Я это сделал еще и потому, что увидел насколько сатира опасное оружие. Белогвардейские издания нередко печатали мои рассказы, иной раз искажая их, а подчас и приписывая мне то, что я не писал. И к тому же не датировали мои рассказы, тогда как наш быт необыкновенно изменился за 25 лет.
Все это заставило меня быть осмотрительней и, начиная с 35 года, я сатирических рассказов не писал, за исключением газетных фельетонов, сделанных на конкретном материале.
В годы Отечественной войны с первых же дней я активно работал в журналах и газетах. И мои антифашистские фельетоны нередко читались по радио. И мое сатирическое антифашистское обозрение "Под липами Берлина" играли на сцене ленинградского театра "Комедия" в сентябре 1941 года.
В дальнейшем же я был эвакуирован в Среднюю Азию, где не было журналов и издательств, и я поневоле стал писать киносценарии. В начале 43 года я был вызван в Москву, и там я работал в журналах и газетах, напечатав за полгода не менее 15 фельетонов.
Что касается моей книги "Перед восходом солнца" (начатой в эвакуации), то мне казалось, что книга эта нужна и полезна в дни войны, ибо она вскрывала истоки фашистской "философии" и обнаруживала одно из слагаемых в той сложной сумме, которая иной раз толкала людей к отказу от цивилизации, к отказу от высокого сознания и разума.
Я вовсе не один так думал. Десятки людей обсуждали начатую мной книгу. В июле 43 года я был вызван в ЦК, и мне было указано продолжать эту мою работу, получившую высокие отзывы ученых и авторитетных людей.
И если эти люди в дальнейшем отказались от своего мнения, то я и не сосчитал возможным усиливать их трусость своими жалобами. А если я сейчас и сообщаю об этом, то отнюдь не в плане жалобы, а с единственным желанием показать, какова была обстановка.
После резкой критики, которая была в "Большевике", я решил писать для детей и для театров, к чему всегда у меня была склонность.
Этот маленький шуточный рассказ "Приключения обезьяны" был написан в начале 45 года для детского журнала "Мурзилка". И там же он и был напечатан.
А в журнал "Звезда" я этого рассказа не давал. И там он был перепечатан без моего ведома.
Конечно, в толстом журнале я бы никогда не поместил этот рассказ. Оторванный от детских и юмористических рассказов, этот рассказ в толстом журнале, несомненно, вызывает нелепое впечатление, как и любая шутка или карикатура для ребят, помещенная среди серьезного текста.
Однако в этом моем рассказе нет никакого эзоповского языка и нет никакого подтекста. Это лишь потешная картинка для ребят без малейшего моего злого умысла. И я даю в этом честное слово.
А если бы я хотел сатирически изобразить то, в чем меня обвиняют, так я бы мог это сделать более тонко и остроумно. И, уж во всяком случае, не воспользовался таким устаревшим методом завуалированной сатиры, методом, который вполне был опорочен еще в 19 столетии.
В одинаковой мере и в других моих рассказах, в коих усматривался этот метод, - я не применял сатирической направленности. А если иной раз люди стремились увидеть в моем тексте какие-либо якобы затушеванные зарисовки, то это могло быть только лишь случайным совпадением, в котором никакого моего злого намерения не было.
Прошу мне поверить - я ничего не ищу и не прошу никаких улучшений в моей судьбе. А если и пишу Вам, то с единственной целью несколько облегчить свою боль. Я никогда не был литературным пройдохой, низким человеком или человеком, который отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров. Это ошибка. Уверяю Вас.
Мих. Зощенко".
Если отвлечься от времени его написания - наивное письмо, в котором автор более всего заботится о правдивости и чести при обращении к своему верховному обвинителю, как к самому справедливому судье. Но нельзя понять, тем паче - судить прошлое из последующей эпохи, не постигая "органику" предыдущей, не погружаясь в то бытие.
Это особая тема - письма Сталину опальных писателей, посланные ими в крайних обстоятельствах, письма Замятина, Булгакова, Зощенко… Письма истинных художников и честных, интеллигентных людей, обращающихся по этим своим внутренним законам порядочности к человеку, обладающему абсолютной властью в стране, наивысшим авторитетом и признанной всенародной любовью.
"Я ничего не ищу и не прошу никаких улучшений в моей судьбе", "пишу Вам с единственной целью несколько облегчить свою боль", "Уверяю Вас"… Как и на первое свое письмо Сталину в ноябре 1943 года, написанное с искренней верой в нужность повести "Перед восходом солнца" и надеждой отстоять ее с помощью столь просвещенного и всемогущего человека, Зощенко не получил ответа и на сей раз.
