Какие бы скандалы и переживания ни сыпались в Базеле на буйную голову Теофраста, у него было прочное место, регулярный доход, внимательная аудитория и высококвалифицированные ассистенты и писцы в лице Ульриха Гигера и Иоганна Хербстера, известного как Опоринус. Лекции шли лавинообразным потоком. Не только с языковой, но и с содержательной точек зрения они представляют собой настоящую находку для истории научного знания. Едва ли найдется что-то важное в творчестве Гогенгейма, о чем он не сказал хотя бы нескольких слов в Базеле. Здесь были заложены основы учения о камнеобразующих болезнях и разработаны методы комплексного изучения симптомов известного заболевания, которое фигурировало в немецких медицинских дискуссиях под названием "французской болезни". Ошеломляющий успех лекций Гогенгейма отразился на развитии у него чувства собственного достоинства. Осенью 1527 года Теофраст находился в состоянии эйфории, которое отразилось в передаче им одной из своих лекций, "De gradibus et compositionibus receptorum et naturalium", бывшему коллеге по феррарскому университету Кристофу Клаузеру. В сопроводительном письме автор приписывает себе статус врача Германии, который олицетворяет собой то, что Авиценна олицетворял для арабов, Гален – для малой Азии, а Марсилио Фичино – для Италии. В письме, направленном в Цюрих, в зачаточном виде содержится оригинальная для своего времени авторская концепция, которая в более поздней национальной рецепции будет названа немецким лекарством (IV, 71). На фоне непродуктивного самовосхваления особенно ярко блистает макрокосмическая теория, согласно которой каждая страна производит особое лекарство против распространенных внутри нее болезней. Это лекарственные растения, минералы и другие продукты природы. Особо подчеркивается, что одно и то же растение, к примеру мелисса, произрастающее в Швейцарии, обладает иными свойствами, чем в Греции. Различное воздействие растений в разных регионах объясняется разным содержанием в них соли и свойствами земли, в которой они произрастают. В этой связи Гогенгейм различает "sal Arabicum, Graecum vel Turgoium", то есть арабскую, греческую и тургаусскую соль (IV, 74). Под Тургау, которая названа в письме небольшим мирком, полным бесценных лекарственных сокровищ, следует понимать не только швейцарский кантон, но и всю восточную часть немецкой Швейцарии.
Сопроводительное письмо к Кристофу Клаузеру от 10 ноября показывает Гогенгейма на гребне успеха и признания, которые, казалось, не могли поколебать мелкие юридические неприятности. Но именно в этот момент его счастливая звезда стал медленно закатываться. Все началось со смерти Иоганна Фробена. На примере Фробена подтвердилось известное правило, согласно которому медицинские успехи в лечении особо тяжелых случаев и притом у престарелых пациентов равноценны пирровой победе. По крайней мере, это утверждение справедливо применительно к медицине того времени. Известие о смерти его главного почитателя свалилось на Гогенгейма после веселой попойки с цюрихскими студентами, которых он в письме от 11 ноября 1527 года называл "carissimi combibones", то есть любимыми собутыльниками. Потеря "отца и заступника" (IV, 76) не замедлила сказаться на судьбе Гогенгейма в следующие же недели.
О заключительной фазе преподавательской деятельности Гогенгейма в Базеле сказано достаточно, чтобы мы лишь в нескольких словах изложили ее обстоятельства. Счастье оставило его так же быстро, как настигло в начале года. Начало этому печальному процессу положили студенты, прибившие сатирическое стихотворение к дверям базельского кафедрального собора, церквей святого Мартина и святого Петра, а также нового здания бурсы. В стихотворении содержалась едкая сатира на такие основные понятия парацельсистского учения, как "идиадус" (первоматерия) и "археус". Авторы стихотворения обвиняли Гогенгейма в плагиате, фанатичной манере чтения лекций и неудовлетворительном знании латыни. Кроме того, ему ставили в упрек поражение, которое он потерпел от Венделина Хока во время страсбургского диспута. Памфлет, написанный гекзаметром, заканчивался откровенным вызовом: "Если бы от нас зависело, то мы бы посоветовали просто набросить веревку на твою шею!" [300] .
