Поиск своего героя он повел с первых публикаций. Самым ранним его сказчиком был герой "Рассказов Назара Ильича господина Синебрюхова". Эти рассказы, одобрительно принятые на чтениях "серапионов", никем из них не были расценены как юмористические. И К. Чуковский, написавший о восхищении студистов "многоцветною словесною тканью этого своеобразного цикла новелл", избег классифицировать их по комическому разряду, хотя и говорил, что многие слова и словечки тех рассказов быстро вводились обитателями ДИСКа в повседневную речь, сплошь и рядом применялись ими к обстоятельствам собственной жизни. Но от поэтессы Е. Полонской известно также признание метранпажа типографии, где рассказы печатались: "Я никогда не слыхал, чтобы наши наборщики так смеялись! Книга будет иметь успех". Когда она рассказала об этом на очередном собрании, кто-то из "серапионов" моментально вспомнил про успех у наборщиков "Вечеров на хуторе близ Диканьки" Гоголя… В такой двойственной реакции на "Рассказы Синебрюхова" отразились заключенные в судьбе героя и комизм, и подлинный трагизм; это сочетание оказалось присушим юмору Зощенко органически и определяло силу его воздействия.
При издании рассказов имела место и такая деталь. Договорившись о размере пая для напечатания этой своей первой книги, Зощенко при передаче рукописи в типографию выдвинул требование: не ставить его фамилию на обложке самой книги, а обозначить ее лишь на титульном листе. Ему хотелось убедить читателя в безусловном авторстве этого "господина Синебрюхова". Одновременно он настоял, чтобы обложка книги была выполнена из простой оберточной бумаги и напоминала лубочное издание.
Кем же был этот герой-сказчик, представляемый Зощенко читателю в качестве взаправдашнего автора книги?
Русский крестьянин, выдернутый из деревни и брошенный в окопы мировой войны, он говорит о себе в "Предисловии" к своим рассказам:
"Я такой человек, что все могу… Хочешь - могу землишку обработать по слову последней техники, хочешь - каким ни на есть рукомеслом займусь, - все у меня в руках кипит и вертится.
А что до отвлеченных предметов - там, может быть, рассказ рассказать, или какое-нибудь тоненькое дельце выяснить, - пожалуйста: это для меня очень даже просто и великолепно.
…образование у мене, прямо скажу, не какое, а домашнее. Ну, а в мужицкой жизни я вполне драгоценный человек. В мужицкой жизни я очень полезный и развитой.
…Да только ход развития моей жизни… начиная с германской кампании, прямо скажу, не такой.
Вот теперь, где бы мне хозяином пожить в полное свое удовольствие, я крохобором вот хожу по разным гиблым местам, будто преподобная Мария Египетская.
Да только я не очень горюю. Я вот теперь дома побывал и - нет, не увлекаюсь больше мужицкой жизнью.
Что ж там? Бедность, блекота и слабое развитие техники".
Со всею откровенностью, как бы обращаясь к миру, к людям (эту бесхитростность и нестеснительность Зощенко передает и последующим своим сказчикам), поведал Назар Ильич о том, как на фронте, в Польше, полюбил "прелестную полячку" Викторию Казимировну и на что пошел ради нее - "превозмог себя", - но досталась полячка прапорщику. И о том, как после Февральской революции послал его ротный командир, гвардейский поручик и "князь ваше сиятельство", с фронта в имение к своему отцу с письмом, а в итоге этого "великосветского приключения" он "принял и тюрьму, и ужас смертный, и всякую гнусь…".
Назар Ильич остался без семьи - в деревне его сочли покойником, поп отслужил панихиду, жена вступила в "советский брак", малолетний сын умер от "испанской болезни". И сделался он "очень даже посторонний человек в жизни", хотя и продолжал работать, где придется. Одно из упомянутых им мест службы (как бы по следу самого Зощенко) - городская милиция…
Вот какого героя увидел в тогдашней жизни и взял себе в сказчики Михаил Зощенко - не красноармейца из Образцового полка деревенской бедноты, в котором он служил во время Гражданской войны, а вчерашнего офицерского вестового, "княжьего холуя", как его обозвал, ударив в ухо, выборный командир роты, тот самый прапорщик, которому досталась "прелестная полячка"…
(Примечательно, как классово-высокомерно, по-большевистски охарактеризовал этого героя, раскрестьяненного мировой войной и революцией, А. Воронский в своей рецензии на книгу Зощенко: "Синебрюхов - жаден, животен, хитер, туп, жалок и смешон. И рассказано про него автором хорошо; свежий, сочный, молодой язык, - удачная в общем стилизация разговорной речи людей с растеряевых улиц, легкость и занимательность сюжета, - жалость и негодование, просвечивающие сквозь смех по поводу несчастной жвачности Синебрюховых".)
