Все первые дни после публикации постановления ЦК начинались для меня так. Прихожу на работу и тут же слышу: "Зощенко застрелился!" Сломя голову бегу на канал Грибоедова. Он сам открывает дверь… Слава Богу!.. На следующее утро: "Сегодня ночью забрали Михаила Михайловича!" Снова бегу… Нет, к счастью, опять ложная тревога. Но он говорит, что вообще-то ждет ареста не сегодня, так завтра…
Возвратившись в Ленинград, я жила у родителей, и Михаил Михайлович почти каждое воскресенье приходил к нам обедать. Ждали мы его и 25 августа (то был первый воскресный день после напечатанного в "Правде" постановления), а он все не шел и не шел. Тогда отец попросил меня позвонить ему и сказать, что без него мы за стол не сядем. Я позвонила, Михаил Михайлович вскоре пришел, и с того дня мне ни разу уже не потребовалось делать ему "дополнительное приглашение". Он знал, когда мы садимся за стол, и всегда появлялся точно ко времени". (Добавим, что Л. А. Чалова сразу после исключения Зощенко из Союза писателей купила ему хлебную карточку, которой он был лишен.)
Зощенко действительно ждал ареста. Как и ему самому, эта акция многим казалась тогда неизбежной. И Зощенко при встрече со знакомыми людьми стал уклоняться от какого-либо общения с ними, дабы не бросить на них тень связи с человеком, объявленным почти что государственным преступником. Характерный случай описала актриса Е. В. Юнгер, жена главного режиссера Ленинградского театра сатиры Н. П. Акимова (в этом театре, напомним, в первые месяцы войны шло сатирическое обозрение М. Зощенко и Е. Шварца "Под липами Берлина"):
"<…> В сорок шестом году, после постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград", как-то я встретила его на Невском и кинулась к нему. Скользнув безучастным взглядом, не обратив на меня ни малейшего внимания, он прошел мимо. Смуглое лицо его еще больше потемнело, показалось мне совсем черным. Он шел своей спокойной, довольно быстрой, размеренной походкой, как обычно очень прямой, слегка откинув назад голову. Я побежала за ним, схватила его под руку.
- Михаил Михайлович, вы меня не узнаете?
Мягким неторопливым движением он освободился от моей руки. Не поворачиваясь ко мне, глядя прямо перед собой, сказал:
- Разве вы не знаете, Леночка, что нельзя ко мне подходить? Почему вы, увидев меня, не перешли на другую сторону?
Я еле удержалась, чтобы не зареветь. Снова крепко схватила его под руку и выпалила, словно боясь, что он сейчас исчезнет, что провожу его, куда бы он ни шел. На этот раз он не отнял своей руки и, как обычно, без всяких модуляций, на одной ноте произнес:
- У вас могут быть большие неприятности.
Я вцепилась в его локоть и зашагала рядом. <…> Шли молча. Я думала только о том, чтобы не реветь. У какого-то подъезда Михаил Михайлович остановился, пожал мне руку, сказал своим четким голосом, на той же ноте: "Очень вам благодарен", - и вошел в парадную". (Судя по названным в рассказе Е. Юнгер улице и переулку, Зощенко шел к Л. Чаловой.)