Возмущенное обращение Гогенгейма в городской совет и попытки возбудить дело по обвинению в оскорблении чести и личного достоинства окончились безрезультатно. Атмосфера отношений между профессором и студентами была отравлена, и обе стороны отзывались друг о друге с плохо скрываемой неприязнью. А проигранный процесс против каноника Корнелия фон Лихтенфельса поставил точку в падении авторитета Теофраста. Обладая горячим темпераментом, Гогенгейм обрушился с критикой на городские власти и по этой причине был вынужден в январе 1528 года покинуть Базель. Единственными друзьями, оставшимися у него в городе, были братья Амербахи. Одному из них, юристу Бонифацию, он 28 февраля и 4 марта написал два жалобных письма, в которых изливал свою боль. "Правда влечет за собой ненависть", – с горечью писал он. [301]
В лице Лаврентия Фриза он нашел не только гостеприимного хозяина, но и единомышленника в некоторых вопросах. Так, Фриз в своем "Зерцале медицины" также высказывался в пользу широкого применения немецкого языка в науке. В то же время, отдельные проблемы вызывали у них разногласия, которые в скрытом виде проявились в астрологических календарях и ряде других сочинений, написанных Гогенгеймом в Эльзасе. [302]
При всей спорности позиции Гогенгейма и ошибках, которые в результате привели к потере уникального и доходного места в Базеле, его вклад в реформирование городских аптек признавали даже противники врача. Он вел неустанную борьбу против инертности и косности местных аптекарей, придерживавшихся принципа "quid pro quo". Неквалифицированные продавцы, в качестве которых нередко выступали дети, спокойно заменяли одно лекарственное средство на другое, не задумываясь о последствиях. Городской закон был на стороне городского врача, который боролся со злоупотреблениями, основываясь на положениях специального аптечного устава, обладавшего юридической силой. [303]
В 1529 и 1530 году Гогенгейм побывал в Нюрнберге, Страсбурге, Эсслингене, Аугсбурге, Берацхаузене и Регенсбурге. Он наслаждался прославленными эльзасскими винами, которые, возможно, в известной степени стимулировали его творческую активность. Написанные в этот период хирургическое произведение "Бертеонея", "Книга о больницах", сочинение о язвах и открытых ранах, а также 10 глав о французской болезни укрепили их автора в намерении реформировать медицину путем активной публицистической деятельности.
Приблизительно в одно время с изданием популярного астрологического календаря "Практика доктора Теофраста о грядущих событиях в Европе" он при содействии нюрнбергского издателя Фридриха Пайпа опубликовал небольшую работу "О лечении деревом гваяко", которая положила начало его медицинским публикациям. В то время автору было 36 лет. Год спустя у того же издателя вышло сочинение "Три паракниги о французской болезни доктора обеих медицин, высокоученого господина Теофраста фон Гогенгейма". Эта работа была посвящена канцлеру городского совета Нюрнберга, "почитаемому и уважаемому господину Лазарю Шпенглеру", и, несмотря на внушительное название, представляла собой небольшую книжечку. Сочинение о сифилисе стало реакцией на "новые возгласы" (VII, 55) о возможности исцеления этой болезни и попыткой включиться в актуальную для того времени медицинскую дискуссию. Эта дискуссия имела и экономическую подоплеку, поскольку торговля гваяковым деревом, или lignum sanctum, постепенно становилась прибыльным делом в фармацевтической сфере того времени.
Другими словами, прибыв в Нюрнберг, Гогенгейм сразу же оказался в центре медико-фармацевтической дискуссии. Своим нестандартным поведением и оригинальными высказываниями он моментально вызвал раздражение у своих новых академических коллег. Его прямодушное и одновременно критическое отношение к лечению целебным деревом, которое лишь после известной публикации Гуттена получило широкое признание, затрагивало деловые интересы многих влиятельных предпринимателей. Торговые дома Фуггеров и Вельзеров к тому времени уже поняли, что прибыль можно извлекать не только из текстильной и металлообрабатывающей промышленности. Импорт гваякового дерева для фармацевтических целей стал настоящей золотой жилой. Понимал ли это Гогенгейм? Обращаясь к канцлеру Нюрнберга, он пытался заручиться поддержкой влиятельного лица, который при необходимости и в случае возможных проблем с цензурой мог бы замолвить за него словечко. Мы не можем сказать, принесло ли выспренное посвящение, составленное Гогенгеймом, желаемые результаты. Возможно, что, как и в Санкт-Галлене, автор переоценил влияние и заинтересованность своего адресата.