Но это искреннее, исповедальное письмо являлось, как видно, моральной опорой для самого Зощенко в том искаженном, перевернутом мире, где совершенно безобидный, детский рассказ, не имеющий никакой политической или идеологической подоплеки, мог быть обращен в злостный, враждебный целому обществу пасквиль и становился антисоветским жупелом. А общество, в котором многие не читали вовсе этого рассказа, охотно принимало такое его истолкование…
И даже в писательской среде мало кто терзался размышлением о некоей загадке вторичного появления в журнальной периодике детского рассказа, на этот раз во взрослом "толстом" журнале. Не давая никакой трактовки данной загадке, а говоря только о фактах, П. Капица (которого в начале 1946 года ввели в состав редколлегии "Звезды" с тем, чтобы он, сменив В. Саянова, стал бы затем ответственным редактором журнала) пишет в своих воспоминаниях:
"Он (Саянов) должен был закончить свое редактирование на пятом-шестом номере, а я за это время - подготовить к набору седьмой-восьмой.
Не знаю, что побудило Саянова в последнем "его" номере завести новый отдел - для малышей. Он поместил детские стихи Корнея Чуковского и небольшой рассказик Михаила Зощенко "Приключения обезьяны".
<…> В начале августа нас срочно вызвали в Москву. Выехали Прокофьев, Саянов и я, а от редакции "Ленинграда" - Борис Лихарев, Дмитрий Левоневский и Николай Никитин. В пути мы узнали, что в этой же "Красной стреле" едут секретари горкома партии - Попков и Широков.
"Что же такое стряслось?" - принялись гадать мы. Обсудили многие материалы, напечатанные в последних номерах журналов, но никому и в голову не пришло вспомнить "Приключения обезьяны".
Утром того же дня мы попали на прием к начальнику Управления пропаганды ЦК Александрову. Нам думалось, он сразу начнет распекать нас, но говорил он каким-то приглушенным, тихим голосом, оба, мол, журнала печатали сырые, малохудожественные, а порой и идейно вредные произведения, но чашу весов переполнил рассказ "Приключения обезьяны", поэтому нас всех вызывают на Оргбюро ЦК.
- Подготовьтесь к ответу, - посоветовал он. - Приходите к восемнадцати часам.
- Я виноват, - принялся корить себя Саянов. - Ведь знал, что повесть Мих-Миха "Перед восходом солнца" разнесли в пух и прах и не дали напечатать конец. Не ко времени он ее писал. И вот угораздило!
- Зачем же он "Обезьяну" подкинул вам? - спросил Прокофьев.
- Да не подкинул, - с досадой сказал Саянов. - Я сам выпросил у него…"
Итак, В. Саянов, уходящий с поста ответственного редактора "Звезды", вдруг, не посоветовавшись даже с намеченным в преемники П. Капицей, заводит в последнем редактируемом им выпуске журнала новую рубрику "Новинки детской литературы". И… печатает рассказ, написанный Зощенко полтора года назад и уже публиковавшийся в журнале "Мурзилка". Более того, этот же рассказ был помещен в книжечке рассказов Зощенко, вышедшей в библиотечке массового "Огонька" в Москве летом того же 1946 года. А публикация в "Звезде" происходит вообще без ведома Зощенко (хотя Саянов и говорит, что "сам выпросил" рассказ у него). Но сомневаться в искренности Зощенко никак не приходится - ни вообще, ни, еще того безусловнее, в письме Сталину.
Значит, кому-то была нужна именно эта публикация как конкретный повод для удара по Зощенко. Наверняка цековским разработчикам деталей данной идеологической кампании, которую по указанию Сталина развернул затем в своем докладе Жданов. И. здесь, в комбинации вокруг Зощенко, не обошлось, надо полагать, без его давнего недруга Вс. Вишневского (статья которого "Вредный рассказ Мих. Зощенко" появилась в газете "Культура и жизнь" уже на следующий день после фактически ночного заседания Оргбюро, где присутствовал и с резким осуждением Зощенко выступал Вишневский. Он явился на это заседание как на торжественное мероприятие, надев все свои ордена и медали, безусловно осведомленный о закулисной стороне происходившего действа). Не исключено, он и надавил на Саянова, дабы эта публикация произошла в ленинградском журнале, в редактируемой им "Звезде". Не зря Жданов недовольно оборвал П. Капицу, выступавшего после его доклада на писательском сборе в Смольном, когда тот сказал, что "Приключения обезьяны" напечатаны не только в "Звезде" с ее двадцатитысячным тиражом, но еще раньше в приложении к "Огоньку" тиражом в сто тысяч. "И до москвичей доберемся, говорите о своих ленинградских делах", - мгновенно бросил реплику Жданов.
Зощенко однако ни тогда, ни потом не старался проникнуть в помыслы и души участников этой комбинации…
3. ОТЛУЧЕНИЕ ОТ ЛИТЕРАТУРЫ
Перемолочная машина сразу набрала нужные обороты.