Как видим, Зощенко, сознавая нависшую над ним угрозу ареста, заключения в тюрьму или ссылки и отстраняя своих знакомых от контактов с ним, в то же время не прятался, испытывая страх, у себя в квартире, не скрылся прочь с людских глаз. Он как бы обозначал свое присутствие в обществе, оставаясь при этом самим собой…
В стремлении сохранить душевную устойчивость, не рассыпаться как личность у него было две опоры - собственный характер и верные друзья. И друзья старались помочь - причем материальная помощь в тот острый период одновременно оказывалась и моральной. Постоянно помогал своему "серапионову брату" Вениамин Каверин, делясь с ним каждым своим гонораром. Время от времени приходили денежные переводы от Мариэтты Шагинян. Всяческую поддержку оказывал Зощенко и Корней Иванович Чуковский. Помогали выстоять, не быть в изоляции литературовед Илья Груздев, писатели Юрий Герман, Михаил Козаков, давний друг композитор Дмитрий Шостакович, знаменитый артист Игорь Ильинский…
Его крестный путь пролег по эту сторону колючей проволоки, совсем близко от нее, на грани, но команды втянуть его в ворота ГУЛАГа не поступило. Возможно, письма к Сталину и Жданову определили все же судьбу Зощенко таким образом, что он не попал в ГУЛАГ. Для него был избран способ перемола без ареста - публичное поношение, психологический террор, клеймо прокаженного.
Расправа эта велась изощренно и расчетливо: не заключая ни в тюрьму, ни в лагерь, его убивали морально, громогласно шельмуя, унижая, обливая грязью как писателя и человека. Его сделали парием в обществе, которому он все еще старался служить своим блекнущим пером. Власть действовала в отношении него с явной мстительностью. Характерно, что ни сам главный идеолог Жданов, ни многочисленные поносители Зощенко от литературы (не говоря уже о тех, кто выступал от имени "народа") совершенно не упоминали его идеологически "положительных" произведений 30-х годов, в которых он столь усердно, вразрез с есенинским обетом, "отдавал милую лиру" советскому режиму. Хулители и гонители напрочь "забыли" эти произведения, скинули их со счетов. Те годы оказались в низине между двумя яростно атакованными вершинами его творчества - первым десятилетием и годом публикации "Перед восходом солнца".
Злобная мстительность, с которой оплевывали Зощенко, имела глубокие, в том числе и личные корни: над ним глумились те самые люди, которые два десятка лет назад начинали свою общественную деятельность примерно так, как это было показано им в рассказах "На живца", "Честный гражданин" и многих других, то есть с провокаций, доносов, спекулирования своим пролетарским происхождением… Но теперь эти зощенковские герои (и их сыновья) уже сидели в начальственных кабинетах всех уровней, они переменились внешне, получили аттестаты и дипломы об образовании, обрели уверенность в себе, хваткость, научились представлять власть и пользоваться ею. И в то же время они не могли забыть ни своих исходных портретов в литературе, столь точно запечатленных Зощенко прямо с натуры в еще недавнем прошлом и живых в людском сознании доселе, ни, конечно, самого автора, который их рисовал, вызывая всеобщий неудержимый смех…
С тех пор более сорока лет, вплоть до официальной отмены постановления ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"" (да и потом тоже), много говорилось - тайно, затем открыто - о жестокой несправедливости, ошибочности этого документа. Отвлечемся, однако, на миг от злобной, оскорбительной лексики и отыщем его суть (хотя и злоба была его суть тоже): "Зощенко давно специализировался… на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание". Усиленное воспроизведение основной мысли Сталина, высказанной им на совещании в ЦК, предварявшем принятие этого постановления. И запоздалое - на целых 20 лет! (если говорить о вердикте верховной власти) - но точное по большевистской логике разоблачение и осуждение недопустимого для тоталитарного, насквозь идеологизированного режима творчества такого гуманного художника, как Михаил Зощенко. Большевики все-таки прочли его правильно. И подвергли изничтожению. Вслед за публичным поношением и административными санкциями в отношении него самого, в библиотеки страны поступила команда изъять все книги этого автора.
Так что дело было не только в личной мести людей, некогда представших обществу под пером замечательного художника в своей изначальной сущности. Зощенко был отвергнут режимом, которому они служили и который теперь олицетворяли.
Но сам он, по-видимому, не охватывая до конца этот коловорот сил, жестоко крутивших его, пытался приспособиться к тому тяжкому положению, в котором оказался.