Не следует думать, что Гогенгейм огульно отвергает лечение гваяковым деревом. Признавая ценные свойства последнего, он в то же время не считает его панацеей и противопоставляет распространенной концепции свою теорию географической взаимосвязи болезней и лекарственных растений. Не дерево, а лето дает здоровье (VII, 56). Целебные функции лета передаются туземным растениям, среди которых Гогенгейм называет pinus (сосну), fraxinus (ясень) и viscus (омелу). В этом же ряду находятся agrimonia (репейничик), alchemilla (манжетка) и plantago serpentina (подорожник). Дальнейшие терапевтические рекомендации включают диету, в которую входят специальный потогонный суп из корней ungula caballina (мать-и-мачехи). В числе прочих ингредиентов мужчинам рекомендуется добавлять в суп имбирь, а женщинам мускат и шафран (VII, 62). Для лечения открытых ран Гогенгейм советует использовать пластыри, при изготовлении которых ни в коем случае нельзя использовать керосин и смолу. Давая фармацевтические рекомендации, Гогенгейм несколько раз подчеркивает, что лечение гваяковым деревом доступно главным образом для состоятельных людей (VII, 57; 61). Он советует не переоценивать пользу этого дерева, которое в его освещении теряет статус чудесного лекарства, не заменимого другими средствами. Интересно сравнение дерева с женщиной, которая стремится помогать больным (VII, 58). Гогенгейм задает встречный вопрос: "Почему же, несмотря на случаи выздоровления, многие все же погибают?".
В сочинении о сифилисе, посвященном Лазарю Шпенглеру, рассуждения о лекарственной ценности гваякового дерева занимают подчиненное место. Автор в контексте разбора различных научно-медицинских мнений и методов мимоходом называет лечение гваяковым деревом обманом. При этом его стиль становится язвительно-полемическим: "Ко мне приходит народ и жалуется на обманщиков и халтурщиков, которые, забывая о необходимости милосердного отношения к больному, ленились оказать ему реальную помощь, но при этом хвастались и кричали о том, что… появилось некое дерево… целебное действие которого бесспорно" (VII, 96).
Главное достижение этого сочинения, опубликованного до выхода в свет "Большой хирургии", состоит в систематизированном изложении взаимосвязи сифилиса со старыми болезнями. Стимуляторами сифилиса, по мнению Гогенгейма, могут быть водянка, туберкулез легких, колотье в боку, женские болезни, проказа, краснуха, опрелости, рак и безумие. Помимо этого, в сочинении перечисляются болезни, которые могут быть следствием сифилиса. Сочинение Гогенгейма и даже его оригинальная концепция могли бы получить признание окружающих, если бы не последнее предложение книги: "В целом я придерживаюсь того мнения, что все неопытные врачи просто дубы пробковые" (VII, 181). Запрет на публикации, наложенный в Нюрнберге на сочинения Гогенгейма, можно рассматривать по аналогии с запрещением пьес Бертольда Брехта. Только в "пьесах" Гогенгейма главным образом затрагивались темы болезни, лечения, идеологии и торговли. Однако история с наложением запрета до сих пор имеет много темных пятен. Предстоит выяснить, какую роль в этом процессе играли Фуггеры. Очевидно, что активное участие в антигогенгеймовской кампании принимал Генрих Штромер, декан Лейпцигского университета. Основой его мотивации стала ненависть, испытываемая им к Гогенгейму. Справедливости ради следует сказать, что и сам Гогенгейм, будучи жертвой репрессий, своим поведением ускорил издание запрета. Решение городского магистрата, принятое в феврале 1530 года, которому Гогенгейм пытался противостоять и даже подал в совет Нюрнберга прошение о пересмотре дела [304] , на шесть лет накладывало запрет на публикацию медицинских сочинений Гогенгейма. За это время в печати появился лишь трактат о купальнях в Пфефферсе, второстепенный по значимости в сравнении с остальными сочинениями врача. В это время следы Гогенгейма теряются. Исключение составляет лишь время его работы в Санкт-Галлене, которое было самым горьким временем в его жизни, сопоставимым с периодом его преподавательской деятельности в Базеле и пребыванием в Мэриш-Кромау (1537) и Каринтии.
То, что "Большая хирургия" была роскошно издана сразу двумя издателями, служит ярким свидетельством устойчивой известности Гогенгейма, которая не исчезла за шесть лет опалы, постигшей автора. Одновременно этот факт является примером губительного воздействия запрета, которое Гогенгейм продолжал испытывать даже после окончания его действия. Если бы не запрет, то, вероятно, успех этих изданий, который пришел к ним через 20 лет после смерти автора, был бы возможен при жизни Гогенгейма.
О публикации самого известного хирургического сочинения Гогенгейма Зюдхофф писал: "Безупречное в типографическом отношении, издание "Большой хирургии" в типографии Ульма было все же далеко от совершенства. В частности, корректура сочинения оставляла желать лучшего. Гогенгейм был недоволен и обратился к Генриху Штайнеру, работавшему в Аугсбурге… 28 июля 1536 года Штайнер издал первую, а 22 августа 1536 года – вторую книгу, рукопись которой так и не дошла до ульмского издателя Ганса Варнира" [305] .
