"<…>…хворая, автор отнюдь не отрывался от масс. Напротив того, он живет и хворает в самой, можно сказать, человеческой гуще. И описывает события не с планеты Марс, а с нашей уважаемой Земли, с нашего восточного полушария, где как раз и находится в одном из домов коммунальная квартирка, в которой жительствует автор и в которой он, так сказать, воочию видит людей, без всяких прикрас, нарядов и драпировок.
<…> Тем более автор последнее время особенно горячо полюбил людей со всеми ихними пороками, недостатками и прочими вышеуказанными особенностями.
Конечно, другие интеллигенты, действительно верно иной раз произносят разные слова. И, дескать, люди определенно еще дрянь. И, дескать, их надо еще подравнять, привести в порядок. Надо из них вытряхнуть всякие грубые элементы. Надо их подутюжить. Только тогда жизнь может засиять в полном своем дивном блеске. Остановка, так сказать, за небольшим. Но автор как раз не имеет такого мнения. Он решительно отмежевывается от таких взглядов. Конечно, безусловно надо изжить такие печальные недостатки механизма, как бюрократизм, мещанство, канцелярская волокита, чубаровщина и так далее. Но все остальное пока что более или менее стоит на месте и не мешает постепенному улучшению жизни". (Термином "чубаровщина" - после совершенного тогда в Ленинграде в Чубаровском переулке группового изнасилования, что потрясло многих людей, - обозначали злостные преступления и хулиганство.)
Написанное Зощенко было и злободневным и провидческим - и про наше "восточное полушарие", и про людей, и приведение их "в порядок" методом "подравнять" и "подутюжить", и про "недостатки механизма", конечно, нашего государственного, и про "все остальное", что тогда "более или менее стояло на месте и не мешало постепенному улучшению жизни", на что искренне еще надеялся Зощенко.
Однако его арьергардные бои под звуки флейты уже не могли никак повлиять на фронтальное наступление сталинской эпохи, утюжившей страну под бравурные марши сплошной коллективизации и социалистической индустриализации.
А одновременно достигала полной своей крепости и тотального овладения людьми единственно допустимая в стране большевистская идеология. В том же 1930 году, когда Зощенко публиковал в "Звезде" повесть "Сирень цветет", упоминавшийся уже один из руководителей ЛАППа и редактор журнала "Ленинград" М. Ф. Чумандрин говорил в заключительном слове после своего доклада "Чей писатель - Михаил Зощенко?":
"<…>…тут была подана реплика, что-то о гуманности. Мне кажется, что в наше время обостренной классовой борьбы о гуманности говорить по меньшей мере странно. Мы в деревне строим колхозы, кулак убивает наших людей, а мы что? Мы будем говорит о гуманности? Нет. <…>
Больше того, я уверен, что, скажем, через полгода мы будем с еще большей строгостью подавлять каждую попытку враждебного нам класса хоть как-нибудь выступить против нас. И в этом отношении более чем странным является реплика товарища о гуманности. Мы сейчас ведем более жесткую линию по отношению к своим врагам, чем всякий иной строй по отношению к своим. И мы совершенно правы, ведя такую линию, ибо при всяком ином строе меньшинство подавляет большинство, а у нас большинство подавляет меньшинство в интересах построения социализма. Кто не хочет подчиняться и переработаться - тот будет уничтожен. Совершенно правильно".
Это говорилось за несколько лет до того, как Сталин, теоретически обосновывая свои знаменитые процессы-расправы, обобщил подобные мысли в собственный "научный" тезис об усилении классовой борьбы по мере построения социализма.
Отказываясь от предложения Госиздата выпустить трехтомник его рассказов, Зощенко говорил передавшему это предложение Чуковскому: "…не хочется мне в красивых коленкоровых переплетах выходить. Я хочу еще года два на воле погулять - с диким читателем дело иметь…" Однако в том самом 1929 году, когда это говорилось, вышли в свет сразу два тома из уже запушенного в производство издательством "Прибой" шеститомного собрания его сочинений. Так что высказанное им желание "воли" и "дикого читателя" имело, должно быть, более общий и многозначительный смысл.
Зощенко весьма точно определил отпущенный ему срок "погулять". В эти два года он выпустил "Письма к писателю" и "Мишеля Синягина". А выходившие в "Прибое" тома заключили в себя наиболее полный подбор его рассказов, фельетонов и повестей 20-х годов. Завершение этого шеститомного издания происходило в 1931–1932 годах уже под маркой Госиздата (ОГИЗ), окончательно поглотившего кооперативный "Прибой". И в этот переходный период сам Зощенко как бы замолчал - не публиковал новых художественных произведений. Он словно прощался со своим "вольным гуляньем".