Лишенный - директивным образом - всякого литературного заработка (в прославившие его 20-е годы в официальном обороте находился термин "лишенец", обозначавший человека, лишенного избирательных и иных социально-общественных прав), Зощенко на какое-то время вернулся к одной из своих давних профессий, к сапожному ремеслу, и получал в сапожной артели заказы для работы на дому. Жена его также безуспешно пробовала поступать на службу - отпугивала фамилия, предлагали даже переменить ее. Семья в основном жила года два продажей вещей, благо Вера Владимировна в пору процветания мужа по своей инициативе и склонности покупала красивую мебель и дорогие вещи для украшения дома. Затем Зощенко, не в силах оплачивать свою просторную квартиру, одну из лучших в кооперативной писательской надстройке (а также по интеллигентской мнительности задумываясь о том, насколько удобно в его нынешнем общественном положении оставаться в ней), поменял ее в том же доме на гораздо меньшую. В его квартиру вселились писательница Кетлинская, ставшая в это время лауреатом Сталинской премии, и ее муж писатель Зонин. Была также продана половина сестрорецкой дачи…
Сохранился (в черновике) красноречивый документ, характеризующий обстоятельства тогдашней жизни Зощенко и, конечно, его самого. При квартирном обмене часть мебели семьи Зощенко оставалась на прежнем месте, так как не помещалась в меньшей квартире и, как видно, подлежала продаже. Через три месяца после обмена он пишет Кетлинской:
"Дорогая Вера Казимировна!
Я с маленькой просьбой к Вам. Просьба моя, вернее, относится к А. И. Зонину. Но он всегда суровый, и я не рискую тревожить его.
Дело в том, что Ал. И. обещал мне заплатить в декабре за мою злосчастную конторку (он сказал - рублей 600–700).
Видимо, А. И. не получил денег. А у меня завтра (28) последний срок заплатить за квартиру. Не можете ли Вы дать хотя бы 300 рублей под этот долг А. И.?
Госиздат-во (в Петрозаводске) задолжало мне (за напечатанный перевод) - 7 тысяч. И не платит за неимением денег. Вот и приходится изыскивать нелитературные доходы.
Извините, что беспокою Вас этим делом. Не сердитесь на меня за это письмецо.
Мих. Зощенко
27 дек.48 г.".
(Древние в таких случаях говорили: Sic transit gloria mundi - Так проходит слава земная…)
В конце 1946 года Вера Владимировна сделала такую запись о состоянии мужа после всего пережитого той осенью:
"<…>…он чувствует себя совсем больным, нравственно разбитым, морально опустошенным, да и физическое здоровье никуда не годится…
Кроме того - ему 51 год…
В эти годы, тем более с его психикой, надежды на то, что он сможет подняться, сможет вернуть себе свое прежнее положение, нет".
И все-таки в январе 1947 года Зощенко приступил к работе над книгой партизанских рассказов. Материал для этой книги был собран еще в 1944 году, когда он сразу по возвращении из Москвы в Ленинград (после тогдашнего разгрома повести "Перед восходом солнца") присутствовал на встрече с партизанами, действовавшими во время войны в лесах Ленинградской области. Зощенко внимательно слушал их выступления, беседовал с заинтересовавшими его участниками, много записывал, уточнял детали боевых эпизодов. И теперь этот добротный материал о Великой Отечественной войне был им оформлен в цикл рассказов под общим названием "Никогда не забудете". К апрелю 1947 года весь цикл из тридцати двух рассказов был завершен.
Зощенко, конечно, понимал, что в настоящее время любая публикация под его собственным именем возможна только с высочайшего разрешения. И перепечатанную Верой Владимировной рукопись партизанских рассказов он в том же апреле послал, как она пишет, секретарю Сталина Поскребышеву - "с просьбой, если он найдет нужным, передать ее и прилагаемое письмо Сталину". А через два месяца, в июне, Зощенко уже получил телеграмму от главного редактора "Нового мира" К. Симонова с предложением приехать в Москву по поводу публикации этих рассказов в их журнале. И в сентябре того же года десять рассказов "партизанского" цикла Зощенко были напечатаны в "Новом мире". Эта первая его публикация после постановления ЦК и годичной общественной изоляции связывалась им самим и близкими ему людьми с личным указанием самого Сталина. (Как и возвращение Зощенко и Ахматовой хлебных и продуктовых карточек.)