Однако при всей своей колоритности, Назар Ильич в роли сказчика был ограничен собственной биографией и собственной индивидуальностью. А Зощенко стремился к обобщению, искал "тип". И в очередной большой сказовой новелле "Веселая жизнь", публиковавшейся в двух его сборниках следующего года, повествование ведется уже неким неназванным рассказчиком. В данном случае рассказывается комическая история о том, как старенький отставной генерал, всю жизнь томившийся под каблуком жены, решил, наконец, "пожить разгульно".
Приведем только одну сценку, в которой генерал со своим камердинером является к очаровавшей его циркачке:
"- Имею, - говорит, - честь отрекомендоваться, - военный генерал Петр Петрович Танана. Давеча сидел в первом ряду кресел и видел всю подноготную. Я, военный генерал, восхищен и очарован. Ваша любовь, мои же деньги, - не желаете ли проехаться на Кавказ? Нужно жить да радоваться. Развязывай, брат Дидюлин, корзину.
У циркачки руки трясутся.
- Ах, ах, - отвечает, - мерси, генерал, не тревожьтесь беспокоиться. Не могу я так раз, раз, по-воробьиному, решиться на такое щепетильное дело. Я очень порядочная и за такие слова могу враз выгнать человека из помещения.
Генерал встает.
- Нету, - говорит, - не выгоняйте, умоляю вас. Я военный генерал Петр Петрович Танана, и всякие обиды и в особенности оскорбления действием мне невозможно перенести.
- Ах, ах, - говорит циркачка, - извиняюсь, генерал, я не хотела вас обидеть.
- Ну-с, - говорит генерал, - это ничего. Сердце у меня нежное и характер кроткий. Беги, брат Дидюлин, в полпивную, неси полдюжины пива. Нужно жить да радоваться.
Побежал Дидюлин в полпивную, возвращается, - сидят у зеркала генерал с циркачкой, будто новобрачные".
В "Веселой жизни" у Зощенко впервые появился некий безымянный и словно бы совсем заместивший автора сказ-чик, через лексику, взгляд, психологию которого в рассказе возникает особый эффект отражения. Вместо классического литературного рассказчика, в обязанность которого входило прежде всего объективное изложение события, Зощенко вводит своего сказчика с заведомо субъективным, а точнее, искаженным видением происходящего. И комизм произведения будет теперь зависеть не только и подчас не столько от сюжета, от лексики и несуразных поступков самих героев, сколько от курьезности в передаче, трактовке, оценке этим сказчиком описываемого им события и действующих здесь лиц, - то есть от степени несоответствия его восприятия этическим и эстетическим нормам культурного человека. А степень такой несообразности виртуозно задавалась, конечно, скрывшимся за двойные кулисы истинным автором.
В "Веселой жизни" налицо та двойная карикатура, о которой писал Зощенко в своей статье о Тэффи: само по себе остро сатирическое отношение автора к решившему, наконец, "пожить разгульно" старому генералу и прежним обычаям усиливается "эффектом отражения" их данным сказчиком. Так сказчик становится активно действующим лицом даже в тех историях, где рассказывает не о себе. Причем лицом уже собирательным, типизированным.
Но и этот сказчик, искомый по форме, не мог удовлетворить Зощенко по сути - он был из прошлой жизни и говорил о том, что прошло, исчезло напрочь. В то время как на сцену общественной жизни уже вышла из-за кулис иная масса людей…
Тогда Зощенко придумывает нового сказчика - Семена Семеновича Курочкина, своего "дорогого приятеля", "весельчака, говоруна, рассказчика", который "по профессии не то слесарь, не то механик, а может быть, и наборщик", что должно было сделать его фигуру вполне современной. И создает целый цикл его "Веселых рассказов" по большей части уже на послеоктябрьском материале (там имелся даже "Рассказ о том, как Семен Семенович Курочкин встретил Ленина").
Но цикл оказался собранным механически, заданно, и большинство вошедших в него рассказов зажили вскоре самостоятельной жизнью - без этого конкретного, "паспортного" сказчика, который был как бы обновленным вариантом Синебрюхова. Новый материал требовал новой формы, уже разведанной Зощенко в "Веселой жизни".
Так на зощенковском "экране" утвердился доселе небывалый сказчик, выявленный в современной жизни и обобщенный в тип, и - пошли кадры "Аристократки", "Нервных людей", "Бани", "Гостей", "Прелестей культуры", "На живца"…
При всем обилии в окружающей жизни материала, который на каждом шагу - на улице, в столовой, кино, трамвае - прямо-таки рвался в очередной его рассказ (среди самых известных, например, три "трамвайных" - "На живца", "Мещане", "Не надо иметь родственников"), судьба еще раз позаботилась о том, чтобы Зощенко познал, почувствовал эту жизнь изнутри.