Наверное, из самых популярных и непрерывно печатающихся писателей Зощенко вставал в сомкнутый общелитературный строй в числе последних. Цезарь Вольпе так рассудительно охарактеризовал его эволюцию после "Мишеля Синягина":
"Тема разоблачения интеллигентских иллюзий была исчерпана. Она открывала дорогу либо к пессимистическому мировоззрению, либо к новому кругу проблем, выражающему стремление писателя-сатирика найти пути для разработки в искусстве темы утверждения жизни.
Этот второй путь, путь советской сатиры, и был выбран писателем. Так вошла в произведения Зощенко новая, центральная тема - оптимистическое утверждение жизни".
Среди причин, вызвавших у Зощенко такое поворотное решение, надо назвать еще одну - давнее его неприятие декадентской культуры. Вспомним задуманную им в период Студии на занятиях у К. И. Чуковского книгу "На переломе", где он намеревался дать критический обзор русской литературы последнего дооктябрьского ("предреволюционного") десятилетия. Кое-что было уже и написано по разработанному плану всего цикла, причем в одной из статей (о Блоке) он говорил о своем признании "нового пролетарского искусства". Но то были лишь рукописные статьи и фрагменты. Через десять лет его отношение к декадентской литературе со всей яркостью выразилось в опубликованном "Мишеле Синягине". И эта его эстетическая позиция также предрасполагала теперь к движению в новом направлении, что было весьма точно (и, конечно, положительно) отмечено в свое время еще Цезарем Вольпе: "Именно этот памфлетный характер "Воспоминаний о М. П. Синягине" и "итоговый" смысл этого памфлета делают эту повесть одним из наиболее значительных произведений писателя, произведением, показывающим органическую связанность сатиры Зощенко с идейными путями современной советской литературы".
Действительно, заканчивался блестящий период 20-х годов в творчестве Михаила Зощенко, и он сам подводил ему "итог". Сложны, противоречивы писательские пути. Критическое отношение к декадентской культуре было естественно для Зощенко, тяготевшего к демократической линии в литературе. Но в начале 20-х годов это тяготение привело его к юмористическому и сатирическому изображению действительности, к "сатирическому реализму". В 30-е годы - подтолкнуло, вкупе с иными причинами, к соцреализму…
ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
1. "СМЕНА КУРСА"
Первым шагом к грядущей "смене курса" стала повесть "Возвращенная молодость". Тот первый шаг был пока что продолжением в творчестве тех личных проблем, которые тогда особенно его заботили, - мучительные приступы болезни и стремление во что бы то ни стало избавиться от нее. Он и раньше усердно читал специальную литературу, проштудировал, как известно, с карандашом в руке книгу Марциновского "Борьба за здоровые нервы" из дореволюционной серии "Психотерапевтическая библиотека". Теперь же, чтобы помочь себе, он принялся читать подряд биографии знаменитых писателей. В большом письме Горькому в Сорренто (в сентябре 1930 года) Зощенко сообщил ему и об этом своем занятии в связи с болезнью:
"<…> Я, конечно, не хочу равняться ни с кем, но вот ихняя жизнь на меня очень успокоительно подействовала и привела в порядок. В сущности говоря, страшно плохо все жили…<…>
И, тем не менее, они писали замечательные и даже удивительные вещи и не слишком жаловались на свою судьбу. Так что, если бы писатели дожидались золотого века, то, пожалуй, от всей литературы ничего бы и не осталось.
Вот это привело меня в порядок, и я понял, что надо работать при всех обстоятельствах и вопреки всему".
Отметим - не пытаясь даже как-то объяснить эту особенность душевной организации Зощенко - некую взаимосвязь между его интуицией и хандрой. Вот, в данном случае, интуиция, а следом, по ее наведению, и аналитический аппарат ума, здравомыслие понуждали его самосохранительно "менять курс литературного корабля", а хандра - тут как тут - вызывала его делать "ставку на нормального человека" и тем подсказывала, предлагала направление для реализации нового курса в творчестве…
Так это или нет, но его собственное стремление "переде-тать себя", стать совершенно здоровым отразилось в тематике и построении "Возвращенной молодости", которая оказалась таким образом самым личным, почти интимным, из написанных им дотоле художественных произведений. В конце повести, в последнем из серии специальных научно-популярных комментариев, составивших самостоятельную часть книги, а по объему - половину ее, Зощенко дал даже одну из самых полных автобиографий. И там были такие проникновенные строки:
"Эта книга, для ее достоверности и для поднятия авторитета автора, все же обязывает меня жить, по крайней мере, 70 лет. Я боюсь, что этого не случится. У меня порок сердца, плохие нервы и несколько неправильная работа психики. В течение многих лет в меня стреляли из ружей, пулеметов и пушек. Меня травили газами. Кормили овсом. И я позабыл то время, когда я лежал на траве, беспечно наблюдая за полетом птичек".