Но есть и другая версия данного события - версия К. Симонова, изложенная им в его мемуарной книге "Глазами человека моего поколения" (написанной в 1979 году незадолго до смерти). В ней Симонов говорит, что узнал о партизанских рассказах Зощенко от Юрия Германа весной 1947 года. Оценив положительно эти рассказы, Герман - в передаче Симонова - сказал ему: "Дело не в самих рассказах, а в том, что их написал Зощенко, о котором сказано в докладе Жданова, что у него гнилая и растленная общественно-политическая и литературная физиономия, а в постановлении ЦК он назван пошляком и подонком. Но рассказы сами по себе можно напечатать и сделать этим первый шаг к тому, чтобы вывести Зощенко из того ужасающего положения, в котором он оказался, - и если бы ты вдруг взял и решился…"
И далее Симонов пишет:
"Так и окончился этот разговор или примерно так. Я подумал, подумал и решился - сначала на то, чтобы вызвать Зощенко в Москву и прочесть его рассказы, а потом на то, чтобы отобрать около половины этих рассказов, которые мне показались лучшими, и, действуя уже на свой страх и риск, без обсуждения на редколлегии, перепечатав эти рассказы вместе с коротеньким предисловием Зощенко, отправить их Жданову, находившемуся тогда в Москве и руководившему вопросами идеологии, с моим письмом о том, что я считаю возможным напечатать эти рассказы на страницах "Нового мира", на что в связи со всеми известными предшествующими событиями, прошу разрешения ЦК".
В версии Симонова есть явные несоответствия. Во-первых, чтобы прочесть рассказы писателя, обычно просят прислать рукопись, а не вызывают его самого из другого города. Тем паче это должно было относиться к Зощенко в том положении, в каком он находился. Во-вторых, Зощенко прибыл в Москву по телеграмме Симонова 6 июня, а тремя неделями раньше, 13 мая, состоялось совещание у Сталина, на которое было вызвано руководство ССП - Фадеев, Симонов, Горбатов и где присутствовали также Жданов и Молотов. На совещании обсуждались назревшие "писательские дела". И здесь же, как пишет сам Симонов, Сталин разрешил ему печатать рассказы Зощенко, когда он "вдруг решился" по собственной инициативе обратиться к Сталину с этим вопросом. Но Сталин, конечно, уже знал и от Поскребышева, и от Жданова об этих рассказах. Читал он и письма Зощенко и знал о нем все, что ему было нужно, чтобы дать свою команду "Новому миру". А нужно ему было от провинившегося, как всегда, покаяние, признание ошибок, отречение от себя, обет верности ему, Сталину…
Так что никакой геройской заслуги Симонова в данной публикации Зощенко не видно. Даже напротив. Из тридцати двух рассказов Симонов перестраховочно выбрал десять - самых коротких и проходных, дважды урезав обещанное автору количество. Сказалось, безусловно, и его личное отношение к Зощенко, о котором он также написал в своей мемуарной книге: "<…> К Зощенко военных лет я не питал того пиетета, который питал к Ахматовой". А о той беспардонной, оскорбительной брани, которая вылилась на голову Зощенко в 1946 году, Симонов всего лишь заметил: "…читать было неприятно, неловко". Известно также высказывание Симонова по адресу Зощенко, сделанное в одном доме, где присутствовала и Лидия Чалова, в тот год, когда Зощенко поносили за повесть "Перед восходом солнца": "Получил по заслугам".
