Княгиня в "Золотой звезде" не знает,
Что Ханенкикерли меня называют!
Запомнив имя карлика, служанка спасла свою хозяйку от брака с уродливым гномом. Княгиня в благодарность за избавление выдала ее замуж за именитого бюргера, щедро одарив молодоженов. [506]
В народе, и в частности среди населения Айнзидельна, Теофраста Парацельса называли Растером, Растусом, Кэлином и Парацельсом. Его фигура вызывала удивление, граничившее с восхищением, и была окружена ореолом таинственности. Он делал золото, обладал философским камнем, знал тайну изготовления эликсира молодости, держал при себе прирученного змея, который открывал ему все тайны мира, и паука, впитывавшего в себя яд из продуктов, которыми завистники мудрого странника несколько раз пытались его отравить. [507] Наконец, он был сведущ во всех видах зловредной магии, владел жемчужным зерном, которое вместе с волшебным порошком было вмонтировано в рукоятку его меча. Представления о том, что он запросто общался с дьяволом и без особых усилий передвигался по воздуху, только дополняют общую картину. Впрочем, здесь образ Парацельса тесно сближается с доктором Фаустом, не менее популярным фольклорным персонажем. К прочим магическим способностям, которые Парацельсу приписывали в народе, относится и понимание им языка животных и птиц. Чудесный доктор, волшебник и алхимик Парацельс, узнавший секрет изготовления золота, был, по распространенному убеждению, посвящен в тайны природы. К ранним историям о Парацельсе относится небольшой скетч, в котором описывается эпизод из его общения со студентами. Находясь в Базеле, он приказал Опоринусу и некоторым другим школярам поститься три дня, а на четвертый день собрать свою мочу в бутылочку, контуры которой повторяли бы очертания человеческого тела. Студенты последовали сказанному в надежде узнать какую-то новую медицинскую тайну. Однако Гогенгейм, иронично посмотрев на выставленные перед ним бутылочки, разбил их об стену, смеясь над легковерием и доверчивостью учеников. "Заклад стоит гульден, а моча – бацен", – лаконично писал он в своей "Большой хирургии" (X, 69).
В поэзии образ Парацельса был так же популярен, как и в исторической науке. Немногие персонажи немецкой, а тем более швейцарской истории, не исключая и легендарного Вильгельма Телля, не пробуждали к себе такого интереса со стороны поэтов многих поколений, как волшебник из Айнзидельна. Даже в XX столетии Парацельс, его мысли и идеи продолжают оставаться предметом рефлексии поэтов и ученых, представляющих самые разные отрасли науки. Он является связующим звеном между наукой и литературой, фигурой, которая одинаково интересует представителей различных областей культурной и научной жизни.
Став прообразом ученого "фаустовского" склада, этот человек на несколько столетий вперед сформировал определенный тип, который, как показали многочисленные исследования, вошел и в знаменитую поэму Гете. Парацельс примирил и объединил медицину и философию, медицину и магию, медицину и астрологию, медицину и богословие. Это переплетение разных отраслей знания в Парацельсе по сей день продолжает заявлять о себе в историях, сказках, научных исследованиях и стихотворных произведениях, посвященных доктору Теофрасту. "Шумная вечеринка древнего и нового времени" – эти слова Генриха Гейне хорошо выражают тот головокружительный успех, который Парацельс снискал у мыслителей и поэтов последующих поколений. При жизни любивший покутить, Гогенгейм на несколько веков стал архитриклином шумной парацельсистской вечеринки, в которой, помимо него, принимали участие тысячи его почитателей. Более того, свет, исходящий от фигуры Парацельса, который жил в переломный момент европейской истории, проникает не только в Новое время, но освещает и эпоху средневековья. Не удивительно, если литература грядущего столетия, так же как и ее старшая сестра из предшествующих веков, заинтересуется образом швейцарского доктора.
Границы оценок, даваемых Парацельсу в разные исторические эпохи, чрезвычайно широки. Так, Пауль Флеминг доходит едва ли не до обожествления Гогенгейма. "В своей славе ты достиг божественного величия, – пишет он, обращаясь к своему герою, – ты, драгоценное украшение Европы, вызывающее восторженное удивление всего мира". С другой стороны, пример отрицательно-насмешливого отношения к Парацельсу можно найти в лирическом произведении Конрада Фердинанда Майера "Последние дни Гуттена", где доктор Теофраст называется не иначе как Бомбастом, что в переводе означает "напыщенный, чванливый человек":
У него было лицо авантюриста,
И он нисколько не был похож на серьезного ученого…
Я подумал, как же подходит тебе твое имя!
