Но чтобы воссоздать на основе множества опубликованных материалов целостную картину его жизни, требуется, по возможности, понять - почему эта жизнь в главных ее компонентах сложилась так, а не иначе. И если трагичная писательская судьба Зощенко с ее блестящими успехами, разочаровывающими спадами в заурядность, и обрушившимся на него в конце концов государственным гонением и ошельмованием (именно за вершинные произведения) связана напрямую с советской эпохой, в которую он жил, то истоки его семейной планиды надо, наверное, искать в первую очередь в нем самом, в формировании его личности.
В многолетней, исключительно сердечной и дружественной переписке писательницы Мариэтты Шагинян с Михаилом Зощенко (также опубликованной в посвященном Зощенко трехтомнике "Материалов к творческой биографии") есть ее письмо 1928 года, которое затрагивает "семейный" аспект. В этом письме вроде бы в общей форме Шагинян изложила по поводу семейной жизни мысль, ставшую для Зощенко пророческой. Мысль эта была, видимо, ответом на его сообщение о том, что он теперь живет вместе с семьей. И Шагинян написала:
"Что Вы живете с семьей, это не плохо. Это научит Вас истинному, скрытому, мужественному одиночеству. А холостая жизнь отучает от него. Это не парадокс, живой опыт".
Здесь особую значимость ее словам придает то, что известный ей "живой опыт", то есть некая познанная закономерность, направляется конкретно на Зощенко как на личность, которой этот опыт - "истинного, скрытого, мужественного одиночества" - необходим, соответствует его натуре и писательской судьбе. И с этой точки зрения Вера Владимировна делается той женщиной, которая укрепила в нем тягу к одинокому существованию даже в семейных рамках. Но, как известно, практический путь всегда намного тернистей предполагаемого…
И все же остается вопрос - как образовалась эта одинокость в душе Зощенко, где ее корни и что способствовало формированию этой его поведенческой особости? Понимая всю сложность и зыбкость ответов, назовем возможные причины. Во-первых, это наследственная предрасположенность к обостренному индивидуализму: мать Зощенко говорила о том. что у "него вылитый характер отца", а характер этот, как она утверждала, был трудный, закрытый. Затем, это - война, фронт; это - глубокая травма от оборвавшейся первой юношеской любви; и это - сильная увлеченность в молодости Ницше, который был тогда для многих, в том числе для Зощенко, властителем дум. Ничто в нашей жизни не проходит бесследно.
4. "ПИР" И "ЧУМА"
То были годы, когда идеология и страх изменяли нормы и принципы человеческого поведения, когда единомыслие и единогласие представлялись высшими проявлениями свободы и совести, когда подлинная действительность воспринималась многими людьми в преломленном, нереальном свете, по предписанному истолкованию. Но в то же самое время шла привычная, повседневная жизнь со своими у каждого человека заботами, целями, успехами, радостями и трудностями.
И все эти сложности, искаженности советского бытия так или иначе выражались в поведении Зощенко, благополучного советского писателя и советского человека тех лет.
Сразу по возвращении из четырехдневной поездки на Беломорканал его избирают председателем групкома ленинградских драматургов. Его имя постоянно присутствует в газетной хронике литературной и политической жизни. У него часто берут интервью. Одна из обширных бесед с ним в "Литературном Ленинграде" озаглавлена "О моей трилогии". А его выступление в Доме писателя в связи с идеологической "дискуссией о формализме", как уже говорилось, было напечатано в этой газете под броским заголовком "Литература должна быть народной". Здесь же подробно освещается ход обсуждения его повести "Возвращенная молодость". В составе делегации Союза советских писателей он возлагает венок и стоит в почетном карауле у гроба С. М. Кирова, члена Политбюро, первого секретаря Ленинградского обкома ВКП(б), члена ЦИК СССР. Зощенко подписывает коллективное письмо "Писателям революционной Испании".