В 1922 году был закрыт Дом искусств. Знаменитый ДИСК - "Сумасшедший Корабль", - который держался на плаву исключительно благодаря покровительству своего основателя М. Горького, скоротечно пошел на дно, как только Горький уехал за границу лечиться.
Но несколько писателей получили комнаты в другом отсеке того же здания. Зощенко и Слонимский оказались в большой густо населенной коммунальной квартире на пятом этаже, куда поднимались по лестнице черного хода, со двора.
В этой типичной советской "коммуналке" - с натуры - Зощенко написал "Нервных людей", один из своих шедевров. И в этой же квартире была создана известнейшая "Аристократка", ставшая его "визитной карточкой", эмблемой зощенковского рассказа вообще. М. Слонимский рассказал впоследствии о факте ее сотворения:
"Вспоминаю, как он, посидев у меня, пошел по делам в своей кепочке (он так до конца дней и не сменил кепку на мягкую шляпу). И вдруг через какой-нибудь час, может быть даже меньше, стук в дверь, и он появился снова у меня в комнате. Он был несколько возбужден, улыбался, в глазах как бы застыл смех.
- Понимаешь, - сказал он с некоторым недоумением, - написал сейчас рассказ.
- Как так? Ведь ты же уходил…
- Да нет. На лестнице схватило, и пришлось вернуться. Все-таки, знаешь, - прибавил он вдруг, - это вроде болезни. Вообще от хорошей жизни писателем не становятся. Надо что-то претерпеть или вообще быть больным.
Смех в его глазах растаял.
Рассказ, который он написал тогда, был "Аристократка"…"
А сам Зощенко так поведал об этом же факте в 1930 году, делясь с начинающими писателями опытом своей работы в журнале "Литературная учеба":
"Я писал где попало. Я мог писать в трамвае, на улице. Например, "Аристократку" я написал на лестнице, - т. е. весь план этого рассказа я набросал на лестнице. Я вспомнил одну фразу из события, которое мне рассказали, и на лестнице, на конверте письма, набросал сразу почти весь рассказ".
Имелось три опубликованных варианта "Аристократки". Первый вариант, появившийся в периодике, назывался "Как Семен Семенович в аристократку влюбился" и был еще подогнан под собираемый цикл "Веселых рассказов" Курочкина (по меткому определению литературоведа Цезаря Вольпе "записан на подставное лицо"). Но в том же 1924 году, когда была издана книга с этим циклом и под этим заглавием, вышел в свет еще один сборник Зощенко, - на титул которого было вынесено уже новое название ведущего рассказа - "Аристократка". Начинался рассказ фразой, где пускай лишь на мгновение, но все-таки обозначал себя по старинке истинный автор, представляющий читателю сказчика: "Григорий Иванович икнул два раза подряд, вытер подбородок рукавом и сказал…" Наконец и этот рудимент, как последний лишний кусочек мрамора на завершаемой статуе, был убран, рассказ обрел свою классическую форму: "Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фельдикосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.
А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всем объеме".
Это - из случавшегося с самим типизированным сказчиком, из его "собственной" жизни. Теперь - из тех случаев, где он - свидетель и комментатор окружающей действительности: "Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что драка, а цельный бой. На углу Глазовой и Боровой.
Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали.
Главная причина - народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.
Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастет". ("Нервные люди")
Еще - из рассказа "Прискорбный случай":
"Как хотите, товарищи, а Николаю Ивановичу я очень сочувствую.
…А был этот человек в высшей степени сознательный. Другой бы выпивший человек начал бузить и расстраиваться, а Николай Иванович чинно и благородно прошелся по проспекту. Спел что-то там такое. Вдруг глядит - перед ним кино.
"Дай, - думает, - все равно - зайду в кино. Человек, думает, я культурный, полуинтеллигентный, чего мне зря по панелям в пьяном виде трепаться и прохожих задевать?.."
Купил он за свои пречистые билет. И сел в переднем ряду. Сел в переднем ряду и чинно-благородно смотрит.
Только, может, посмотрел он на одну надпись, вдруг в Ригу поехал. Потому очень тепло в зале, публика дышит, и темнота на психику благоприятно действует.
Поехал в Ригу наш Николай Иванович, все чинно-благородно - никого не трогает, экран руками не хватает, лампочек не выкручивает, а сидит себе и тихонько в Ригу едет.
Вдруг стала трезвая публика выражать недовольствие по поводу, значит, Риги.
- Могли бы, - говорят, - товарищ, для этой цели в фойе пройтись, только, говорят, смотрящих драму отвлекаете на другие идеи…"
Еще - из рассказа "Мещане":
"Этот случай окончательно может доконать человека.