Бомбаст и есть Бомбаст! [508]
Согласно исследованию Роберта Генри Блазера, немецкое прилагательное bombastisch никак не связано с родовым именем Бомбаста фон Гогенгейма. И уж в любом случае, только враждебная субъективность автора могла связать чванство и напыщенность со смиренным образом Парацельса. [509]
Тема "Гогенгейм в мировой литературе" исчерпывающе освещена Карлом-Хайнцем Вайманном в "Германо-романском ежемесячнике" (XI, 1961). Она настолько обширна, что мы в нашем обзорном исследовании вынуждены ограничиться каким-то одним аспектом ее рассмотрения, сосредоточившись преимущественно на образе Парацельса как культовой фигуры эпической, лирической и драматической литературы. Речь, таким образом, идет не об идейном воздействии наследия Парацельса, которое ярко проявилось в барочном "Симплициссимусе" (преимущественно в главе об элементарных духах в последней части произведения), многочисленных монологах "Фауста" Гете, фрагментах из творчества Новалиса или рассказах Э.Т.А. Гофмана, но именно о самом Теофрасте как культовой фигуре. Рассматривая проблему под таким углом зрения, исследователь замечает, что, часто не являясь центральным образом произведения, выполняя, как в ранних поэтических набросках Райнера Марии Рильке [510] , декоративную функцию или будучи включенным в канву произведения по идеологическим соображениям, Парацельс неизменно остается фигурой, наполненной богатым смысловым содержанием. Для поэтов легендарный Парацельс важнее исторического Гогенгейма, хотя справедливости ради следует отметить, что многие литераторы, прежде чем взяться за перо, серьезно занимались изучением его личности и творчества.
В некоторых фолиантах, которые в XVII, XVIII и XIX веках пользовались бешеной популярностью у полуобразованной читающей публики, образ Парацельса, хотя и несет на себе следы научного исследования, имеет в то же время загадочный или даже сказочный оттенок. Это в полной мере относится к трудам мистически настроенных пиетистов, розенкрейцеров, иллюминатов, разного рода сектантов, сторонников всего мистического и иррационального. Такие работы вызывали интерес в первую очередь у тех читателей, которые надеялись почерпнуть вековую мудрость из нескольких книг эзотерического содержания.
В эту читательскую атмосферу нас погружает вторая книга Иоганна Генриха Юнг-Штиллинга ("Странствия", 1778), в которой он описывает годы своей юности. Сам автор жил в захолустном уголке Вестфалии, в деревне Целльберг, и исполнял там обязанности помощника школьного учителя. В тех же местах проживал и упоминаемый в книге Штиллинга главный лесничий округи, который и привлекает, главным образом, наше внимание. Лесничий и охотник в одном лице именует Гогенгейма "Паралацельсом". Это искажение знаменитого прозвища доктора Теофраста демонстрирует по-детски наивный и далекий от любых форм интеллектуализирования характер отношения к выдающемуся ученому XVI века, сложившегося в народной среде. Текст сочинения Юнг-Штиллинга лучше любого научного комментария показывает, как воспринимали Парацельса представители пиетизма. Выражение "культовая фигура" в данном случае вряд ли отражает суть этого восприятия, поскольку, как мы увидим, Парацельс выступает здесь как символ или своеобразный импульс, не обладающий чертами активной, живой личности. "Жители Целльбергера были довольны Штиллингом, – читаем мы в книге, – они видели, что их дети учатся, читают, и были рады вечерами послушать дивные истории, которые их чада знали в изобилии. Особенно любил его Крюгер (…), который мог часами говорить с ним о Паралацельсе (именно так охотник произносил имя Парацельса), старый немецкий перевод тестов которого хранился у него дома. Поскольку лесничий был страстным почитателем всех тех ученых мужей, которые, по его мнению, овладели тайной изготовления философского камня, произведения Якоба Беме, Графа Бернхарда и Парацельса были для него настоящей святыней. Сам Штиллинг также увлекался творчеством этих ученых. Он не интересовался, подобно своему приятелю, философским камнем, но восхищался возвышенными и величественными понятиями, которые он в изобилии находил у них, и в особенности у Беме. Когда он произносил слова "колесо вечной сущности", "косящая молния" и другие, то чувствовал при этом особое воодушевление. Часами напролет они изучали магические фигуры, пока окончательно не запутывались в своих рассуждениях. Им казалось, что лежащие перед ними волшебные образы оживают и начинают двигаться. Это была настоящая душевная радость, опьянение от возможности прикоснуться к великим идеям и даже оживить некоторые из них" [511] .