После убийства Кирова в декабре 1934 года, тотчас объявленного злодейским актом троцкистов, вал политических репрессий в стране быстро достиг своей наивысшей силы и жестокости. В Ленинграде проводились массовые аресты. А в 1936 году начались организованные судебные процессы над крупными деятелями из так называемой "ленинской гвардии", в которых Сталин видел своих возможных соперников или считал их недостаточно близкими и преданными лично ему. Громогласное одобрение процессов и обнародованных на них обвинений проходило повсеместно - на собраниях во всех трудовых и профессиональных коллективах, в учреждениях и учебных заведениях. Требование везде было единое - "Никакой пощады!".
И Зощенко также выступает на общем собрании ленинградских писателей в январе 1937 года - вместе с М. Чумандриным, А. Прокофьевым, Л. Соболевым, В. Саяновым, Б. Лавреневым и многими другими, - газетный отчет о котором дается под шапкой "Смерть троцкистским извергам - изменникам родины". В отчете приводятся и его гневные слова: "Ни о какой жалости не может быть и речи! Я, считавший себя знатоком человеческой совести, никогда не предполагал, что можно совместить столько подлости и грязи, сколько совмещали в себе Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков и другие фашистские наймиты". И под резолюцией собрания с требованием "расстрелять всю фашистскую шайку" стоит его подпись. И в том же номере "Литературного Ленинграда" - его отдельная статья: "Суд сурово покарает преступников". В ней Зощенко пишет: "История не знает примеров более тягостных. Границы между троцкистом, диверсантом и фашистом окончательно стерлись. Поражает полная аморальность участников блока. У них даже нет и не было спайки между собой". Все это говорится и пишется им, как и всеми другими, до суда, только с подачи официального агитпропа…
Однако наряду с этими общественными выступлениями он вместе с Верой Владимировной оказывает помощь попавшим тогда в беду людям.
В 1936 году в Ленинграде был арестован Н. К. Авдашев, секретарь Петроградского райкома ВКП(б), тот самый "большевичок", с которым у Веры Владимировны несколько лет продолжался наиболее приятный из ее романов. Авдашева осудили и отправили в лагерь за "троцкистский уклон". Как вспоминает одна из его дочерей - Нинель (названная так в честь Ленина), Зощенко тогда пригласил жену Авдашева к себе и старался ее поддержать, ободрить. Но через год арестовали и ее. У Авдашевых было трое детей. Двух несовершеннолетних девочек, как детей "врагов народа", отправили, по тогдашней практике - разлучив, в детские дома. Шестнадцатилетний мальчик остался один. "И вот семья Зощенко не побоялась "пригреть" врага. А нам, его сестрам, посылались посылки, деньги, не проходило месяца, чтобы мы не получали от Веры Владимировны письма", - вспоминает Нинель. И когда она "отбыла свой срок в детском доме и вернулась в Ленинград", ее снова приняли в семье Зощенко и поселили на только что купленной в 1939 году новой даче, где они и сами жили тем летом. Все обиды и сложности во взаимоотношениях с женой, шедшие от ее связи с Николаем Авдашевым, не помешали Зощенко принять участие в судьбе его детей.
Волна арестов 1937 года не обошла и писательский дом на канале Грибоедова. Целый ряд литераторов попали в ГУЛАГ, а переводчик Валентин Стенич, близкий друг Зощенко, и поэт Борис Корнилов были в заключении расстреляны. О смерти Стенича тогда, в 1938 году, Зощенко не знал: в официальной справке значилось, что он осужден на 10 лет дальних лагерей без права переписки. Указывалась и точная дата высылки из Ленинграда - число, месяц, год. А в действительности Стенич был расстрелян за двое суток до этой даты. Но Зощенко, веривший, что Стенич еще жив, в 1940 году, когда вал репрессий снизился, обратился в НКВД с письмом, в котором просил о пересмотре его дела: "Было бы справедливо вернуть его к его работе. Я не сомневаюсь, что он был бы ценным и полезным членом среди советских литераторов"… Помогал Зощенко в это время семьям даже тех писателей, с которыми до того был мало знаком. Так, узнав об аресте поэта Николая Заболоцкого, он пришел к его жене и принес ей деньги.
