Сущностью, сердцевиной их взаимоотношений для Веры Владимировны была любовь - направленная на нее, принадлежащая ей. О себе же она писала: "…я никогда не могла так "жертвенно" любить его! Я всегда требовала его любви и была несчастна, потому что не могла ее получить - такую, как мне надо… <…>" И в другом месте воспоминаний: "А что надо было делать? Наверное, больше интересоваться его "душой", его "мыслями" - спрашивать его о них, а не бросаться безотчетно в его объятья, лишь только мы оставались вдвоем. - Интересоваться его жизнью, его "буднями"… Быть для него другом, женой… А я была только "любовницей"!"
Сложности их будущего семейного союза обозначились, наверное, еще в том разговоре, о котором Вера Владимировна вспоминала после его смерти в своей статье "Так начинал М. Зощенко" - когда он на ее вопрос "Что же для вас самое главное в жизни?" вместо ожидаемого и желанного "Конечно, вы!" - ответил: "Конечно же, моя литература". Причем, как показало время, к литературной работе сразу присоединилось и все то, что создавало ему нужное настроение и сделалось органичным стилем жизни.
Это главное захватило его уже целиком. В душе Зощенко, должно быть, как удар колокола, прозвенел сигнал: "Пора!" Действительно, было уже пора проявить себя, ему шел двадцать седьмой год, и если не теперь, то когда?! Он дважды прошел фронт, пережил политические и социальные потрясения, испытал себя во многих жизненных пробах и, наконец, со всем тщанием постарался разобраться в том единственном деле, которое звало, притягивало его всю жизнь, - чтобы обрести собственное место в этом творческом деле. И теперь, поняв окончательно свое назначение, он резко, мгновенно оборвал свои литературоведческие экзерциции, бросил начатую книгу, которая способствовала этому пониманию своего места, ушел из милиции, из угрозыска, на спокойную должность конторщика, потом помощника бухгалтера в Петроградском военном порту "Новая Голландия" и стал прямо на службе писать рассказы, совсем иные, нежели еще вчера сочинявшиеся "милые нелепости" или "сыр бри". Писал он в ту зиму 1920/1921 года и дома, допоздна, часто при лампаде, поскольку подача электричества была ограничена и производилась с перебоями. А затем, прожив у Веры Владимировны около двух лет, он переселился от нее в Дом искусств, открывшийся стараниями М. Горького в бывшем дворце известного богача Елисеева (вскоре после прекращения работы Студии в доме Мурузи). Переселился, даже несмотря на рождение в 1921 году сына.
И Дом искусств, ставший в тот момент литературным центром Петрограда и получивший свойско-сокращенное прозванье ДИСК, принял его в свое богемное общежитие.
"…этот огромный домина, - пишет К. Чуковский, который первым начинал хлопотать о выделении елисеевского дворца писателям, - выходил на три улицы: на Мойку, на Большую Морскую и на Невский - и трехэтажная квартира Елисеевых, которую предоставили Дому искусств, была велика и вместительна. В ней было несколько гостиных, несколько дубовых столовых и несколько комфортабельных спален; была белоснежная зала, вся в зеркалах и лепных украшениях; была баня с роскошным предбанником; была буфетная; была кафельная великолепная кухня, словно специально созданная для многолюдных писательских сборищ. Были комнатушки для прислуги и всякие другие помещения, в которых и расселились писатели: Александр Грин, Ольга Форш, Осип Мандельштам, Аким Волынский, Екатерина Леткова, Николай Гумилев, Владислав Ходасевич, Владимир Пяст, Виктор Шкловский, Мариэтта Шагинян, Всеволод Рождественский… И не только писатели: скульптор С. Ухтомский (хранитель Русского музея), скульптор Щекотихин, художник В. А. Милашевский, сестра художника Врубеля и другие.
Здесь же водворились три студиста, те, которые уже успели приобщиться к писательству: Лева Лунц, Слонимский и несколько позднее - Зощенко".