При всем том, отмечая эту неприязненность Симонова к Зощенко, надо - говоря о перестраховочном поведении Симонова при публикации зощенковских "партизанских" рассказов - помнить о времени, в которое никакие заслуги (а Симонов к 1947 году получил уже три Сталинские премии) не гарантировали безопасности человеку, вызвавшему недовольство Сталина. Правда, впоследствии все это могло представляться в ином свете.
Но Зощенко и в случае с Симоновым не видел в отношении себя никакой неблаговидной подоплеки. И сердился, когда ему говорили, что нельзя было доверять Симонову отбор рассказов…
Куцая, неяркая публикация обрушила и надежды Зощенко на достойный гонорар, который поддержал бы семью.
Однако сам факт публикации вдохнул в Зощенко надежду и придал силы для работы. Он принялся за комедию под названием "Здесь вам будет весело". Писалась эта комедия с душевным подъемом, с возродившимся мастерством и, казалось, удалась ему на славу. Он отдал ее главному режиссеру Театра комедии Н. П. Акимову. Конечно, пьеса была "политически правильная", как Зощенко сам характеризовал ее. Но постановку все равно запретили - потребовали переделки, причем в разных инстанциях давались разные поправки. Всего за три года Зощенко сделал 13 вариантов горемычной комедии, но она так и не увидела рампы. "Препятствия и преграды оказались столь велики, что они сломили мой дух, и я не считаю более приличным просить и клянчить", - написал он Акимову. Аналогичная судьба постигла позднее и две другие его пьесы (одну из которых, музыкальную комедию "Шутки в сторону", он писал с двумя соавторами и под псевдонимом. Но и тут перестраховщики из театральных "инстанций" были на страже).
Продолжая упорно искать возможности зарабатывать литературным трудом, Зощенко занялся переводами. В 1948 году он выполнил перевод юмористической повести "За спичками" финского писателя Лассила, считавшегося зачинателем финской пролетарской литературы. Повесть была опубликована в петрозаводском журнале, затем вышла там же отдельной книгой и привлекла широкое читательское внимание далеко за пределами Карелии. Этот ее успех справедливо связывался в профессиональных кругах не только с доброкачественным переводом, но и с литературной обработкой, блестяще произведенной Зощенко. (Хотя большую часть тиража книги напечатали без упоминания его фамилии.) В это же время с ним заключили договор и в Москве, в издательстве "Советский писатель", на перевод с финского еще одного автора. Потом он снова переводил Лассилу, другую его повесть, и снова еще одну книгу второго автора…
Ему вроде бы указывали загончик, где должен был стоять его литературный Пегас. Между тем, несколько восполняя домашний бюджет, переводы не могли унять его тоски по собственному творчеству. Зощенко был готов принять любое официальное предложение, чтобы выступить как рассказчик и фельетонист. Он даже взялся за то, чтобы - по заказу главного редактора "Крокодила", вознамерившегося привлечь его к работе, - "создать положительный жанр в комическом фельетоне". Хотя сам же писал ему, что "русская комическая литература всегда была обличительной". Он создал около десятка фельетонов такого "жанра". Однако редактор, испугавшись собственной инициативы, не согласованной с высоким начальством, не опубликовал их…
Это почти будничное мучительство отразилось на Зощенко как внутренне, так и внешне. Встретившийся с ним впервые за годы его преследования Федин записал в своем дневнике в апреле 1948 года: "Очень изменился. Даже глаза переменились - не по выражению, а формой".
Взаимоотношения Зощенко и Веры Владимировны в этот тяжкий период оставались по сути прежними - сказалось их многолетнее противостояние, которое выработало у каждого привычную обособленность в принятых на себя семейных рамках. У Зощенко это была самозащита, у Веры Владимировны - постоянная неудовлетворенность тем, что она не одержала "свою победу". Конечно, постигшая Зощенко беда была для них общей, и надо было совместно ее преодолевать. Но сердечного сближения не произошло, да, наверное, и не могло произойти - по изначальной несладности характеров, пусть и соединенных одной судьбой.