Нельзя не сказать о сопроводительном письме городского врача Аугсбурга Вольфганга Тальхаузера, которое сохранилось в издании Штайнера. В нем содержится целый некролог умершему "дорогому и высокочтимому Иоганну Манарду из Феррары" (X, 12). Большое источниковедческое значение имеет обращение к "Теофрасту фон Гогенгейму, доктору обеих медицин". В письме есть отдельные места, которые по стилю и манере настолько напоминают Гогенгейма, что возникают подозрения в подмене текста. Впрочем, об аутентичности письма говорит призыв к терпению, с которым врач обращается к своему коллеге: "Время приносит розы. Тот, кто думает, будто все плоды созревают в одно время с земляникой, ничего не знает о винограде" (X, 14).
Это место, попавшись на глаза Эриху Фромму, было ошибочно приписано им Парацельсу и стало эпиграфом к его книге "Искусство жизни" [306] .
Осень и зиму 1536 года Гогенгейм провел в Швабии и Баварии. В течение этого года он останавливался в Менхроте, Нордлингене / Эффердинге (в качестве гостя священника Ганса фон Прандта и Иоганна фон Брандта) и Мюнхене, где Теофраст прожил всю зиму. О контактах Гогенгейма с родственниками его санкт-галленского приятеля Бартоломе Шовингера ничего не известно.
В 1537 году счастье вновь улыбнулось Гогенгейму. Он был приглашен врачом к богатому пациенту, успешное лечение которого стало ярким свидетельством мастерства странствующего доктора. В отличие от санкт-галленского бургомистра Кристиана Штудера, владелец замка Мэриш-Кромау и потомственный чешский маршал Иоганн фон Лайпник собрал вокруг себя целый консилиум врачей. Состояние пациента внушало серьезные опасения, так что не каждый врач осмелился бы взяться за его лечение. Помимо наличия у больного водянки, коликов, "парализации рук и ступней" и болезни половых органов, у него были затронуты селезенка, желудок, желчный пузырь, печень и сердце. К этому пугающему списку можно добавить дурно окрашенную мочу и подагру. Для ослабления болей и облегчения страданий больному давали пилюли, содержавшие опиум. Во время лечения своего нового пациента Гогенгейм опубликовал знаменитую "Великую астрономию и философию большого и малого миров". Заключение к первой книге датировано "22 июня 1537 года, Мэриш-Кромау" (XII, 273). Память о Гогенгейме сохранялась не только на верхненемецком пространстве, но также в Чехии, Моравии, Словакии, Венгрии, Словении и Австрии, чей король Фердинанд нередко фигурировал в посвящениях к гогенгеймовским опусам. Следующей кульминационной точкой в жизни Гогенгейма, уже известного в то время под именем Парацельса, стал торжественный прием в доме рыцаря Бехама в Прессбурге в сентябре 1537 года, на котором присутствовали все уважаемые лица города. Такой почет, оказанный Гогенгейму, резко выделяется на фоне процесса в Меммингене по поводу невыплаты гонорара, последующих денежных споров, связанных с задержкой обещанного вознаграждения, и других событий такого рода. [307] До нас дошел рассказ о встрече Гогенгейма с королем Фердинандом, состоявшейся зимой на переломе 1537–1538 годов. Он содержится в более пространной истории об алхимиках и вряд ли соответствует действительности. [308]
"Результаты свидетельствуют о том, что работа окончена" (I, I, 82). Это признание выдержано в спокойном и смиренном тоне, характерном для позднего периода его жизни. К 1538 и 1540 годам относятся два портрета Гогенгейма, предположительно написанные Августином Хиршфогелем. На обоих портретах изображен невзрачный человечек с большой головой на рахитичном тельце. Позже именно это изображение станет основой иконографии Парацельса. Упомянутые портреты представляют важность не только из-за указания на них даты рождения Гогенгейма. На них выгравирован жизненный девиз Парацельса: "Alterius non sit qui suus esse potest". "Тот, кто способен быть самим собой, не принадлежит никому". По мнению Роберта Генри Блазера, эта цитата взята из средневековой книги басен, известной под названием "Anonymus Neveletti". Это служит лишним доказательством того, что Гогенгейм был хорошо знаком с художественной европейской литературой. [309] В тексте эта цитата содержится в несколько ином виде: "Итак, тот, кого Бог щедро наградил своей милостью и богатством, не должен принадлежать никому, но быть господином своей воли и своего сердца" [310] . Декларация независимости человека, находившегося в зависимости от анзидельнского аббата.