Разместились писатели и художники сообразно времени - опрощенно, в полуподвальных комнатушках для прислуги и прочих подсобных каморах, а не в комфортабельных елисеевских спальнях. Но им и незачем было превращать персональные опочивальни в казарму, поскольку каждой творческой личности нужна для работы и житья лишь своя отдельная келья…
ДИСК, этот клуб-монастырь искусств, открылся в ноябре 1919 года и сразу закипел собственной творческой жизнью. Управлялся Дом искусств Высшим советом, куда входили писатели, художники, критики - А. Ахматова, Ю. Анненков, А. Волынский, М. Добужинский, Е. Замятин, К. Петров-Водкин и другие причастные к искусству лица. Литературным отделом руководил К. Чуковский. Его стараниями были организованы библиотека и книжная лавка, началось, несмотря на бессчетные препятствия, издание журнала "Дом искусств", наладились постоянные публичные лекции и литературные вечера. В сентябре 1920 года здесь принимали приехавшего в Россию из Англии Герберта Уэллса, этот вечер вел М. Горький. Сюда из Москвы приезжал Маяковский - читать новую поэму "150 000 000"; по нескольку раз выступали Горький и Блок; частым гостем был знаменитый юрист и судебный оратор, почетный петербургский академик Кони, близко знавший Толстого, Тургенева, Достоевского, Некрасова, Гончарова, Чехова; о своем понимании театра вел речь Немирович-Данченко, о работе художника - Петров-Водкин. Не говоря уже о выступлениях поэтов, прозаиков, литературоведов, населявших ДИСК или ведших семинары в возродившейся здесь Студии. Здесь выступал О. Мандельштам, и А. Грин впервые прочел свою повесть "Алые паруса"…
Таким образом, у Зощенко продолжился его "литинститут".
В его автобиографической повести есть раздел "1920–1926", который начинается главкой "Дом искусств":
"Этот дом на углу Мойки и Невского.
Я хожу по коридору в ожидании литературного вечера.
Это ничего не значит, что я следователь уголовного розыска. У меня уже две критические статьи и четыре рассказа. И все они очень одобрены.
Я хожу по коридору и смотрю на литераторов.
Вот идет А. М. Ремизов. Маленький и уродливый, как обезьяна. С ним его секретарь. У секретаря из-под пиджака торчит матерчатый хвост. Это символ. Ремизов - отец-настоятель "Обезьяньей вольной палаты". Вот стоит Е. И. Замятин. Его лицо немного лоснится. Он улыбается. В руке у него длинная папироса в длинном изящном мундштуке.
Он с кем-то разговаривает по-английски.
Идет Шкловский. Он в восточной тюбетейке. У него умное и дерзкое лицо. Он с кем-то яростно спорит. Он ничего не видит - кроме себя и противника.
Я здороваюсь с Замятиным.
Обернувшись ко мне, он говорит:
- Блок здесь, пришел. Вы хотели его увидеть…
Вместе с Замятиным я вхожу в полутемную комнату.
У окна стоит человек. У него коричневое лицо от загара. Высокий лоб. И нетемные, волнистые, почти курчавые волосы.
Он стоит удивительно неподвижно. Смотрит на огни Невского.
Он не оборачивается, когда мы входим.
- Александр Александрович, - говорит Замятин.
Медленно повернувшись, Блок смотрит на нас.
Я никогда не видел таких пустых, мертвых глаз. Я никогда не думал, что на лице могут отражаться такая тоска и такое безразличие.
Блок протягивает руку - она вялая и безжизненная.
Мне становится неловко, что я потревожил человека в его каком-то забытьи… Я бормочу извинения.
Немного глухим голосом Блок спрашивает меня:
- Вы будете выступать на вечере?
- Нет, - говорю я. - Я пришел послушать литераторов.
Извинившись еще раз, я торопливо ухожу. <…>
<…> Я думаю - неужели это пресыщенье?"
