным. Гораздо более серьезной кажется казнь петуха, осмелившегося снести яйцо. Эразм, человек чрезвычайно прихотливый, считал этот рейнский город вполне пригодным для жизни. Лишь протестантский фанатизм, на несколько лет охвативший город, вызывал у него неприятие. Гогенгейм полностью разделял отношение к Базелю, высказываемое Эразмом, этим провозвестником реформационной теологии.
У них вообще было много общего. Оба были противниками религиозных войн и смертной казни. Оба вынашивали мысли о возможной реформе папства и единодушно осуждали коррупцию в рядах католического духовенства. Различия в их взглядах касались более мелких деталей. Эразм был противником телесных наказаний школьников и мог по праву считаться пионером мягкой педагогики. Теофраст, напротив, благодарил своего отца за то, что он "ремнем воспитывал своего сына". Помимо этого, Эразм лютой ненавистью ненавидел венерических больных и с удовольствием сжег бы их, если бы это было в его власти. [289] Теофраст же возился с ними и использовал свое мастерство для облегчения их страданий.
О близости взглядов двух выдающихся людей своего времени свидетельствует один пассаж из эразмовских "Заметок". "Я с одинаковым удовлетворением, – писал он, – вижу Слово Божие в руках крестьян, матросов, путешественников и турок" [290] . В одном из парафразов к "Заметкам" автор расширяет список, добавляя туда картежников, проституток и сводников. В отличие от Эразма, смотревшего на мир из окна своего кабинета, Теофраст, расположившись в душной цюрихской таверне, непосредственно общался с представителями простого народа, не заботясь о литературной красоте своего слога. Даже квартира нового городского врача Базеля располагалась в одном из бедных кварталов города, где находили пристанище "преступники, скрывавшиеся от правосудия, паломники, дезертиры, беглые крестьяне, цыгане, нищие и кочующие школяры" [291] .
В каких кругах вращались ученый гуманист и странствующий доктор? Ответ на этот вопрос может осветить важные стороны личности нового городского врача, который надеялся одновременно с новым местом получить и статус университетского профессора. Согласно исследованию Блазера, инициатива призвания Гогенгейма на этот пост исходила от влиятельных членов городского магистрата, которые с воодушевлением приветствовали Реформацию и подвергали беспощадной критике методы схоластики. [292] Городской совет Базеля принял на себя обязанности по регулярной выплате жалования новому врачу. Ежеквартальный гонорар Гогенгейма равнялся 18 фунтам и 15 шиллингам, что в пересчете составляло около 15 рейнских гульденов. Столько же получал юрист Бонифаций Амербах за свои лекции. Место городского врача было очень доходным. Более высокое жалование было только у канцлера городского совета. [293]
Не следует забывать, что, занимая пост городского врача, Гогенгейм одновременно трудился в качестве ординарного профессора в Базельском университете. В силу особой правовой ситуации позднего средневековья университет самостоятельно определял гонорар своих сотрудников. Он не подчинялся директивам городских властей, но представлял собой автономную корпорацию с собственными правами и привилегиями. В ведении университета находились кадровые вопросы и выбор учебных предметов. Университет сам определял правовой статус профессоров и студентов. Политические линии, национальные и локально-патриотические амбиции не имели внутри университетского цеха определяющего значения. С введением Реформации здесь постепенно начала развиваться тенденция, имевшая своей целью поставить высшие школы на службу политико-идеологическим интересам. Фактически это означало последовательное уничтожение вековой независимости университетов.
С этой точки зрения противодействие базельского университета настойчивым попыткам городского магистрата навязать ему нового ординарного профессора, которого сильно недолюбливали на факультете, вызывает уважение. Отношения между Гогенгеймом и профессорским составом стали улучшаться только после вступления городского врача в ряды университетской профессуры. Не в последнюю очередь в этом можно видеть заслугу гуманистов, которые в 1527–1528 годах буквально сели Гогенгейму на пятки. "Позицию Гогенгейма на факультете нельзя назвать устойчивой. Во-первых, он получил профессорскую должность по настоянию городского совета и против воли университетского начальства. Во-вторых, он полностью игнорировал многие статуты университета, в которых описывался порядок принятия в корпорацию новых членов. В частности, для занятия профессорской должности кандидат должен был представить убедительные доказательства наличия у него докторской степени. В то же время бросается в глаза беспомощность городского совета, который, столкнувшись с настоятельной просьбой Гогенгейма подтвердить его "свободный статус", долгое время находился в нерешительности… В своей просьбе к магистрату Гогенгейм намекал на определенные обещания, которые давали ему право свободно и по своему желанию оставлять службу, независимо от того, работал ли он на князя или на город" [294] .
