"Парацельс" Браунинга (переведен на немецкий в 1904 году) представляет собой своего рода вариант фаустовской драмы без Мефистофеля. Основной композиционной линией произведения является чередование крупных тематических частей "Стремления Парацельса" (1-я и 4-я картины) и "Достижения Парацельса" (2-я и 5-я картины). В своем "Парацельсе" Браунинг обнажает конфликт любви и знания и таким образом ставит в центр своего сочинения подлинно парацельсистскую тему. В течение своей жизни Гогенгейм не раз задумывался о соотношении любви и знания, а его знаменитый вывод стал эпиграфом к книге Эриха Фромма "Искусство жизни". [516]
Познания Браунинга, касающиеся исторических фактов и конкретного содержания работ Парацельса, довольно поверхностны. Тем не менее, автору в строго монологической драме удалось удачно выразить настроение человека, с наслаждением и не без определенного сибаритства проходящего путь от знания к любви, а увлекательность пьесы делает ее приятным чтением и для современного читателя. "Сибарит" Парацельс скорее всего берет свое начало от "пьяницы" Парацельса, как он нередко называется у Опоринуса, Вейера, а также в ряде источников цюрихского и эльзасского происхождения. Совмещение Браунингом в образе Парацельса черт серьезного ученого и повесы дает нам право говорить об искренней попытке автора понять особенности характера своего героя.
Мы называем пьесу Браунинга "гениально неудавшейся" по той же самой причине, которая позволяет отнести к произведениям такого рода и многие драмы Кристиана Дитриха Граббе. Эта причина состоит в том, что выводимая в пьесе Граббе историческая фигура Парацельса, несмотря на одновременное присутствие на сцене двух собеседников – Феста (слуги) и Апреля (поэта), остается в изоляции. Сочинения Браунинга и Граббе характеризуются также отсутствием конкретных сценических ситуаций и драматического напряжения, которые обычно украшают художественное жизнеописание героя.
Пьеса представляет собой величавый монолог, своего рода пример гигантизма в ролевой лирике. Оживить и украсить произведение могло бы разумное сокращение грандиозных по своим размерам реплик основных участников. Впрочем, композиционные недостатки драмы Граббе не умаляют ее значения. Именно под ее влиянием Браунинг написал своего "Парацельса" и стал по праву мастером драматического диалога.
Немецкий перевод "Парацельса" Роберта Браунинга вышел в Лейпциге в 1904 году, дав импульс для дальнейшего развития драматического творчества. В это время к образу Парацельса обращаются второстепенные исторические поэты из Швейцарии, к которым можно отнести Теодора Курти и Макса Гайлингера, а также такие выдающиеся австрийские авторы, как Артур Шницлер и Макс Мелл, чьи сочинения возникли не без известного влияния Гуго фон Хофманншталя. Поэтическая версия швейцарского национального советника и автора "Франкфуртской газеты" Теодора Курти (1848–1914) в содержательном отношении испытала несомненное влияние ранних работ врача и поэта Артура Шницлера. [517]
По сравнению с тяжеловесным сочинением Роберта Браунинга, "Парацельс – стихотворная одноактная пьеса" Артура Шницлера отличается приятной легкостью и удачно соответствует законам сценического и драматического жанра. Написанная в 1894-м и впервые поставленная на сцене в 1898 году одноактная пьеса Артура Шницлера не вписывается в традиционное героическое направление драматургии XIX века, целью которой было познакомить публику с жизнью и подвигами великого человека. "Это событие произошло в Базеле, – читаем мы в первых строках пьесы, – в начале XVI века, когда ранним июньским утром почтенный горожанин Киприан сидел у окна своего уютного домика". Исторический колорит и свободный стиль, характерные для пьесы Шницлера, создают особый фон произведения и не затеняют основную мысль автора. Обращает на себя внимание не столько портрет самого врача, сколько его поведение на грани между игрой и серьезностью, которое отличает главного героя. Парацельс изображен как гипнотизер и психолог, но при этом действующий сугубо научными методами и не прибегающий к помощи "волшебного порошка". Представленный в пьесе как бывший друг хозяйки гостиницы Юстины, Парацельс у Шницлера исследует меланхолическое состояние ее сестры Цецилии и походя знакомит Юстину с остановившимся в гостинице юнкером Ансельмом, который и удовлетворяет ее непогашенную страсть. В пьесе автор, помимо прочего, обыгрывает понятие "воображение", которое играет одну из ключевых ролей в этиологии и терапии Парацельса.