Эта главка идет в его повести вслед за приведенным выше эпизодом "Новый путь" (где Зощенко рассказал о своей женитьбе) и относится по времени к 1920 году, когда он еще не переселился от Веры Владимировны в ДИСК, а упоминаемые им статьи и рассказы не были опубликованы. Но - "все они очень одобрены", то есть читались в рукописи, обсуждались, имели успех в здешнем кругу. Причем отдельные словечки и выражения из них - такие, как "поручик ничего себе, но сволочь", "блекота", "человек, одаренный качествами", "не для цели торговли, для цели матери" - стали широко цитироваться и вошли в обиход как "зощенковские". Верный симптом признания.
К. И. Чуковский, рассказывая о Зощенко периода Дома искусств, констатировал: "Здесь-то и расцвело дарование Зощенко, здесь началась его первая слава. Здесь он прочитал только что написанные "Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова". Восхищаясь многоцветною словесною тканью этого своеобразного цикла новелл, студисты повторяли друг другу целые куски из "Виктории Казимировны" и "Гиблого места"".
И тут, в ДИСКе, Зощенко вступил в литературное сообщество "Серапионовы братья", которое составилось частью из студистов, частью из активных молодых авторов, устремившихся в ДИСК как в средоточие литературной жизни Петрограда, тогдашней культурной столицы страны.
В 1930 году в нескольких номерах журнала "Звезда" был напечатан роман Ольги Форш "Сумасшедший Корабль", в котором описывался ставший уже знаменитым ДИСК, его обитатели и давалась общая картина литературной жизни тех лет на фоне событий эпохи. В следующем 1931 году роман вышел отдельным изданием, а затем в течение почти шестидесяти лет, до 1988 года, ни разу не переиздавался, несмотря на неоднократные попытки автора и на то, что "Сумасшедший Корабль" продолжал свое плавание в памяти литературоведов и библиофилов.
В романе под вымышленными именами говорилось о реальных лицах. Из обитателей ДИСКа, например, Слонимский стал Копильским, Зощенко - Гоголенко, сама Ольга Форш предстала сразу в трех видах - как автор романа, как писательница Долива и как историк литературы педагог Сохатый. И в своем авторском тексте она так зафиксировала происходивший тогда в сфере культуры переломный процесс:
"В Сумасшедшем Корабле сдавался в архив истории последний период русской словесности. Впрочем, не только он, а весь старорусский лад и быт. Точней сказать, для быстрейшей замены России четырьмя буквами СССР ампутировались еще не изжитые временем былые формы. И как сводка работы русской мысли и воли к жизни предстали Четверо. Они заканчивали кусок истории.
Четверо - Гаэтан с "голубым цветком" Новалиса, пересаженным в отечественный город, Инопланетный Гастролер с своим "Романом итогов" русского интеллигента, матерой мужик Микула, почти гениальный поэт, в темноте своей кондовой метафизики, берущей от тех же народных корней, что и некий фатальный мужик, тяжким задом расплющивший трон. Четвертым сдавателем был Еруслан, тот, чья воля была, как у Васьки Буслаева, разукрасить нашу землю, как девушку".
Под именем Гаэтана автором романа был выведен Александр Блок (в драме Блока "Роза и крест" имеется персонаж - трувер Гаэтан); Инопланетный Гастролер - Андрей Белый с его самым значительным произведением, романом "Петербург"; Микула - поэт Николай Клюев (в строках о нем есть намек на Григория Распутина); Еруслан - А. М. Горький.
Ольгу Форш связывали с Горьким многолетние дружеские отношения. В 1927 году она провела у него в Сорренто три недели. Стараясь отразить в романе роль Горького в период разрыва русской истории и отмены "старорусского лада и быта", Ольга Форш пишет:
"Он пришел как рабочий и вместе интеллигент. И еще: он пришел не как отдельный человек, а как синтез, предваривший свершение революционных событий. Он сплав интеллигента и рабочего в гармоничное целое и стоит в последнем десятилетии как славный памятник и как укоризна истории, потому что он - встреча двух классов, и встреча без взаимного истребления.<…>
<…>…основное свойство Еруслана - художник.
Это свойство художника принимать в себя, пронизываться природой объекта, сделало то, что он мог уже тогда, раньше всех, со всей искренностью чувствовать одновременно за "нас" и за "них" и с одинаковой силой защищать перед "нами" "их", а перед "ними" "нас".
