Пространные вступления и посвящения, которыми Токсит предварял свои издания, свидетельствуют не только о его выдающихся способностях в области рекламы. Некоторые замечания личного характера обнаруживают высокий духовный уровень издателя, который, как и Гогенгейм, уделял большое внимание практике, а кроме того, несут в себе выраженные идеологические черты. В одном месте Шютц пишет о том, что "без химической философии вся медицина не более полезна, чем холодный труп" [463] . Он делает акцент на трудностях в освоении трудов Парацельса и признается, что сам вначале "понимал лишь малую часть сочинений Теофраста", поскольку в его время еще не существовало удобных терминологических словарей. Однако первые неудачи не отвратили его от дальнейшего изучения творчества Гогенгейма. Он продолжал "любить (Парацельса) и не собирался ни осуждать, ни тем более презирать его". По словам Шютца, он "твердо верил в то, что такой великий учитель не ошибался и не мог ошибаться, но точно трактовал многие явления, коль скоро он сам писал о том, что не кто иной, как Бог поставил его врачом и открыл ему тайны природы. Не сомневаясь в истинности его слов, я одновременно замечаю множество ошибок как в древней, так и в современной медицине и философии, а также вижу недостатки Реформации. Сочинения Теофраста содержат в себе много полезного для человека, и в те минуты, когда я не все понимал в его трудах, я неизменно возлагал свою главную надежду на время, которое нередко называют матерью роз и которое все расставляет по своим местам".
Центральным местом, характеризующим отношение Шютца к Парацельсу, является указание на истинное "знание", которое он, в былое время "веривший каждому адепту и блуждавший в тумане заблуждений" [464] , хотел найти в трудах Теофраста. Другими словами, Теофраст Парацельс был для него мастером и учителем, открывшим свет истины, мудрецом и вдохновителем, который никогда не ошибается. Замечания Шютца дают нам типичный пример того, что парацельсизм в ранний период своего развития больше походил на научную идеологию, чем на самостоятельную отрасль науки. В истории медицины Нового времени это далеко не единичный пример. Месмер и Ханеманн, Вирхов и Фрейд, Юнг и Адлер – каждый из них в определенной степени также символизировал собой новый виток революционного реформирования медицины, научное значение которого было всякий раз частично затемнено догматизмом, в считанные годы плотным слоем покрывавшим их новаторские концепции. Если бы не активная деятельность ранних парацельсистов, мы бы ничего не знали о Парацельсе. Однако необходимо подчеркнуть различие между самим Парацельсом и любой формой его рецепции. Это особенно важно помнить, глядя на XX столетие, когда злоупотребления именем Парацельса разрослись до неимоверных масштабов.
К заслугам ранних парацельсистов, без сомнения, относится также и переложение ряда работ Гогенгейма на латинский язык, благодаря чему искорки интереса к его творчеству сумели возгореться в Англии и Франции. В Великобритании "быстро растущая школа парацельсистов к 1590 году заняла твердые позиции наряду с галенистами. Особенно укрепились ее позиции после перевода трудов Парацельса на английский язык. Возможным популяризатором парацельсизма среди прочих адептов этого учения мог быть Джордано Бруно, который… находясь в изгнании, в это время жил в Англии" [465] .
Вторая половина XVI века и начало XVII столетия в Англии характеризуется резкой поляризацией парацельсистов и тех, кто критиковал учение швейцарского доктора. Одним из английских идеологов парацельсизма этого времени был врач Роберт Фладд (1574–1637), творчество которого пронизано теософско-гностическими идеями. Это было время идеологического противостояния, о котором, в частности, пишет Фома де Квинси в своей работе "Историко-критическое исследование о происхождении розенкрейцеров и масонов": "Экзотерикам (непосвященным), во главе которых стоял (Фрэнсис) Бэкон, основавший позже Королевское общество в Лондоне, противостояли группы теософов, каббалистов и алхимиков. Их общепризнанным лидером был Фладд, и именно от них берут свое начало вольные каменщики" [466] . Почтение, которым Гогенгейм пользовался в Англии, усиливалось высокой оценкой его достижений в области химии. В сатирическом пассаже опубликованного в 1594 году "Ночного кошмара" Томаса Наше парацельсисты названы "бульонщиками", которые лечат все болезни двумя-тремя лекарствами. [467] Для Шекспира Парацельс и Гален вообще были олицетворением двух влиятельных направлений в медицине. [468]
Вопросы о связи учения Гогенгейма с идеологией розенкрейцеров и масонов на протяжении нескольких столетий привлекали к себе пристальное внимание исследователей и породили множество домыслов и ошибочных теорий. Исторический Теофраст "не несет ответственности" ни за движение розенкрейцеров, ни за деятельность масонов. Так же как он не является и предшественником марксизма и национал-социализма. Попытки и тех и других затянуть Парацельса в свой лагерь демонстрируют особенность, свойственную большинству идеологических движений, представители которых пытаются укрепить свой авторитет путем привлечения на свою сторону мыслителей и героев человеческого духа прошлого. Вероятно, поэтому имя Парацельса звучит и сегодня в связи с дискуссиями вокруг проблемы "нью эйджа" и других альтернативных направлений современной культуры.