Парацельс у Шницлера не склонен к метафизическим размышлениям и далек от претензий на роль доктора Фауста. "Просто, почти как в кукольном театре" (Хофманншталь), автор изображает Гогенгейма человеком, рассматривающим жизнь как занимательную игру. Это особенно чувствуется в заключительном монологе, в котором проводится мысль о неуверенности земной жизни (настоящий Парацельс в этом случае использовал бы свое знаменитое понятие astrum ):
Это была игра! А чем еще это могло бы быть?
Разве нельзя назвать игрой наше земное существование,
Каким бы важным и величественным оно ни казалось!
Один играет с дикими ордами солдат,
Другой – с глупцами, погрязшим в суевериях.
А я забавляюсь с солнцем, звездами
И человеческими душами. Подлинный же смысл
Обрящет лишь тот, кто действительно ищет его.
Друг за другом пробегают мимо нас сны и явь,
Правда и ложь. Нигде нет уверенности.
Мы ничего не знаем ни о других людях, ни о самих себе.
Мы все время играем. И умен тот, кто понимает это. [518]
Парацельс-игрок напоминает здесь главного героя старого немецкого фильма "Доктор Мабузе, игрок". "Самая прекрасная из всех игр – это игра с людьми", – говорит в фильме Мабузе, поздний потомок доктора Фауста. Имея перед глазами источники, можно сказать, что мотив игривого и плутовски настроенного Парацельса присутствует скорее в сказках, чем в оригинальных отзывах современников. Оценивая произведение Шницлера, нельзя не отметить, что лечение с помощью гипноза, интерес к сомнамбулизму и подчеркивание важности буквы и слова играют немалую роль и в сочинениях исторического Парацельса.
Прекрасный образчик поэтического творчества представляет собой фантасмагория Макса Мелла "Сад Парацельса" (1964), названная самим автором в 1971 году "драматической фантазией". Это выдающееся комплексное произведение невозможно представить здесь во всех деталях. У Мелла, как и у Штифтера, который в своем позднем сочинении "Из папки моего прадеда" вывел образ врача, испытавшего на себе влияние Гогенгейма, подчеркивается вера в целительную силу поэзии и образов. По этой причине Мелл, не уделяя первостепенного внимания передаче исторического колорита, вплетает в свой рассказ мифологические элементы, архаические фигуры, символы и мечты, придавая им драматическое оформление. По сравнению с Браунингом Мелл насыщает свое произведение образами, а его Парацельс фактически превращается в сказочную фигуру. Он становится посредником между чудесным миром сказок и практическим сознанием современного человека. Центральным мотивом, взятым из "Книги о нимфах" и "Великой астрономии, или Проницательной философии большого и малого миров" Гогенгейма, является встреча с нимфой Дафной. Обращаясь к Парацельсу, она говорит: "О, наконец-то я бодрствую! Моим пробуждением я обязана твоим снам" [519] . Помимо нимфы, еще одним значимым образом у Мелла является Аполлон, бог медицины. Мелл стремится примирить небесное и земное, язычество и христианство. Тайной этого примирения в его сочинении владеет, конечно же, главный герой, Парацельс. "В течение всей своей жизни я пытался вернуться домой! Что вы вообще знаете обо мне!" [520] – восклицает мелловский Гогенгейм.
Сегодня Макс Мелл практически забыт. И все же он остается последним писателем Австрии, самостоятельно и вдумчиво представившим в своем творчестве наследие Гриллпарцерса, Штифтера и Хоффманншталя.
Большой интерес вызывает пьеса о Парацельсе Франка Геерка, который, прежде чем взяться за написание своего опуса, внимательнейшим образом изучил главные сочинения Гогенгейма. В отличие от Браунинга и Мелла, он вкладывает важнейшие идеи, высказанные когда-то Парацельсом, в уста нимфы. Сравнительно недавно, в 1991 году, отрывки из драмы Геерка ставились на сцене базельского театра. [521]
Одной из самых известных и одновременно наиболее спорных литературных адаптаций Парацельса является трилогия Эрвина Гвидо Кольбенхайера (1878–1962). По прошествии 10 лет со смерти автора этот литературно-социологический и духовно-исторический феномен его творчества получил трезвую и независимую оценку потомков, далекую как от излишнего восхищения, так и от бездумного очернения. В данном случае речь не идет о реабилитации неоготического историзма Кольбенхайера, язык сочинения которого частично стилизован под алеманнский диалект, а в ряде мест имитирует манеру изъясняться, свойственную Лютеру. Из трилогии "Детство Парацельса" (1917), "Звезда Парацельса" (1922) и "Третий Рейх Парацельса" (1925) наиболее приближенным к действительности представляется первый том (хотя его и нельзя назвать серьезным биографическим исследованием). Этот роман, как и появившиеся поколением ранее "Эккехард" Йозефа Виктора фон Шеффеля и "Борьба за Рим" Феликса Дана, на долгие годы занял первое место в рейтинге такого рода произведений. Заслуга Кольбенхауера состоит в том, что благодаря ему имя Парацельса в первой половине XX столетия вновь громко зазвучало на всем немецкоязычном культурном пространстве. В деле популяризации романы на добрую версту обгоняют публикации историка медицины, биографа и издателя Карла Зюдхоффа. И без того огромный успех трилогии Кольбенхайера укрепился благодаря снятому по мотивам книги фильму о Парацельсе, в котором главную роль сыграл Вернер Краусс.