Словом, когда вступило в силу правительство "е г о", он лег мостом между ими и нами.
Сейчас позабыли, но мы все прошли по нему.
Осенью двадцатого года его усилиями открыт был для нас Сумасшедший Корабль, и Дом ученых, и многое еще…"
"Интеллигенция и революция", "интеллигенция и пролетариат" - такие жгучие идеологические проблемы волновали тогда деятелей искусства, которые приняли большевистский Октябрь и надеялись на разрешение вопросов культуры в гуманистическом направлении. И Горький был в этих упованиях их главным оплотом.
Когда Ольга Форш писала свой роман (К. Чуковский упоминает в своем "Дневнике" о ее намерении "написать хронику Дома искусств" в мае 1928 года), в СССР уже пришла на смену русской классической и предреволюционной литературе литература советская. И в ряду наиболее заметных новых прозаиков, таких, как Пильняк, Бабель, Леонов, Эренбург, находилась и когорта "серапионов" - Всеволод Иванов, Федин, Зощенко. Но в "Сумасшедшем Корабле" среди его обитателей Зощенко - под именем Гоголенко - упоминается лишь мельком, один раз. Это понятно: действие романа происходило в 1920–1922 годах, когда Зощенко еще готовился к вхождению в литературу и только начинал печататься. И поселился он в ДИСКе в конце указанного периода. Однако именно Ольга Форш, не называя его, дала там весьма важную и глубокую оценку его сложившегося затем творчества: "Единственный случай в литературе, когда писателем был угадан не единоличный герой, а выхвачен целиком весь быт грядущего".
2. ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ ПИСАТЕЛЬ
Непосредственное вхождение Зощенко в литературу состоялось в 1922 году, когда последовал сразу целый ряд его публикаций, что можно было бы по-военному назвать "фронтальным наступлением" в отличие от более обычного дебюта с разовым, как заявка о себе, выступлением в печати. Один за одним и во многих периодических изданиях - журналах, альманахах, газетах - были напечатаны его рассказы "Гришка Жиган", "Лялька Пятьдесят", "Черная магия", "Веселая жизнь", "Любовь", "Метафизика", а центральным событием в этом ряду стало появление его первой книги "Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова" (причем один из "синебрюховских" рассказов - "Виктория Казимировна" - увидел свет еще до выхода книги в альманахе "Серапионовы братья"), И все эти публикации не исчерпали того количества рассказов, которые он написал за предыдущий 1921 год.
Здесь особо надо отметить, что в том 1921 году, когда Зощенко, весь погрузившись в работу, с охватившим его творческим подъемом писал эти свои уже совершенно профессиональные рассказы, он не делал попыток их печатать - только читал на вечерах в ДИСКе и на заседаниях "Серапионовых братьев". Как видно, он хотел теперь (памятуя "сыр бри") заранее убедиться в их настоящей ценности, действовать наверняка. Он со всей серьезностью и полученным опытом готовил свое вхождение в литературу - и потому, что считал это дело исключительно ответственным, и потому, что обладал обостренным чувством собственного достоинства.
Так, рассказ "Старуха Врангель", написанный в апреле 1921 года (а опубликованный лишь через два года в книге "Разнотык"), был сперва прочитан на заседании "Серапионов", где было решено показать его (вместе с рассказом М. Слонимского) Горькому, который уже проявлял интерес к этому литературному "братству". И 2 мая 1921 года Михаил Слонимский, исполнявший у них функции координатора, пишет Горькому: "Многоуважаемый, дорогой Алексей Максимович, посылаю Вам две рукописи: М. Зощенки - рассказ "Старуха Врангель" и свой рассказ. Зощенко - новый Серапионов брат, очень, по мнению Серапионов, талантливый". Горький, находившийся в России, в Питере, откликнулся через два дня - он немедленно прочел рассказы и захотел побеседовать с обоими авторами. И так же, не откладывая, встретился с ними. Из майской дневниковой записи Зощенко известно, что Горький весьма одобрил рассказ. (Впоследствии, в автобиографии, приложенной к "Возвращенной молодости", Зощенко указал, что Горький тогда же "помог мне материально" и "устроил академический паек".)