Порой пропасть между историческим Парацельсом и его загадочным образом, растасканным по кусочкам идеологическими авантюристами, увеличивается до впечатляющих размеров. Однако подчас даже ошибочная рецепция его фигуры и творчества вносит ценный вклад в историю человеческого духа. Так, в связи с упомянутыми выше розенкрейцерами вызывает интерес мистическая утопия Якоба Валентина Андреа (1586–1654). Мысль о том, что Реформация должна неминуемо повлечь за собой обновление и улучшение политической и общественной жизни, прозвучавшая через 100 лет после выступления Лютера, возможно, стала результатом осмысления Андреа соответствующих идей Парацельса. Сочинения Андреа, среди которых необходимо назвать "Химическую свадьбу", утопическую работу "Христианополис" и известную "Славу братства, известие о братстве славного ордена розенкрейцеров, обращенное ко всем ученым и владыкам Европы", не только содержат в себе изрядную долю парацельсовских идей, но и прямо отсылают читателя к трудам Гогенгейма. Так, в "Славе братства" мы читаем: "Особую славу стяжал Теофраст, прозванный Парацельсом, который хотя и не принадлежал к нашему братству, но при этом мог читать liber mundi (книгу мира) и на основе прочитанного возвышался духом. В своих сочинениях он, подтрунивая над любопытством читателей, даже говорит о том, что будто бы прочел все, скрытое в той книге от посторонних глаз… так это или нет, но кажется, что он действительно достиг желанной гармонии" [469] .
Кристиан Розенкрейц, более символическая, чем реальная фигура, разработал целую программу "желанной гармонии", в которой переплелись фрагменты из избранных сочинений Лютера и Парацельса. Адепт, достигший гармоничного состояния, мыслился как "сверхчеловек" (Герхард Вер). Гармония включала в себя жизнь по вере, свободу христианина, проникновение в тайны природы и блаженное существование в обществе братьев-единомышленников, населяющих утопический город, в основе которого лежит должным образом реформированное христианство. Граждане этого города живут руководствуясь следующим девизом: "В Боге мы рождаемся, во Христе умираем, в Святом Духе восстаем к новой жизни" [470] . Происхождение, образование и духовность Иоганна Валентина Андреа, его блестящее знание Парацельса и трезвое нежелание видеть в Гогенгейме одного из своих собратьев-розенкрейцеров делают труды этого швабского пастора аутентичным примером подлинно парацельсистского спиритуализма. Следует особо отметить, что зачислить Гогенгейма в ряды розенкрейцеров или иллюминатов мешает в первую очередь его католицизм. Нельзя забывать также и о его решительном отказе от любых попыток основать не только орден или секту, но даже собственную философско-медицинскую школу. Возможно, именно по этой причине Иоганн Хузер, врач из скромного силезского Глогау и первый собиратель и издатель текстов Гогенгейма, считается самым выдающимся парацельсистом. Не привнося ничего от себя, он старался прежде всего представить слово самому автору. Его примеру уже в XX веке следовали Карл Зюдхофф, Вильгельм Маттхиссен, Курт Гольдаммер и Карл-Хайнц Вайманн.
Многие гении старались подчеркнуть свое духовное родство с Парацельсом. Среди них врачи, философы, мистики, художники, а также поэты и эксцентрики всех направлений. Из мыслителей, ценивших богатое наследие врача и философа из Айнзидельна, интересна фигура горлицкого сапожника Якоба Беме (1575–1624). Уже одно только прозвище "немецкий философ", которое он получил от своих современников, приближает его к Парацельсу.
У Якоба Беме парацельсовская натурфилософия предстает в максимально спиритуализированном виде, хотя при этом три принципа, четыре элемента, а также макро– и микрокосмические взаимосвязи продолжают играть большую роль. Некоторые места из раннего произведения Беме "Аврора, или Утренняя заря в восхождении", в которой даются исходные предпосылки для последующего духовного парения в свете истины, фактически представляют собой парафраз некоторых пассажей из "Лабиринта заблуждающихся врачей". "Если ты хочешь глубже проникнуть в тайны божественной мудрости, – пишет Беме, – то самой лучшей книгой станет для тебя цветущая поляна, на которой в изобилии произрастают дивные травы и растения. Здесь ты сможешь ощутить запах и вкус божественной силы, хотя сама долина – лишь ее блеклое подобие. Божественная сила материализуется в третьем принципе и открывает Бога в подобии и аналогиях. Она станет лучшим учителем для жаждущего познания. Он найдет там все, что пожелает" [471] .