В этом же комментарии Зощенко сообщил, что писал "Возвращенную молодость" три месяца, а думал о ней четыре года. И подытожил цель своего сочинения:
"Эту книгу я написал в назидание себе и людям.<…> Мне попросту хотелось быть в этом смысле полезным в той борьбе, какую ведет наша страна за социализм. Я всегда удивлялся крайнему непониманию людей и крайнему незнанию самых элементарных правил руководства своим телом. Мне казалось, что знание всего этого необходимо людям, которые много работают.
<…> Эти мои медицинские рассуждения не списаны с книг. Я был той собакой, над которой произвел все опыты".
А в начале книги, в одной из главок, образовавших первый блок авторских размышлений, он назвал свою повесть "культурфильмом":
"Ну, если это и не научный труд, если, скажем, Академия наук или там, скажем, Секция научных работников, согласовавшись с Горкомом и Союзом писателей, не найдет здесь признаков научного сочинения или найдет эти признаки, но не сосчитает автора в достаточной степени овладевшим марксистско-ленинским мировоззрением, то, в таком случае, эту книгу можно будет обозначить более средним, более, так сказать, безобидным названием, не раздражающим зрения и слуха отдельных граждан и организаций.
Пусть эта книга называется ну, скажем, - культурфильм. Пусть это будет такой, что ли, культурфильм, вроде как у нас бывали на экране: "Аборт", или там "Отчего идет дождь". <…>".
Вот между этими двумя научно-популярными блоками и была зажата беллетристическая часть - "повесть о том, как один советский человек, обремененный годами, болезнями и меланхолией, захотел вернуть свою утраченную молодость". Эту художественную часть Зощенко определил также как "порцию занимательного чтения, которое явится как бы наглядной иллюстрацией к вышеизложенным мыслям и рассуждениям". Героем этой части, которая, собственно, и являлась повестью, стал пятидесятитрехлетний профессор-астроном Волосатов…
"Возвращенная молодость" была опубликована журналом "Звезда" в трех летних номерах 1933 года. Когда вышла июньская книжка журнала, открывшая публикацию, газета "Литературный Ленинград" написала, что эта повесть - "гвоздь" номера. В том же году она успела выйти отдельным изданием в "Советском писателе", чему решительно помог Горький, вступившийся за рукопись. Он послал в Главлит (цензурную "управу") ругательное, по словам Зощенко, письмо, и чиновники восстановили в повести даже те изъятия, на которые согласился вынужденный автор. А затем она переиздавалась в "Советском писателе" еще два года подряд.
И все эти два года шло горячее обсуждение повести. Как и предвидел Зощенко, в дискуссию включились биологи, физиологи, медики. Одной из самых оживленных была совместная дискуссия писателей и ученых. "Литературный Ленинград" сообщил о положительной оценке книги. Выступил в печати и первый советский нарком здравоохранения и член президиума ВЦИК Н. А. Семашко: "Самая главная заслуга книги т. Зощенко, целиком оправдывающая появление ее в свет, - это призыв к "организации жизни", к "сохранению и укреплению умственной" (да и физической) "энергии". Хвала т. Зощенко за это!" И академик И. П. Павлов стал присылать ему приглашения на свои знаменитые "среды", где собирался цвет отечественной науки в области физиологии и высшей нервной деятельности.
Не обошлось, конечно, и без резких публикаций, повторявших оголтелые нападки на него, однако на сей раз это были единичные выступления, которые веско оспаривались другими критиками. Так что общий тон высказываний - при всей разноречивости в оценках жанра, построения, содержания "Возвращенной молодости" и позиции ее автора - оставался в умеренном диапазоне, был достаточно приемлемый.
Наиболее потерпевшим от подобного изменения "почерка" Зощенко оказался тот "дикий", по его выражению, читатель, у которого он пользовался столь широким и стойким успехом. И Зощенко, предугадывая возможную реакцию, пообещал на последних страницах повести: "Читатель, который огорчится переменой моего творчества, может быть спокоен. Выпустив эту книгу, я снова буду продолжать то, что начал. Эта книга - просто временная передышка". Очевидно, он в тот момент еще думал так.
Следует, однако, отметить, что и в "Возвращенной молодости" Зощенко остался верен себе в самой подаче материала. Используя его же высказывания о своей работе, можно, наверное, сказать, что и в данном случае он пародирует того научно-популярного писателя, который взялся бы за столь многосложную и научную тему. Но здесь эта ирония не осмеивает, не разоблачает автора-повествователя, как было с прежними рассказчиками, а прикрывает, защищает легкой усмешкой и рее сочинение, и его самого, который, "работая в своем деле, мимоходом и, так сказать, как свинья, забрел в чужой огород, наследил, быть может, натоптал и, чего доброго, сожрал чужую брюкву"…
"Смена курса литературного корабля" неизбежно должна была происходить вместе с изменениями и общественного поведения Зощенко.