Что мог противопоставить этой машине Михаил Зощенко, считавший себя советским писателем? Убежденный атеист, он искренне верил в свет человеческого разума, исповедовал идеалы социальной справедливости; но его идеалы и вера подменялись идеологическими догмами, лозунгами, партийными установками, которыми целенаправленно забивали сознание людей. Не забудем и про массовый террор в стране, совершавшийся в течение всего времени существования режима.
Единственной опорой его души была Литература. Но и эта опора, эта любовь, эта цель, призвание, содержание всей его жизни оборачивалась подменой, ибо исчезали критерии творчества, процесс сочинительства превалировал над искусством, изменялись сами представления о желаемом результате.
Очевидно, только через совокупность всех этих и иных сугубо насущных причин, вызвавших глубокий внутренний кризис, можно понять и объяснить покаянное письмо Зощенко своему главному хулителю и оскорбителю Жданову. Оно было полностью опубликовано лишь в 1992 году.
Напомним хронику событий. Постановление ЦК о ленинградских журналах было принято 14 августа 1946 года. 15 и 16 августа, еще до публикации постановления, в Ленинграде, в актовом зале Смольного, выступает Жданов - перед партийным активом и перед писателями города. 19 августа проводится заседание правления Ленинградского отделения СП. Зощенко и Ахматову выводят из состава правления, а Зощенко снимают и со всех других его выборных постов. Среди выступавших на заседании с "вполне подлыми речами" (по записи Б. М. Эйхенбаума) был и "серапионов брат" Зощенко Н. Никитин. 20 и 21 августа в газетах "Культура и жизнь" и "Правда" публикуется само постановление ЦК. Словно спущенные с цепи, газеты и радио тотчас бросаются на все лады трепать имена Зощенко и Ахматовой, находят и добавляют к ним новые жертвы в этой развернувшейся общегосударственной охоте. 26 августа Зощенко направляет письмо Сталину - в надежде искренне объясниться и как-то изменить эту немыслимую и страшную ситуацию. А через неделю, 4 сентября, президиум правления СП СССР исключает Зощенко и Ахматову уже из Союза писателей - "как несоответствующих в своем творчестве требованиям параграфа 2 Устава Союза, гласящего, что членами Союза советских писателей могут быть писатели, "стоящие на платформе Советской власти и участвующие в социалистическом строительстве"". (И здесь застрельщиком был Вс. Вишневский, который в своем выступлении на заседании президиума заявил: "Я полагаю, что надо ставить вопрос о дальнейшем пребывании в Союзе и Ахматовой и Зощенко".)
Потрясение, испытанное Зощенко от постановления ЦК и последовавших событий, было не сравнимо ни с одной из прежних критических проработок, в которые он попадал. Это был взрыв и обвал всего его бытия, писательского и человеческого. И крах быта, поскольку моментально наступило безденежье: с Зощенко расторгли все договоры издательства и театры, потребовав при этом возврата авансов.
А сам акт исключения из Союза писателей оставил Зощенко и его жену без хлебных и продуктовых карточек, по которым еще жила страна после войны. (Вера Владимировна числилась его секретарем-машинисткой.) Пользоваться же дорогими коммерческими магазинами в создавшихся обстоятельствах им было невозможно. Видимо, в этот момент мог сработать один из свойственных Зощенко болезненных страхов, о котором весьма верно написал в своей статье Андрей Синявский: "Перед ним вставал призрак нищего - один из устойчивых "архетипов", издавна вызывавший у Зощенко суеверный ужас. В особенности его преследовал образ интеллигента, ставшего нищим".
И тут, не получив ответ на свое письмо Сталину, которое, казалось, никак не повлияло на беспощадный накат событий, грозивший совсем поглотить его, Зощенко через полтора месяца, 10 октября, обращается к Жданову, в точности повторяя события 1943 года, когда после письма Сталину он обращался к Щербакову.
Теперь он пишет:
"Дорогой Андрей Александрович!
Более 25 лет я писал юмористические рассказы, считая, что я приношу пользу и радость советскому читателю".
И далее, процитировав отзыв Горького о своем юморе, в котором для Горького была "бесспорна его социальная педагогика", сославшись на слова благодарности из нескольких тысяч читательских писем, хранящихся у него, упомянув о награждении его орденом Трудового Красного Знамени и о массовых тиражах своих многочисленных книг, Зощенко продолжает:
"Все это утверждало мое представление о полезности моей работы. Да я и сам полагал, что работая в своем жанре, я помогаю вскрывать недостатки, помогаю бороться с пережитками прошлого.
Мне очень трудно сейчас определить, в чем же именно заключаются мои ошибки. Но я допускаю, что сатирический жанр уводил меня иной раз к шаржу. Хотя мне всегда казалось, что такой прием законен и он в традиции литературы (Щедрин, Гоголь, Свифт). Тем более что я писал об отрицательных явлениях. И некоторый шарж был необходим для того, чтобы вызвать у читателя смех, улыбку, для того, чтобы ярче подчеркнуть написанное.