Беме смелее и решительнее Гогенгейма вступил на путь спекулятивной алхимии. Цветущая долина с ее богатством вкусов и запахов представляет собой настоящую аптеку и служит хорошим упражнением для благочестивой и созерцательно настроенной души. При этом душа, согласно Трокслеру, находится в центре цепочки, состоящей из духа и плоти, души и тела. [472] В сочинениях Беме, майстера Экхарта и Парацельса именно душа выступает центральным антропологическим и космософическим понятием. Душа, по мысли Парацельса, является началом религии: "Через душу мы восходим к Богу, через веру ко Христу, через воображение постигаем мы Святого Духа" (XIII, 384). Другой важный термин Беме – подобие, которое в заключительном аккорде Фауста Гете становится непреходящим, также находится в центре богословия Гогенгейма. "Все вещи исходят из Святой Троицы. Их можно сравнить с тенью, которую человек отбрасывает на стену и которая образно является его подобием" (II, 3, 62). Мы не можем назвать Якоба Беме последовательным, "научным" парацельсистом. Очень многое он воспринял не от самого Парацельса, а от своего идейного учителя и друга Валентина Вайгеля. Беме напоминал Гогенгейма своей манерой обращения с чужими текстами – он свободно перенимал из них то, что соответствовало его взглядам. Оба, Беме и Гогенгейм, выступали против каменных церковных стен, стеснявших свободу христианина, и критиковали узкий конфессионализм. Они жили надеждой на появление истинной церкви духа, в которой бы все твари воспевали хвалебные гимны Богу. Хармут Рудольф, присоединяясь к Курту Баллерштедту, условно сравнил позицию Гогенгейма с характерной для нее этической доминантой с "дательным падежом". По его словам, Гогенгейма отличало "мышление, которое было постоянно направлено на другого человека или предмет". Ему было свойственно "трансцендирование объективистской мыслительной структуры и спекулятивного мыслительного содержания на другого человека с учетом конкретности чаяний и переживаний последнего" [473] . У Гогенгейма эта мысль выражена намного проще. "Каждый человек, – писал он, – создан для ближнего, а не для самого себя". В другом месте та же самая идея звучит еще конкретнее: "Ни один врач не может пользоваться медицинским искусством для собственного блага, подобно тому как и Христос ничего не делал для самого себя, но действовал во благо других людей" (II, 3, 152). Можно сказать, что в общих чертах идейное сходство и различие между Парацельсом и Беме уже намечены, однако необходимость дальнейших исследований в этом направлении очевидна.
По сравнению с тем вниманием, которое уделялось влиянию Гогенгейма на мистические учения позднего времени, его связь с развитием немецкой философии часто замалчивается. А между тем один из известнейших немецких философов Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716) в своих размышлениях во многом опирался на идеи Парацельса. Он не только "изучал, конспектировал, заучивал, цитировал и глубоко почитал" [474] труды Гогенгейма, но и, как показал Домандл, разработал свою знаменитую дефиницию монады по аналогии с археем у Парацельса. [475] Философская система Лейбница включает в себя хорошо знакомые нам пункты о динамичности всего живого (сила вместо статичного материала), отражении большого в малом и малого в большом, соотнесении монад (у Гогенгейма – архея) с отдельными частями человеческого организма и важности принципа метаморфозы. Сходство между Гогенгеймом и Лейбницем обнаруживается и в разделявшемся обоими учеными мнении, согласно которому в мире не существует двух одинаковых вещей. Идейное родство с учением Гогенгейма прослеживается также в естественнонаучных и натурфилософских набросках другого выдающегося немецкого мыслителя и поэта, Гете. Впрочем, дискуссии об идейном заимствовании у Парацельса со стороны Гете еще продолжаются. [476]
Из великих философов XIX века творчество Гогенгейма высоко ценил Артур Шопенгауэр. В сочинении "О воле природы", которое представляет собой резюме работы "Мир как воля и представление", имя Гогенгейма упоминается в связи с поднимаемыми автором темами животного магнетизма и магии. Философ с уважением отзывается о Парацельсе и пишет, что он еще до Роджера Бэкона, Агриппы Неттесгеймского, Иоганна Баптиста ван Хельмонта и Франца Антона Месмера стал тем, "кто лучше, чем кто-либо до или после него, выразил внутреннюю сущность магии и при этом никогда не стеснялся подробно описывать магические процедуры" [477] .