Затем, в том же мае, Зощенко читает этот рассказ в ДИСКе, что было описано К. И. Чуковским в своем "Дневнике" и явилось первым упоминанием там имени Зощенко:
"<…>Вчера вечером в доме Искусств был вечер "Сегодня" с участием Ремизова, Замятина - и молодых: Никитина, Лунца и Зощенко. Замятин в деревне - не приехал. Зощенко - темный, больной, милый, слабый, вышел на кафедру (т. е. сел за столик) и своим еле слышным голосом прочитал "Старуху Врангель" - с гоголевскими интонациями, в духе раннего Достоевского. Современности не было никакой - но очень приятно. Отношение к слову - фонетическое.
Для актеров такие рассказы - благодать. "Не для цели торговли, а для цели матери" - очень понравилось Ремизову, к-рый даже толканул меня в бок. Жаль, что Зощенко такой умирающий: у него как будто порвано все внутри. Ему трудно ходить, трудно говорить: порок сердца и начало чахотки. <…> Человек было 150, не больше. <…>".
После этого чтения А. М. Ремизов ввел Зощенко в свою шутейную "Обезьянью великую и вольную палату" ("Обезвелволпал") и вручил "Обезьяний Знак", представлявший собой его собственноручный рисунок. Членами этой "палаты" были Александр Блок, А. Белый, М. Горький, М. М. Пришвин, Анна Ахматова, Н. Гумилев и другие приятные Ремизову лица. Отметим, что А. М. Ремизов был, вероятно, первым, кто увидел связь Зощенко с Гоголем в самой сути его рассказов (К. И. Чуковский, говоря о "фонетическом" отношении Зощенко к слову, уловил прежде всего в них "гоголевскую интонацию" и "дух" раннего Достоевского).
Примерно та же история, что со "Старухой Врангель", повторилась с рассказом "Рыбья самка", написанным еще в 1920 году. У "Серапионов" рассказ читался в 1921 году. Тогда же его прочел и Чуковский, а в августе 1921 года в своей дневниковой записи Зощенко фиксирует: "Очень понравилась Алексею Максимовичу "Рыбья самка"". Но опубликовал рассказ впервые в 1923 году. Аналогично было, как уже говорилось, и с "Рассказами Назара Ильича господина Синебрюхова". Еще за год до издания книги все обитатели ДИСКа широко использовали слова и выражения ее героя, ставшие там крылатыми.
К этому напряженному литературному бытию добавились в 1921 году и семейные хлопоты - когда у Зощенко родился сын. И нужно было на лето снять дачу и перевезти туда жену с ребенком. Должно быть, поэтому Горький, организовавший и возглавивший Комиссию по улучшению быта деятелей искусства, и оказал ему при первой же встрече материальную помощь, которая однако быстро разошлась на многие нужды. Он еще продолжал работать помощником бухгалтера в "Новой Голландии", но денег все равно не хватало. Сохранившиеся письма Зощенко к жене дают представление о бытовой стороне его тогдашней жизни. Вот письмо от июня 1921 года:
"Вера, ты странный человек. Мы условились взять твои сапоги - я взял. Заплатил 10 тысяч.
Теперь ты пишешь (мне передала мама письмо), чтоб я тебе прислал эти деньги и еще 10 тысяч.
Денег у меня нету. Достать их раньше как через неделю не смогу. Об этом нужно было раньше думать. И потом: ты только переехала. Я думаю, достаточно хозяевам пока половины цены.
Мне вот сейчас нужно платить 6 тысяч за дрова. Черт их знает, откуда достать, придется продать крупу или селедки.
Хлеб я получу в понедельник, только во вторник приеду сам. Твой же хлеб выслал тебе.
Если нужно, могу прислать крупы. Напиши.
Посылаю порошок для мальчика и книги.
Все остальное: корыто, блузки, костюм, хлеб привезу сам.
Пока целую. Мих. <…>
Поцелуй мальчика. Мих.
Во вторник побранимся".
(В письме упоминается мать Веры Владимировны - Мария Михайловна.)