Кольбенхайер не был первым или единственным в своем роде писателем, сделавшим фигуру Парацельса основой своего творчества (большую "подготовительную работу" проделал еще Артур Меллер ван ден Брук). Его отличие от прочих беллетристов состояло в том, что он сумел придать теме о Парацельсе немецкую национальную окраску. Историзированный натурализм по мере продвижения в глубь сочинения переходит в голый иррационализм. "Нет такой вершины, которую бы не исследовал пытливый и беспокойный дух этого народа", – пишет Кольбенхайер. В другом месте он пишет о парацельсовском архее (динамическом принципе жизни), представляя его в виде таинственной "плазмы" немецкого народа. Идеологическое содержание произведения Кольбенхайера не сгруппировано в навязчивые идеологические формулы (идеологические пассажи сравнительно немногочисленны и рассеяны по тексту). Оно скорее проявляется в особой немецкой атмосфере, которой пронизана трилогия, что, впрочем, не мешало жителям швейцарского кантона Швиц, родины Парацельса, в течение долгого времени с увлечением читать роман Кольбенхайера. Восторженные отзывы читающей публики были адекватны вложенному автором труду. Прежде чем выставить свое произведение на суд общественности, Кольбенхайер скрупулезно обработал доступный в то время биографический материал, а также в изобилии дополнил и украсил свое повествование интересными культурно-историческими деталями. Роковую роль в творчестве Кольбенхайера сыграла его попытка увязать Парацельса с идеями Третьего Рейха, начало которого автор сравнивает с наступлением эры Святого Духа у Иоахима Флорского.
Национал-социалисты воспринимали Парацельса как своего единомышленника. В то же время коммунисты также видели в Гогенгейме своего предшественника. Здесь нет ничего удивительного. Через это прошли все великие личности, которые, при жизни будучи аутсайдерами, после смерти были объявлены классиками и стали считаться яркими представителями немецкого культурного наследия. Примером восприятия образа Парацельса в ГДР может служить трилогия под названием "Парацельс и сад наслаждений" (1972), которая, впрочем, в гомеопатических дозах содержала критику советского режима. Ее автор Розмари Шудер, лауреат национальной государственной премии ГДР, неизменно предваряла свои литературно-исторические работы серьезными научными исследованиями. Из-под ее пера вышли замечательные исторические романы "Агриппа, или Корабль счастливых", "Сервет перед Пилатом" и упомянутая нами книга о Парацельсе. Все они написаны современным немецким языком и лишены ненужной стилизации. Однако все эти сочинения также испытали на себе влияние идеологии. В отличие от Кольбенхайера, Розмари Шудер не акцентирует внимание на иррациональном содержании сочинений Парацельса, его вере в существование бесов и ведьм. Доктор Теофраст представлен в ее произведении в образе рационалистично мыслящего врача и сторонника освобождения крестьян. Этакий прогрессивный Парацельс, задумавший реформировать мир в духе марксистского учения о классовой борьбе. И все же отражение в книге реальных исторических фактов, ориентирование автора на лучшие образцы литературы (к примеру, Лео Фейхтвангера) и эсхатологическая драматика с участием архангела Михаила, "пламенного языка справедливости", дали в итоге неплохие результаты. Пророческие высказывания Парацельса, космос его красок противостоят "седьмой краске", серому цвету тоталитаризма, "могущественной, проклятой Богом, необозримой и бесконечной серости". [522] Не только это место, но и скрытая в трилогии критика советских чиновников и партийных функционеров делают роман Розмари Шудер о Парацельсе ярким свидетельством заката ГДР и продлевают его шансы на жизнь и популярность.