Особый интерес Шопенгауэра вызывало описание у Гогенгейма вредоносной симпатической магии, когда человек, желающий причинить зло ближнему, должен был изготовить восковую фигурку своего недруга. По словам Гогенгейма, в этом процессе участвует главным образом воля человека, которая берет на себя роль медиума. "Таким образом, – читаем мы у Гогенгейма, – вполне возможно, что мой дух без помощи тела, движимый одним лишь страстным желанием, способен, взяв меч, заколоть моего противника… Вы должны знать, что сила воли имеет огромное значение в медицине. Так, пациент, который не желает себе добра или даже ненавидит себя, может тем самым навлечь на себя собственное проклятие. Ведь проклятие берет силу из решения духа" [478] . Эта цитата из страсбургского издания 1603 года была полностью взята Шопенгауэром и фактически превратилась в центральный пункт его философских размышлений на тему действия воли в природе, ключевой проблемы своенравной позднеромантической философии. Наряду с волей опорными колоннами прогрессивной философской мысли стали такие важные парацельсистские понятия, как воображение и душа. Воображение, включающее в себя сознательное и бессознательное, способствует трансформации воли в представление. Отталкиваясь от этой мысли, Парацельс писал: "Все воображаемое человеком исходит из сердца. Сердце можно назвать солнцем микрокосма. И все то воображаемое, что рождается в малом солнце микрокосма, поднимается к солнцу большого мира и проникает в сердце макрокосма. Так что воображение микрокосма представляет собой семя, которое неизбежно подвергается материализации". Между тем Гогенгейм называл глубочайшей основой человека не столько волю, сколько душу, о которой он рассуждал в рамках традиции, заложенной Экхартом. В переложении Шопенгауэра фрагмент учения Гогенгейма о душе звучит следующим образом: "Душа человека настолько велика и необъятна, что и не передать словами. Душа человека, подобно Богу, вечна и непреходяща. Если мы проникнем в глубину собственной души, все на земле станет для нас возможным… Совершенное воображение, которое посещает нас под воздействием звезд, берет свое начало от души" [479] .
В философии романтизма понятие "души" превратилось из обычной философской категории в целую программу, центральные положения которой тесно примыкали к идеям Экхарта, Парацельса и Беме. Помимо Шопенгауэра, под чары этих мыслителей попали Шеллинг, Шлайермахер, Новалис, Трокслер и Баадер. В этой связи характеристика, данная идейной цепочке Экхарт – Парацельс – Беме немецким национальным публицистом Артуром Меллер ван дер Бруком, назвавшим их "очарованными немцами", требует уточнений. "Очарованными" можно скорее назвать не столько этих трех великих аутсайдеров в истории европейского духа, сколько большую часть их последователей как в период романтизма, так и в первые десятилетия XX столетия.
В эпоху расцвета немецкой литературы и философии Шопенгауэр, а также Гете и Новалис считались одними из самых выдающихся представителей германского духа, органично вписавших в свое творчество идеи и мысли Гогенгейма. Помимо названной выше работы Шопенгауэра, дух Парацельса открыто заявляет о себе во второй части его главного философского труда "Мир как воля и представление" в главах "О смерти" и "Метафизика плотской любви". Теофраст Парацельс верил в предсуществование души и именно этим объяснял ее бессмертность. На примере сомнительной с нравственной точки зрения связи Давида с женой Урии он демонстрировал метафизическую основу страсти и писал: "Это произошло ради Соломона, который не мог родиться ни от кого более, как от Вирсавии и семени Давида, так что Бог соединил их даже ценой разрушения предыдущего брака" [480] . В статьях "Промысел в судьбе индивидуума" и "Попытка лицезрения духов" Шопенгауэр, размышляя над учением Парацельса о духах, делает акцент на пророческой функции духовных сущностей. Гении, сопровождающие людей, ответственны за их судьбу. Особое значение Шопенгауэр придает изучению психологического содержания трудов Парацельса. Напротив, Франц фон Баадер подчеркивает важность теософского и натурфилософского начал у Гогенгейма, служащих связующей линией между Парацельсом и Беме, которых Баадер называет "двумя величайшими немецкими натурфилософами" [481] .
Для истории медицины немалый интерес представляет духовно-практическая связь с Парацельсом Франца Антона Месмера и Самуэля Ханеманна (основателя гомеопатии). Замечательным, хотя еще и не до конца изученным источником по изучению важных деталей континуитета между Гогенгеймом и медицинской философией и практикой эпохи романтизма является труд Фридриха фон Хардеберга, известного также под псевдонимом Новалис. Программное значение имеет выдвинутое им требование о необходимости специального изучения "философии медицины и ее истории" [482] . Этот постулат стал важным импульсом для появления в XIX веке истории медицины как самостоятельной научной дисциплины. Стоит отметить, что практически все историки медицины, пытавшиеся рассматривать медицину и философию в их исторической взаимосвязи, неизменно обращают внимание на достижения Парацельса на медико-философском поприще. И напротив, позитивистские ученые, занимавшиеся историей медицины, в большинстве случаев недооценивают значение парацельсовского наследия. [483]