Как и всегда, деятельность Гогенгейма в Базеле с самого начала сопровождалась скандалами. В университете он формально так и не был признан ординарным профессором. Возможно, ему даже не отвели специальной аудитории для чтения лекций (IV, 146). На всем протяжении своего пребывания в Базеле он вел с факультетом судебную тяжбу, которая так и не привела к удовлетворительному результату. Исследуя суммы гонораров, выплаченных Гогенгейму, мы можем предположить, что начало его преподавательской деятельности приходится на февраль 1527 года, а окончание – на январь 1528. Словно предугадывая скорое завершение своей профессорской карьеры, он продолжал читать лекции даже в самые жаркие дни летних каникул (IV, 540). За два семестра Гогенгейм дал своим студентам массу полезного материала. Конспекты его лекций составили два объемных тома в собрании сочинений, изданных Зюдхоффом.
Наиболее значительным программным сочинением Теофраста как учителя и лектора является, без сомнений, его "Intimatio", датированное 5 июня 1527 года. Оно представляет собой апелляцию к общественному мнению и, вероятно, было написано в то время, когда проблемы с факультетом вышли на поверхность. Обострение конфликта не в последнюю очередь связано с тем, что из-за увеличивающейся с каждым днем известности Гогенгейма в Базель приходили толпы новых студентов. Они становились завсегдатаями его лекций и срывали планы базельской профессуры по бойкотированию неудобного преподавателя. Впрочем, представления о верности и преданности учеников, служившие предметом гордости Гогенгейма, можно отнести скорее к иллюзиям в области педагогики и дидактики. Осознание этого факта пришло к нему позже. "Сохрани вас Боже от моих учеников", – с горечью писал он в одном из своих поздних произведений.
Центральным местом "Intimatio" от 5 июня 1527 года можно считать следующий пассаж:
...
Ни титул и красноречие, ни знание языков и начитанность, хотя и могут служить прекрасным украшением, не требуются настоящему врачу. Лишь сумма знаний о тайнах природы потребна ему. В задачу врача входят распознавание различных форм болезненных аффектов, определение их причин и симптомов и выписка лекарств. Последнее дело предполагает наличие у эскулапа острого ума и неутомимого усердия в постижении медицинского искусства… Чтобы передать хотя бы малую часть своих знаний, я, благодаря роскошному гонорару от господ Базеля, ежедневно в течение двух часов учу студентов практической терапии, основанной на опыте и знании. Особое внимание я обращаю при этом на учебные книги по внутренней медицине и хирургии, автором которых является ваш покорный слуга. Чувствуя потребность аудитории, я подробно раскрываю перед слушателями их содержание. В этих учебниках вы не найдете мешанины из Гиппократа, Галена и других ученых медиков, но лишь то, чему меня научили опыт и многолетняя работа. Вместо популярных ссылок на авторитеты, моим основным учебным принципом являются опытность и разум (experimenta ac ratio)… С самого начала я объявляю, что в моих лекциях речь пойдет не о четырех кардинальных жидкостях и совокупности знаний наших древних предшественников. Произведения древних не свободны от ошибок и недостатков. К сожалению, сегодня именно они являются основой наших представлений о болезнях, их причинах, критических днях и других подобного рода вещах. Для истинного понимания сущности медицины этого не достаточно. Вы судите Теофраста до тех пор, пока не услышите его. Будьте здоровы и со снисхождением примите эту скромную попытку обновления медицинского знания!
Написано в Базеле, в июне 1527 года. [295]
Высокое значение опытности и разума было впервые осознано Роджером Бэконом (1214–1294), средневековым францисканским монахом, активно разрабатывавшим естественнонаучные проблемы. Как и у Теофраста, жизнь Бэкона представляла собой череду полос отчаянной борьбы и мнимого преуспеяния. В своих научных построениях он равнялся на Альберта Великого и Арнольда де Вилланову с его девизом "Ни одна наука не создана только для себя. Каждая является частью органического целого" [296] . По аналогии с Гогенгеймом, наследие Бэкона было по достоинству оценено только в XVII веке. Сообразно с названными принципами, Гогенгейм стремился подорвать авторитет учения о четырех жидкостях, показать недостаточность сведения сложного комплекса заболеваний к эвкразии и дискразии (хорошей и плохой сочетаемости), а затем сорвать покров догматической непреложности с так называемых комплекций. Согласно этому учению, каждой жидкости соответствует определенное качество или свойство. Кровь обладает влажным и теплым качеством, слизь – холодным и влажным, желтая желчь – теплым и сухим, а черная желчь – холодным и сухим. [297] На этой основе базировались фармакология и терапия. Схоластическая и гуманистическая медицина находилась в тупике. Во многом это объяснялось тем, что ее представители уделяли повышенное внимание филологии. Их споры чаще вращались вокруг вопроса о том или ином способе прочтения классиков, в то время как проблемы соотношения мертвого и живого организма пользовались гораздо меньшей популярностью. Ярким примером такого гуманиста от медицины может служить Якоб де Партибус (Jacques Despars), который 40 семестров читал лекции о комментариях на Авиценну (IV, 421; VI, 316; VIII, 217) и вызвал на себя шквальный огонь критики со стороны Гогенгейма. Глядя на эти негативные примеры, не следует думать, будто в то время прогрессивные исследования, основанные на опыте и эксперименте, вообще не имели места. Со своей стороны, Гогенгейм рассматривал кризис этой филологической медицины как предпосылку для реформирования высшей школы вообще и медицинского образования в частности.