Экскурс: Парацельс в современной лирике
В современной поэзии интерес к Парацельсу не угасает. В последние десятилетия его образ вдохновлял эксцентричного пионера американской лирики Эзру Паунда (1885–1972), а также швейцарского поэта Юрга Федершпиля (родился в 1931 году). Их гениальное вживание в образ служит демонстрацией личного поэтического восприятия Парацельса, не отягченного попытками исторического изложения фактов и взаимосвязей. По сравнению с исторически ориентированными романистами и драматургами Паунд и Федершпиль не могут считаться "специалистами по Парацельсу", сосредоточившими основное внимание на источниках. Паунд, для которого поэтическим образцом является Браунинг, обнаруживает лишь поверхностные знания каббалистических текстов Гогенгейма. По сравнению с ним Федершпиль кажется более информированным, однако написанное им стихотворение о Парацельсе относится к начальному периоду его увлечения творчеством "учителя". Обе поэтические адаптации темы о Парацельсе находятся к "исторической действительности" в таком же отношении, в каком грандиозный портрет Парацельса "Законодатель" (холст, масло; 1923 год; городская галерея Штуттгарта), написанный Оскаром Шлеммером, соответствует оригиналу. Оба поэта – и в этом они внутренне сближаются с Оскаром Шлеммером – продолжают размышления Парацельса о смерти. Они развивают тему полного спокойствия, с которым "Парацельс законодатель" (Шлеммер) ассоциировал человеческую смерть, рассматривая ее как составную часть космического преобразования, как переход в "астральное" состояние. "Когда мы оставим нашу земную плоть, то увидим себя в вечности, над солнцем и звездами" [523] .
Paracelsus in Excelsis
Being no longer human, why should I
Pretend humanity or don the frail attire?
Men have I known and men, but never one
Was grown so free an essence, or become
So simply element as what I am.
The mist goes from the mirror and I see.
Behold! The world of forms is swept beneath -
Turmoil grown visible beneath our peace,
And we that are grown formless, rise above
Fluids intangible that have been men,
We seem as statues round whose high-risen base
Some overflowing river is run mad,
In us alone the element of calm.
Парацельс в эмпиреях
Поскольку я перестал быть человеком, зачем мне
Продолжать считать себя частью человечества
И утверждать, будто я по-прежнему обладаю телом?
За свою жизнь я знал многих людей, но
Ни один из них не обладал такой летучей
сущностью, как я,
И не состоял из таких простых элементов,
Которые составляют мое нынешнее существо.
Ветерок касается зеркала, и я вижу его.
Смотри! Перед нами проносится весь мир
в своих формах.
Волнение, которое исходит от них, колышет нас,
И мы, не имея определенной формы, взлетаем выше.
Летучий эфир, который когда-то был человеком.
Мы, словно статуи, ступни которых
Омывает мощный бурлящий поток.
Единственный элемент, который мы сохранили, -
это спокойствие. [524]
Название стихотворения Паунда "Парацельс в эмпиреях" из раннего поэтического сборника "Маски" балансирует на грани с кощунством. Можно вспомнить, что в гностической и розенкрейцерской традициях скромного айнзидельнского врача похожим образом едва ли не приравнивали к Спасителю, хотя сам он никогда не претендовал на эту роль. Тем не менее, стихотворение Паунда в типичной для него полускрытой форме (он избегает чисто голого историзма, свойственного Браунингу, но в то же время не впадает и в чистый символизм Йетса) содержит ряд важных черт, характерных для восприятия Парацельсом самого себя. Среди них индивидуальное бытие среди простых элементов, стремление к существованию, которое, с одной стороны, не связано с телесностью, а с другой, не принадлежит исключительно к миру духов. Основной тон стихотворения подчеркивает свойственное Парацельсу чувство самоуважения, ясно выраженное в его "Парагрануме", в котором раскрывается учение о четырех опорных колоннах медицины. Реформатор медицины нападает на тех, кто пытался сравнивать его с Аристотелем, Плинием или Лютером ("Я не доверю ему расстегнуть даже пряжки на моих ботинках"). Это ярко выраженное чувство самоуважения самым тесным образом связано с крушением его карьеры как доцента высшей школы и медицинского писателя. Паунд пишет о том, что развитая самооценка выполняла у Парацельса функции компенсатора некоторых "присущих ему слабостей". По этой причине "Маски" Эзры Паунда не столько реализуют исследовательскую задачу, стоящую перед историком, сколько пытаются найти выход из состояния субъективной потерянности.
В идеях Парацельса, в поэтической форме представленных в стихотворении Паунда, отчетливо звучит неоплатоническая теория об изменении форм. Сквозь все стихотворение проходит мотив дуновения ветра (mist), а последние три строчки выражают состояние блаженного спокойствия, образом которого становится статуя, возвышающаяся над бурлящим потоком. Риторическая фигура противопоставления спокойствия и беспокойства бесчисленное количество раз встречается в работах Парацельса. "Спокойствие лучше беспокойства, но беспокойство полезнее спокойствия", – писал он в своей "Книге о познании".