Несомненно, в той химерической действительности, пронизанной страхом и ожиданием беды, когда каждый человек, не ведая за собой греха, прислушивался по ночам к "громыханию черных марусь", как написала потом Анна Ахматова в своем "Реквиеме", Михаил Зощенко понимал, что и в его дверь может раздаться злосчастный стук. Невзирая на "смену литературного курса", у него оставалось еще немало критиков. И в биографии были компрометирующие пятна - бывший офицер царской армии, дворянское происхождение. И хотя сам он после Октября воевал в Красной армии, но его брат Владимир оказался в белой, а затем и за границей, где-то на Балканах. В 1927 году Владимир написал ему два отчаянных письма с просьбой помочь вернуться в Россию. Зощенко начал было тогда добиваться такого разрешения, но переписка вдруг оборвалась, и ничего больше о судьбе брата Зощенко не знал. Теперь, во второй половине 30-х годов, этот факт представлял для него реальную опасность. И еще одна заграничная угроза висела над ним дамокловым мечом. В 1927 году в дневнике Веры Владимировны была сделана следующая запись слов Зощенко: "Говорил он еще о том, что приехавший из Парижа Слонимский сообщил о том, что за границей огромная популярность Зощенки, что эмигранты считают его единственным писателем, дающим настоящее, неподдельное и отвратительное лицо Советской России, что там устраиваются вечера "Уважаемых граждан"". (Подчеркнуто Верой Владимировной.) Никаких политических обвинений по этому поводу тогда не воспоследовало. Теперь, десять лет спустя, популярность у "белоэм и фантов" могла быть инкриминирована ему как связь с ними и подпольная враждебная деятельность, шпионаж и все прочее. Так что весь этот груз прошлого Зощенко постоянно надо было держать в уме…
И в середине 1937 года он печатает в "Ленинградской правде", органе обкома ВКП(б), большую статью "Четыре письма А. М. Горького" - о письмах Горького к нему, Зощенко, с публикацией самих текстов. В момент девятого вала репрессий он, видимо, счел необходимой такую защитную публикацию. Вкупе со всеми другими обстоятельствами она, наверное, также помогла ему остаться в неприкосновенности.
И весной 1938 года он с триумфом приезжает в Москву. "Писатель Мих. Зощенко сегодня утром "Красной стрелой" приехал в Москву. Михаил Зощенко рассказал нашему сотруднику о своих творческих планах…" - сообщила "Вечерняя Москва". В Московском клубе писателей устраивается вечер в его честь, его приветствуют А. Толстой, С. Кирсанов, П. Павленко. А ленинградские писатели выбирают его в этом году в новый президиум своего Союза. Затем, в феврале 1939 года в газетах публикуется Указ Президиума Верховного Совета СССР "О награждении советских писателей". В их числе - Зощенко, награжденный орденом Трудового Красного Знамени.
И снова - его творческий вечер в Ленинграде, сообщения о литературных концертах, на которых знаменитые Игорь Ильинский и Владимир Яхонтов читают его знаменитые рассказы, опять интервью, встреча с партийным и комсомольским активом, где собралось более 700 человек…
Конечно, он широко издается. Переиздаются и его прежние рассказы. В июне 1940 года "Литературная газета" даже сообщает: "В ближайшее время поступит в продажу юбилейное издание рассказов Мих. Зощенко "Уважаемые граждане", выпущенное издательством "Советский писатель". Книга включает лучшие произведения Зощенко и является как бы творческим отчетом писателя за пятнадцать лет работы - с 1923 по 1938 г. Издание прекрасно оформлено и иллюстрировано автолитографиями Евг. Кибрика". Поразительный факт - вновь "Уважаемые граждане"! А из его новых произведений для детей отметим вышедшую книгу "Рассказы о Ленине". О ней он говорил на Ленинградской комсомольской конференции: "Я попробовал свои силы в труднейшей теме - написал 12 рассказов о Ленине. Причем рассказы эти написаны по фактическому материалу. В каждом рассказе показана та или иная черта характера великого человека. Сложенные вместе, рассказы эти должны были дать образ великого человека".