Еще в самом начале 30-х годов он был избран в Ленинградском отделении Всероскомдрама (комитет драматургов) председателем секции малых форм. Затем участвовал в работе "бригады сатириков" вместе с Д. Бедным, М. Кольцовым, Ильфом и Петровым, Рыклиным и другими, о чем сообщала "Литературная газета". Одной из главных тем теоретических докладов, с которыми должны были выступать мэтры перед молодыми собратьями, была, конечно, "специфика советской сатиры". Разумеется, "утверждающая, оптимистическая". Вскоре в той же "ЛГ" в серии интервью с ленинградскими писателями под рубрикой "Писатель за рукописью" он рассказывает почтительному журналисту о своей работе над "Возвращенной молодостью", вспоминает Маяковского…
А 18 августа 1933 года, только-только успев окончить повесть, он отправляется с большой группой писателей на строительство Беломорско-Балтийского канала, производившееся заключенными. Газета "Литературный Ленинград" сообщала, что четыре железнодорожных вагона были переполнены писателями Москвы, Ленинграда, Украины, Белоруссии, Средней Азии, которые, доехав до станции Медвежья Гора, совершили затем четырехдневный осмотр канала. "Все писатели восторженно отзываются о грандиозной работе, проделанной на Беломорско-Балтийском канале, о его строителях - большевиках-чекистах", - говорилось в газете.
И там же через несколько дней Мих. Зощенко писал в своей заметке "Возвращенная молодость": "Общее впечатление от Беломорского канала необычайное. Прежде всего, это очень красиво и грандиозно. Канал чрезвычайно декоративен. <…> Я на самом деле увидел подлинную перестройку, подлинную гордость строителей и подлинное изменение психики у многих (сейчас можно назвать так) товарищей".
Из этой поездки Зощенко привез новую повесть - "История одной перековки". Возникла она из уже написанной одним заключенным своей собственной биографии, которую ему и вручили для литературной обработки. Зощенко обратил на него внимание на слете ударников строительства, устроенном во время пребывания писателей в одном из тамошних лагерей. Судя по деталям, которые Зощенко добросовестно описывает в начальных главках повести, слет этот был подготовлен опытным лагерным начальством специально для писателей, как образцовая потемкинская деревня (что подтверждалось впоследствии в некоторых воспоминаниях присутствовавших). Но Зощенко доверчиво писал:
"Это был самый удивительный митинг из всех, которые я когда-либо видел.
На эстраду выходили бывшие бандиты, воры, фармазоны и авантюристы и докладывали собранию о произведенных ими работах.
Эти речи при всей своей частью неграмотности и наивности звучали как торжественные поэтические произведения. В них не было ни капли фальши, или выдумки, или желания ослепить начальство силой и решительностью своей перестройки".
Попробуй сфальшивь, если не хочешь заработать добавку к сроку… А наивными были не столько речи "ударников", сколько сами писатели, не подозревавшие об исключительных способностях профессионалов ГПУ ослеплять и не таких простаков.
Не случайно, надо быть, состоялось и знакомство Зощенко с тем "необычайно мужественным и энергичным" заключенным, у которого и автобиографическая рукопись была уже составлена "за несколько дней до своего выхода на волю", как раз к слету:
"Он произнес речь о своей прошлой жизни, о заграничных скитаниях, о тюрьмах, в которых он сидел. И о том, что он тут сделал, и что с ним тут сделали, и что он намерен делать в дальнейшем.
Одна его фраза меня необычайно удивила. Он сказал: "Буржуазный профессор Ломброзо говорит, что мы, преступники, уже рождены преступниками. Какая чушь. Разве могут рождаться преступники? Мой отец - честный труженик - до сих пор работает. Моя мать - честная работница. А то, что случилось со мной, - я в этом раскаиваюсь и от этого окончательно ухожу".
Этот человек был известный международный вор, фармазон и авантюрист, ныне получивший почетный значок за свою отличную и даже героическую работу на строительстве".
И артист, добавим мы, сыгравший, наверное, многоцелевую роль, которая была нужна всем участникам этой умело поставленной сцены, в том числе и ему самому. "Этого человека звали Абрам Исаакович Роттенберг", - сообщает Зощенко. И заключает: "Я "причесал" эту рукопись. Но я сделал это как будто рукой самого автора. Я сохранил его язык, его стиль, его незнание литературы и собственный его характер. Это была почти что ювелирная работа".