Интересно, что Юнг-Штиллинг, с одной стороны, говорит о Парацельсе и алхимической традиции (фактически называя его главной фигурой в процессе овладения философским камнем), а с другой стороны, делает акцент на рецепции Якоба Беме. Здесь необходимо обратить внимание на рисуемую автором картину образно-символического мышления. Описывая свой опыт работы с текстами Парацельса и Беме, он говорит не столько о рациональном понимании, сколько об "особом воодушевлении", некоем живом ощущении в духе "Бури и натиска". "Душевная радость", "опьянение от возможности прикоснуться к великим идеям" – все эти чувства оказываются связанными с фигурой Парацельса, который изображается здесь как носитель забытой и утерянной мудрости. Можно сказать, что в этом отрывке из Юнга-Штиллинга отражена "основа" возрождения интереса к Парацельсу во все исторические периоды от романтизма до наших дней.
Атмосфера, удачно переданная в книге Юнга-Штиллинга, в известной степени была характерна и для молодого Гете, который вместе с Сюзанной фон Клеттенберг, тяготевшей к гернгутерам, увлекался теософией и алхимией. На этом пути он наткнулся "на работы Теофраста Парацельса, Василия Валентина", а также Иоганна Баптиста ван Хельмонта, нидерландского парацельсиста и разработчика теории хаоса. В своей автобиографии "Поэзия и правда" Гете, вспоминая о своем увлечении Парацельсом, пишет: "Мы тратили много времени на изучение этих редкостей и долгими зимними вечерами корпели над книгами. Я не вылезал из своей комнаты, где мы втроем, включая и мою мать, несказанно воодушевлялись от прикосновения к этим тайнам. Думается мне, что наша радость была бы меньшей, если бы они просто и без усилий с нашей стороны раскрылись перед нами" [512] .
Из этой цитаты видно, что Гете также не утруждал себя научной обработкой творчества Парацельса. Его внимание было приковано в первую очередь к таинственным и труднопостигаемым местам сочинений чудесного доктора, размышления над которыми служили для него мощным творческим импульсом. В этой связи "Фауст", коль скоро речь в нем идет о заклинании духов, магии, мифических персонажах и элементарных духах, представляет собой один из вариантов парацельсистской драмы. Влияние Парацельса на Гете бесспорно. Оно проявляется не только в "Фаусте", но и вообще в занятиях Гете естественными науками. Не случайно мы находим высокие хвалебные отзывы Гете о Парацельсе в "Учении о красках". [513] В то же время, если принимать на веру существование исторического Фауста, мы не можем говорить о Парацельсе как культовой фигуре поэзии Гете.
В отличие от Юнга-Штиллинга со свойственным ему восторженным отношением к Парацельсу, живший немногим позже Иеремия Готтхельф, швейцарский новеллист и протестантский священник, олицетворяет собой противоположную линию в оценке Теофраста Парацельса, которого он называет выдающимся обманщиком, рыночным крикуном и шарлатаном. У Готтхельфа романтическую традицию заслоняет скептическая оценка Парацельса, начало которой было положено еще швейцарскими реформаторами – от Буллингера и Вадиана до бернского земляка Готтхельфа Иоганна Георга Циммермана, лейб-медика Шарлотты фон Штайн, на досуге занимавшегося философией. Их критические замечания, причина которых кроется в недостаточно вдумчивом прочтении богословских сочинений Парацельса, касаются его мнимой заносчивости и якобы разделяемой им гностической теории собственного спасения. Общим местом у всех критиков Гогенгейма является выдвигаемое ими сомнение в его правоверности. Парацельс не случайно попадает в поле зрения автора большого медицинского романа "Старуха Йовагер" (1843). В нем дан краткий набросок образа Парацельса, который, с одной стороны, вызывает восхищение, а с другой, заставляет читателя насторожиться:
...
Но дядя, – сказал доктор, – вы пытаетесь рассуждать о предметах, которые, как мне казалось, никогда не входили в круг ваших интересов. Ведь то, что вы говорите, чистое суеверие! Неужели вы хотите превратить нас в шарлатанов и заставить подражать этому рыночному крикуну Теофрасту Бомбасту Парацельсу?