Но несмотря на его новые произведения, на глубокомысленные "Возвращенную молодость" и "Голубую книгу", на идеологически выдержанные биографические повести, несмотря на пьесу "Опасные связи", в которой органы НКВД разоблачают "врагов народа" из антипартийной оппозиции, - ореол изумительного юмориста и сатирика стойко сопровождал Зощенко повсюду и в 30-е годы. Все помнили его заразительно смешные рассказы 20-х годов, их отсвет ложился на все последующие его сочинения и на него самого. И какую бы "положительную" книгу 30-х годов ни обсуждали читатели на вошедших в общественный обиход читательских конференциях, они шли посмотреть на автора тех рассказов. Сложны, причудливы, противоречивы повороты и переплетения нашей жизни. И, может быть, все, что он сочинял в 30-е годы, имело также своей функцией прикрыть написанное в 20-е… Однако тут неизбежно возникает вопрос о цене прикрытия. Но - вся страна была охвачена пандемией страха, гнездившегося в людских душах, вирус которого образовывал самые различные "штаммы".
Он подошел к Великой Отечественной войне, сделав, казалось, все, что делали завзятые советские писатели. Обстоятельства окружающей действительности, миропонимание, здоровье, надежды, заблуждения, страх, самообман, потребность стабильности, желание успеха, чувство самосохранения - сколько внешних и внутренних сил своим одновременным воздействием правят человека в ту или иную колею… Единственное, что Зощенко не смог или не успел тогда сделать, это сочинить книгу о Сталине.
И все-таки была у него одна работа, одна рукопись, которую он не сумел закончить в это свое советское десятилетие. Которая не поддалась ему в тот срок, увернулась от него тогдашнего, отложилась в той суете, осталась в столе. Называлась она тогда "Ключи счастья". А впоследствии стала повестью "Перед восходом солнца", которую он полагал своей главной книгой.
5. ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ
Среди всех любовных увлечений Зощенко одна связь была у него и длительной, и особенно глубокой. Хотя начиналась, как и прочие.
В 1935 году в Гослитиздате, располагавшемся на одном из этажей знаменитого Дома книги, он познакомился с Лидией Александровной Чаловой. Она работала там художественным редактором, ей было тогда 22 года, и она была замужем.
А Зощенко исполнился 41 год, он был на девятнадцать лет старше Чаловой. Вот как она сама описывает начало их знакомства:
"Мы стали видеться - Михаил Михайлович и я с мужем. Ходили в Дом кино, в театр. В 1938 году мой муж (он был инженер, работал в оборонной промышленности) трагически погиб, испытывая какое-то взрывное устройство. Мне было очень плохо, и Михаил Михайлович, чтобы помочь мне прийти в себя, стал часто бывать у нас вечерами. В моей комнате был камин, Михаил Михайлович садился возле него в кресло и занимал меня разговорами о повести, которую писал и которую называл "Ключи счастья". Он мог говорить о ней без конца. На протяжении всех предвоенных лет он только о ней и думал, только о ней и говорил. Это была постоянная тема его разговоров".
Следует отметить, что обычно Зощенко мало рассказывал о своих творческих замыслах женщинам, которыми увлекался. Он изящно ухаживал за ними и приятно проводил время, отдыхая вместе с тем от своей писательской работы. И уже одно то, что с Лидией Чаловой он изменил этому правилу, указывает на особенность установившихся у них отношений.