Пиком преподавательской деятельности Гогенгейма в Базеле стало лето 1527 года, а если быть более точным, ночь на праздник святого Иоанна Крестителя. Если верить отдельным свидетельствам, это была самая революционная ночь в истории медицины. Событие связано с кострами, которые по распространенному народному обычаю в изобилии возжигались в эту ночь на европейском пространстве. Огонь должен был очищать воздух и отгонять злых духов. В ночь на Ивана Купалу люди собирались вокруг костров, танцевали, прыгали через огонь и тем самым реализовывали накопившуюся за год агрессивную энергию. Согласно "Словарю германских суеверий", "в ночь на Ивана Купалу люди бросали в огонь старые вещи, уничтожение которых символизировало устранение всего ветхого, ненужного и опасного для жизни". Считалось, что прыжки через огонь приносят счастье и здоровье, предохраняют человека от высокой температуры, коликов, радикулита и способствуют удачным родам. [298]
В Базеле в канун дня святого Иоанна солнце зашло в 20 часов 23 минуты. Не только простой народ, но даже студенты и заезжие школяры с нетерпением ждали минуты, когда можно будет зажигать костер. Причину нетерпеливого ожидания, щекотавшего нервы образованной публики, мы находим в книге "Парагранум". "В ночь на праздник святого Иоанна, – пишет Гогенгейм, – я выбросил в костер множество книг, чтобы все несчастья вместе с дымом рассеялись в воздухе. В те минуты я всем сердцем желал очищения царства медицины, которую не может повредить ни один огонь в мире" (VIII, 58). А в тексте, посвященном вопросам женской истерии, мы читаем: "Смотрите на меня и следуйте за мной. Я проложу новый путь, напишу новые книги, а старые выброшу в огонь. Они злятся на меня из-за того, что я сжег книги кухонных авторов. Но ведь если они годятся для кухни, то годятся и для огня" (VIII, 325). Это сожжение книг, которое, согласно источникам, состоялось именно в Базеле, могло проходить по трем сценариям.
Первый. Ритуальное сожжение книг. Двое студентов привезли на телеге пухлый том канона медицины, написанного Авиценной. По команде профессора книгу бросили в огонь, сопровождая этот процесс криками и улюлюканьем.
Второй. Гогенгейм действовал больше спонтанно, чем по заранее составленному плану. Стоя у костра, он, поддавшись внезапному душевному порыву, выбросил в костер зажатый под мышкой компендиум по медицине, который использовал во время лекций. Возможно, это был комментарий Жака Деспарса "Summula Jacobi de Partibus… ex ipsius Mesue libris excerpta". Сожжение этой книги было скорее символическим актом, чем нанесением материального ущерба имуществу медицинского факультета.
Третий. Как и в двух первых вариантах, для сожжения был предназначен один из "кухонных авторов". На этот раз им мог быть Фома де Гарбо, почивший в 1370 году и прославившийся как автор "Summa medicinalis". Фома де Гарбо был типичным представителем той группы ученых, которых Гогенгейм во время полемических споров не раз называл библиотечными врачами. Возможно, он, как и подобало почтенному мудрецу, носил берет, мантию и шелковые чулки. Эту "тоненькую книжку Гогенгейм вырвал из рук одного оказавшегося поблизости студента и, подойдя к пылающему костру, метнул ее в огонь" [299] .
Но покончим со сценариями. Напрашивается сравнение этой карнавальной сцены, произошедшей знойным базельским летом, с сожжением Лютером папской буллы. Сия скандальная акция в ночь на Ивана Купалу, разумеется, не могла способствовать признанию Гогенгейма профессором Базельского университета со стороны консервативного преподавательского состава.
Кажется, что в описываемое время Гогенгейм позиционировал себя как обычного экстраординария. Возможно, он проводил сравнения с Околампадом, который в 1522 году в обход всех факультетских процедур стал читать в университете богословские лекции. Околампад был первым человеком в стенах базельского университета, который начал читать теологические лекции на немецком языке. Он совершил прорыв, который позже Гогенгейм повторил уже в сфере преподавания медицины. Хотя он и не был первым, кто читал лекции на национальном языке, его заслуга в этом направлении на немецкоязычном пространстве, которое в XVI веке находилось в известной степени изоляции, весьма значительна. Так, лекции Кристофа Клаузера, в которых последний излагал учение о фармакологии, читались исключительно по-латыни. В то же время различные разработки в рамках учения о моче и пульсе преподносились студентам на чудовищной смеси из латыни и немецкого. В то же время, "De mode pharmacandi", комментарии на Гиппократа, "Antimedicus" и большинство тем по хирургии преподавались на немецком языке. Для эпохи Ренессанса утверждение собственной индивидуальности в форме "но я говорю" (VI, 324), "я Теофраст" было признаком характерного, личностного тона. Имя Теофраста фон Гогенгейма имело в медицине то же значение, которое формула "я Волькенштайн", принадлежащая странствующему барду Освальду фон Волькенштайну, имела для поэзии того времени.