Ни о чем таком я и не думал, – ответил дядя, – но ты среди прочего упомянул имя человека, о котором я действительно могу рассказать тебе кое-что интересное. Этот Парацельс появился на свет в 1493 году и, по всей видимости, был родом из Унтервальдена. Он до сих пор пользуется большим уважением во всем мире, а его имя калеными буквами выжжено на страницах истории. Несмотря на то что он отчаянно боролся с достижениями тогдашней науки, все его теории были основаны именно на знании древних ученых. Причиной же оригинальности, отличавшей сочинения Парацельса, был свойственный ему огненный дух, который пронизывал его творчество. С его точки зрения, все лекарственные средства состоят из двух основных частей – субстанции земли и субстанции добродетели, или силы. Последнюю нельзя увидеть или потрогать. Она исходит от Бога, а при распаде растения или другого лекарственного вещества вновь поднимается к божеству и, таким образом, не может быть доступна чувственному восприятию. Несмотря на то что в его представлении указанные целительные силы подаются Богом, человек также способен оказывать на них влияние. Мудрец, проникший в сущность этих сил, может подчинять их своей воле, и, разрушив мост между Богом и собой, начать повелевать жизнью и смертью. Он, в подчинении которого находились многочисленные духи, может быть справедливо отнесен к тем волшебникам, которые очень сильно напоминают языческих жрецов древности. Он похвалялся тем, что добыл из серы, соли и ртути эликсир жизни, а сам умер в нищете, когда ему еще не было и 50 лет. Образ его жизни также противоречил и его знаниям, и его искусству. Ведь врач также связан со своим искусством, как крестьянин со своим зерном, отец семейства со своим хозяйством, а священник со своим словом. Однако все эти занятия не принесут пользы и будут тщетными, если на человеке не будет почивать благодать Божия. [514]
Этот краткий обзор жизни и трудов Гогенгейма при всех своих неточностях (местом рождения Парацельса, появившегося на свет в Айнзидельне, Альбрехт фон Халлер называет Аппенцелль, а Готтхельф – Унтервальден) написан на высоком для того времени уровне и дает неплохое представление о некоторых важных аспектах учения швейцарского мыслителя. То, что Гогенгейм сравнивается с языческими жрецами или друидами, не удивительно. О том же, хотя и в других выражениях, говорил еще Конрад Геснер. Довольно резкой представляется критика врачебного искусства Парацельса, в которой подчеркиваются якобы свойственные ему тщеславие и заносчивость. Готтхельф наверняка не был знаком с богословскими сочинениями Парацельса, в которых он рассуждает о призвании врача и смиренном предстоянии последнего пред Богом, высшим врачом и целителем. Очевидно, Готтхельф не знал, что Парацельс рассматривал свое служение сквозь призму апостольского подвига и полагал свое главное упование во Христе ("верховном враче, безвозмездно подающем ослабу страждущим"). Однако, несмотря на стремления бернского поэта-проповедника затушевать образ Парацельса, его художественное описание все же хранит на себе отблеск подлинного исторического величия этого человека, засиявшего новыми красками в период романтизма.
Мы не будем подробно рассматривать тему освещения Парацельса в немецком романтизме по двум причинам. Первая состоит в необъятности и расплывчатости материала. При взгляде на сочинения немецких романтиков обнаруживается, что речь здесь может идти не столько о Парацельсе как культовой для этой эпохи фигуре, сколько о неоценимом влиянии на творчество романтизма определенных работ Гогенгейма, и в первую очередь тех глав "Великой астрономии, или Проницательной философии большого и малого миров" (1538), в которых излагается его учение об элементарных духах. В полном смысле слова культовая книга о Гогенгейме, которую задумывал написать Новалис, к сожалению, так и не появилась в печати. Вторая причина нашего отказа от подробного рассмотрения означенной темы состоит в том, что ее обстоятельное исследование уже существует. Его провел Курт Гольдаммер в своей серьезной работе "Парацельс в немецкой романтике" [515] . Монография ведущего современного исследователя Парацельса и издателя его творческого наследия представляет собой настоящую сокровищницу фактов, взаимосвязей и наблюдений, связанных с популярностью образа Парацельса в поэзии, музыке и философии.
В нашем обзоре мы можем лишь упомянуть о влиянии Парацельса (часто косвенно, посредством его рецепции Якобом Беме) на Новалиса, Фридриха Шлегеля, Э.Т.А. Гофмана ("Золотой горшок", "Прекрасная Мелузина", "Враг"), Фридриха фон ла Мотт-Фуке, Тика, Айхендорфа, Ленау и многих других. Идейное наследие Парацельса "под кожей времени" романтизма (Гольдаммер) настолько ощутимо, что без знания этих, подчас весьма запутанных, взаимосвязей невозможно сделать ключевой вывод о характере эпохи.
В истории литературы XIX и XX веков Парацельс все чаще начинает заявлять о себе в произведениях драматургов и романистов и продолжает с регулярной частотой появляться на страницах поэтических сборников. В подлинном смысле слова "культовой фигурой" Парацельс становится в поэзии англичанина Роберта Браунинга, посвятившего доктору Теофрасту 4000 строк, написанных белым стихом и позже объединенных в пять книг. Это юношеское произведение выдающегося поэта и драматурга, в котором еще чувствуется дух романтизма (первое издание относится к 1835 году), в течение нескольких десятилетий, вплоть до 1888 года, не раз перерабатывалось. Оно по сей день остается примером гениально неудавшейся драмы, при всех своих достоинствах не идущей ни в какое сравнение с классическими драматическими произведениями Шекспира или Шиллера.