И далее Чалова пишет:
"Но, конечно, участие Михаила Михайловича в тогдашней моей жизни не ограничивалось только умными беседами у камина. В то время модно было ходить на футбол. И мы ходили. Иногда в компании с Д. Д. Шостаковичем и В. В. Лебедевым. Они были настоящие болельщики. Шостакович "болел" отчаянно, вел себя как мальчишка - вскакивал, кричал, размахивал руками. А Михаил Михайлович болельщиком не был. Он вообще не был азартным человеком. Хотя ходил не только на футбол, но и на бега. И в карты играл. Вот что он действительно любил, так это карты - любил раскладывать пасьянсы, гадать. Мне казалось, что он всерьез верит в гадание на картах".
У Зощенко, как известно, было обостренное чувство собственного достоинства, и он не старался как-то маскировать свои отношения с Чаловой. Его ухаживания за нею запечатлела в своих воспоминаниях С. Гитович, жена молодого в то время поэта Александра Гитовича:
"Я сижу на широком подоконнике в Доме книги и жду Саню. Скоро конец рабочего дня. <…>
Вот по длинному коридору в расстегнутом пальто и темной кепке медленно идет Михаил Михайлович. В вывернутой руке, как оружейный приклад, он держит тугой колючий ананас, издали похожий на черепаху.
Тогда ананасы были в диковинку, и все встречные с интересом смотрели на Зощенко, на большой с прозеленью ананас и знали, что он его несет старшему техреду, роковой женщине - Лидочке Чаловой. Любопытные сослуживцы, как бы невзначай, проходя, открывали дверь и заглядывали в комнату техредов, и мне сквозь раскрытую дверь был виден заваленный бумагами стол, и на гранках, как бронзовый идол, стоял ананас, а над ним маячило розовое, хорошенькое личико Чаловой.
Напротив ее стола сидел Михаил Михайлович - подтянутый, изящный, вежливый, смотрел на нее печальными глазами и, улыбаясь, ей что-то говорил.
Потом я видела, как Лидочка надевает синюю поддевочку с серой мерлушкой и, сунув Михаилу Михайловичу свой портфель, в одну руку берет ананас, а другой цепляется за рукав Зощенко и, смеясь и что-то щебеча, уводит его коридором Госиздата". (Вероятно, определение "роковая женщина" приложилось к Чаловой после гибели ее мужа.)
И вот еще один, более поздний, "снимок", оставшийся в памяти Евгении Хин, которая познакомилась с Зощенко в поезде, направляясь, как и он, в Дом творчества в Коктебеле, где они затем много времени проводили в совместном общении:
"Я увидела его в первый раз в июне 1938 года на перроне вокзала у поезда "Ленинград - Феодосия". Не зная его имени, я обратила внимание на темное, как будто закаленное в огне лицо, выразительные, прикрытые тяжелыми веками глаза, усталую, в чем-то очень грустную улыбку. Он прохаживался по перрону с молодой женщиной, звонко болтавшей рядом, и мне показалось, что, несмотря на внешнюю учтивость, он не слышит ее, а занят какими-то своими, очень важными для него и не идущими к обстановке мыслями.
…этот беспечно прохаживающийся, невысокий, скромно, но изящно одетый человек, так отчетливо углубленный в свои мысли, все больше привлекал мое внимание.
Протрещал звонок, забегали носильщики, заторопились опаздывающие пассажиры. Незнакомая пара прощалась под моим окном. Вдруг, к моему удивлению, женщина поцеловала руку своему спутнику, а затем стала целовать другую - и еще, и еще. И он, мягко и снисходительно улыбаясь, тоже прикоснулся губами к ее руке. Так они прощались "по-турецки", и этот необычный жест еще более заинтриговал меня.
- Это - Зощенко! - сказал кто-то сзади. И мое любопытство, столь возбужденное, получило свое оправдание.
Вряд ли был в ту пору писатель в Советском Союзе более популярный, чем Зощенко". (Е. Хин кратко записала около пятидесяти устных рассказов Зощенко, которые услышала от него тем летом в Коктебеле, и несколько из них в восстановленном виде опубликовала после его смерти. В ее воспоминании Л. А. Чалова не названа, но со всей вероятностью можно полагать, что тогда на перроне была именно она.)