Василия Тарасовича Растопыркина - Васю Растопыркина, этого чистого пролетария, беспартийного чорт знает с какого года, - выкинули с трамвайной площадки.
…Стягивали вниз по просьбе мещански настроенных пассажиров.
Конечно, слов нет, одет был Василий Тарасович не во фраке.
Ему, знаете, нету времени фраки и манжетки на грудь надевать. Он, может, в пять часов шабашит и сразу домой прет. Он, может, маляр. Он, может, действительно, как собака грязный едет. Может, краски и другие предметы ему льются на костюм во время профессии. Может, он от этого морально устает и ходить пешком ему трудно.
И не может он, ввиду скромной зарплаты, автомобиль себе нанимать для разъездов и приездов. Ему автомобили - не по карману. Ему бы на трамвае проехаться - и то хлеб. Ой, до чего дожили, до чего докатились!"
Такою вырисовывалась людская панорама, увиденная Зощенко в повседневности и воспроизведенная им через своего героя-сказчика с его психологией, поступками, новоязом.
2. ФЕНОМЕНАЛЬНЫЙ УСПЕХ
Если в 1922 году вышла в свет всего одна книга Зощенко, первая в его жизни, то в следующем 1923-м были изданы уже четыре книги рассказов, и темп этот нарастал. Литературовед Цезарь Вольпе (опубликовавший накануне Великой Отечественной войны журнальный вариант своей "Книги о Зощенко" и погибший осенью того же 1941 года при переправе через Ладожское озеро из блокированного Ленинграда) подсчитал, что с 1922 по 1926 год вышло 25 сборников рассказов Зощенко.
За 5 лет - 25 книг! Конечно, из этого числа - много переизданий. И многие книжечки - небольшие, а то и вовсе малюсенькие, для дорожного чтения в поезде или просто в трамвае. Но показателен сам факт такого повального интереса читателей и издателей к этим рассказам и внезапно объявившемуся автору. Интерес этот ширился как эпидемия. Читатели искали его книги, покупали их нарасхват, издателям было выгодно его печатать - в 20-е годы большинство издательств являлись акционерными или кооперативными товариществами. Его печатали "Эрато", "Былое", "Картонный домик", "Эпоха" (Берлин), "Радуга", "Новелла", "Ленгиз", "Смехач", "Прибой", "Бегемот", "ЗиФ" ("Земля и Фабрика"), Причем многие из них выпускали сборники его рассказов и "полновесными" книгами и одновременно брошюрками карманного формата в сериях своих "библиотек сатиры и юмора". А о юмористических журналах и их приложениях (скажем, "Веселая библиотека "Бегемота"") и говорить нечего - Зощенко стал там заглавным автором. Указанный пятилетний период завершился выходом в свет его капитального сборника "Уважаемые граждане", который выдержал за четыре года 10 изданий (5 изданий только в 1927 году).
Вот пример тогдашней феноменальной популярности Зощенко, взятый из книги Цезаря Вольпе (которая в полном объеме была напечатана лишь пятьдесят лет спустя и, несмотря на прошедший срок и хронологический обрыв исследования, остается интереснейшей монографией о Зощенко):
"В 1928 году Госиздат устроил особый книжный базар. Для лучшего распространения книг в течение нескольких дней сами писатели должны были продавать свои книги. Были сооружены киоски, над каждым прилавком повешена напечатанная на картоне фамилия торгующего здесь писателя, и базар открылся. Бульвар около Дома книги был переполнен толпами покупателей. Здесь продавал Тынянов, здесь - Тихонов, здесь - Федин, вот тут - Корней Чуковский. И с каждым можно было вступить в разговоры и от каждого унести книжку с автографом.
Некоторые киоски пользовались особенной популярностью. Можно было, так сказать, наглядно видеть степень успеха писателя у читателей. И самое большое столпотворение было около того киоска, в котором продавал Зощенко.
За прилавком стоял человек небольшого роста, с грустной улыбкой, с какой-то почти грациозной манерой держаться. Он произносил слова тихим, усталым голосом, как замечательно сказал В. Шкловский, "с манерой человека, который хочет очень вежливо кончить большой скандал". И вокруг него кипели страсти, бурлила и напирала толпа, теснившаяся к киоску. Киоск трещал и угрожал рухнуть на виновника столпотворения.
Казалось, что у всех этих людей нет никаких других устремлений, кроме желания посмотреть на Зощенко и унести с собой от этого впечатления запас бодрости и веселья, недели на две по крайней мере.
Я помню двух молодых парней, с блаженными лицами взиравших через головы теснящихся у киоска на Зощенко. Один из них время от времени подымал руку по направлению к киоску, тыкал туда пальцем и с расплывшейся физиономией произносил: "Гы-ы-ы! Зощенко!!!""