И, пользуясь таким приемом, я никаких злых намерений не имел. Да и злоба никогда не питала мою литературу.
Напротив, мне всегда казалось, что полезней и радостней изображать положительные стороны жизни и светлые черты характеров. И к такой положительной теме я постоянно стремился. Хотя осуществить такой переход было крайне нелегко, так же нелегко, как комическому актеру перейти на героические роли. Тем не менее с 30-х годов я стал пробовать свои силы в иных жанрах. И мне удалось написать ряд повестей и рассказов на положительную тему.
Я очень подавлен тем, что случилось со мной. Я с трудом возвращаюсь к жизни. Но у меня есть еще некоторые силы для того, чтобы работать. Совестно признаться, но до постановления ЦК я не совсем понимал, что требуется от литературы. И сейчас я бы хотел заново подойти к литературе, заново пересмотреть ее.
Я прошу Вас и Центральный Комитет позволить мне представить на рассмотрение новые мои работы, начатые недавно. В течение года я бы мог закончить две большие работы.
При этом я, конечно, не прошу каких-либо льгот или снисхождения в моем трудном и сложном положении.
Мне единственно нужно Ваше хотя бы молчаливое согласие на это, для того, чтобы у меня была некоторая уверенность, что новые мои работы будут рассмотрены.
Я понимаю всю силу катастрофы. И не представляю себе возможности реабилитировать свое имя. И не для этого я буду работать. Я не могу и не хочу быть в лагере реакции.
Прошу Вас дать мне возможность работать для советского народа. Я считаю себя советским писателем, как бы меня ни бранили.
М. Зощенко".
Перед нами документ, свидетельствующий о трагедии великого писателя, для которого вся жизнь - в его литературе, который не может не работать, но просит у власти дать ему возможность писать то, что "требуется от литературы", как это диктует сама власть. Он просит позволения у власти представить ей на рассмотрение без "каких-либо льгот или снисхождения" все, что он напишет. А писать он будет так, как наконец он это понял с помощью постановления ЦК…
У него не было никакого намерения писать что-либо "в стол", потаенно, разоблачительно, против терзавшего его режима. Наоборот, он убежденно заявляет: "Я не могу и не хочу быть в лагере реакции". Он - советский писатель и просит дать ему возможность работать для советского народа…
Но и Анна Андреевна Ахматова думала о народе, когда тайно, не записывая, слагала свой "Реквием", а позднее - писала:
Нет! и не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл -
Я была тогда с моим народом
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Для Зощенко, принявшего всевластную в стране идеологию, служение народу сделалось исполнением указаний начальников над литературой.
Сразу после постановления ЦК вокруг Зощенко образовалось "блокадное кольцо" - немалое число друзей-приятелей, особенно из тех, кто занимал хоть какие-то чиновные посты в Союзе писателей и издательствах, отстранились и вовсе отступились от него. Один такой, имя которого Зощенко не назвал, встретившись с ним на мостике через канал и проходя без задержки мимо, низко наклонил голову и проговорил: "Прости, Миша, у меня семья, дети…" Другие, просто знакомые по Союзу писателей и еще недавно почтительно искавшие его внимания, вовсе делали вид, что никогда не имели с ним никакого соприкосновения.
Но оставались у Зощенко и верные друзья. Среди самых близких была и Лидия Чалова. В своих воспоминаниях она рассказала о том, как вел себя Зощенко в первые дни обрушившегося на него лиха:
"<…> И вдруг… приезд в Ленинград Жданова и его доклад перед писателями. Михаила Михайловича на это писательское собрание не пригласили, и о том, что там говорилось, он узнал от В. М. Саянова (их квартиры были на одной площадке), а потом поспешил к М. Л. Слонимскому, где собрались близкие ему люди и где вместе с ними, как написал в своих воспоминаниях Михаил Леонидович, он провел "поистине страшную ночь". На следующий день он выехал в Сестрорецк. Он, безусловно, догадывался, что газеты вот-вот начнут на все лады склонять его имя, и решил хотя бы отсрочить для своих домашних предстоящий удар. Каждое утро он первым делом шел к почтовому ящику, проверял - не началось ли, и когда наконец появилось постановление ЦК, забрал все газеты и, ничего не сказав Вере Владимировне, уехал в Ленинград. Понятно, что подобные действия Михаила Михайловича кому-то покажутся лишенными смысла. Рано или поздно домашние все равно ведь узнали бы о нависших над их головами новых тучах. Конечно! Но уж такой он был - никогда не умевший отвести от себя беду, добрейший и трогательно наивный Михаил Михайлович. Он весь в этом поступке…