Так меня и моих товарищей впервые опалило горячее дыхание войны. Сколько потом было пережито страшных минут, но эта первая бомбежка навсегда осталась в памяти.
Бомбардировщики улетели, а в вагоне еще долго стояла тишина. Под ритмичный перестук колес все молча переживали случившееся. Видимо, у каждого, как и у меня, бродила мысль: "Вот и и бою не были, и фашиста живого не видели, а товарищей уже потеряли".
Вздохнув, я достал из планшетки список личного состава и, помедлив, вычеркнул две фамилии.
Ко мне подошел младший политрук Стаднюк и протянул листок, вырванный из ученической тетради, - письмо родителям погибшего.
"Дорогие родители нашего боевого товарища красноармейца Феди Малышенко! - писал Иван Афанасьевич. - Мужайтесь: сегодня осколок фашистской бомбы прервал боевой путь вашего сына. Мы знаем, что вашему горю не помочь словами сочувствия. И все же считаем своим долгом сказать: за смерть нашего дорогого товарища мы отомстим фашистам. Клянемся вам в этом!.."
- Надо бы по имени и отчеству обратиться, - сказал я, возвращая письмо.
- Домашний адрес погибшего записал, а вот имя и отчество родителей, к сожалению, не догадался… - Стаднюк горестно вздохнул: - Разве все предусмотришь? Так неожиданно…
Иван Афанасьевич обладал редкой способностью быстро сходиться с людьми, вызывать их на откровенность. Более опытный - Иван Афанасьевич после окончания института работал инженером на шахте, потом его выдвинули на партийную работу в райком, - он очень помогал мне в изучении подчиненных, в налаживании взаимопонимания с ними. А люди в роте подобрались крепкие, надежные, в основном шахтеры из Донбасса.
- Восемь членов партии и три кандидата, да еще комсомольцы! - с гордостью сообщил Стаднюк. - Это наша надежная опора в бою, товарищ лейтенант. Только надо продуманно расставить их, чтобы в каждом расчете были один-два коммуниста.
Так мы и поступили.
Младший политрук всегда в окружении бойцов: то ведет задушевную беседу, то с юношеским задором устраивает соревнование, кто лучше знает обязанности номеров минометного расчета.
Взглянул на него и невольно улыбнулся, вспомнив, с каким азартом в первый день своего пребывания в роте он заявил мне, что постарается освоить обязанности всех номеров. Его рябоватое лицо при этом покрылось легкой краской смущения. Словно опасаясь, что я упрекну его в хвастовстве, Иван Афанасьевич спросил:
- А что, думаете, не смогу?
- Сможете, Иван Афанасьевич, сможете, - поспешил успокоить я своего энергичного заместителя, - если ежедневно будете заниматься вместе с минометчиками.
С того дня Стаднюк не переставал учиться. Как-то я наблюдал такую картину. Довольно быстро подготовив данные для стрельбы - в этом ему помогало хорошее знание математики, - Стаднюк начал подробно излагать своему "учителю" - командиру расчета старшему сержанту Поливоде, - какой, по его мнению, прицел следует установить, чтобы поразить пехоту, залегшую в километре от огневой позиции минометчиков. Степан Поливода слушал пространные объяснения Стаднюка, командирский язык которому явно не давался, и неодобрительно покачивал головой. Затем, подав короткую команду, Поливода попросил младшего политрука повторить ее. После нескольких безуспешных попыток Стаднюк осипшим голосом повторил-таки команду и с чувством исполненного долга отошел от миномета…
Тяжелая грозовая туча стремительно наползает на землю, не успевшую остыть за короткую ночь от вчерашнего зноя. И вдруг хлынул проливной дождь. Мы обрадовались: теперь не страшны фашистские самолеты.
После первой бомбежки мы убедились, что старания капитана Тонконоженко не пропали даром. Хотя пулеметчикам не удалось сбить ни одного бомбардировщика, интенсивный пулеметный огонь заметно нервировал фашистских летчиков. Они беспорядочно сбросили бомбы.
Из низких туч, серым покрывалом окутавших прокаленную июльским зноем землю, словно из губки, стиснутой мощной ладонью, струится теплый дождь. Разморенные влажной духотой, минометчики, устроившись на нарах и у полуоткрытой двери, тихо обмениваются впечатлениями. А я пытливо всматриваюсь в своих подчиненных, стараясь представить каждого из них в бою. Я еще не успел как следует изучить бойцов и командиров, но теперь они уже не кажутся мне безликой массой, как в первый день.
Особую симпатию испытываю к старшине роты Николаю Федоровичу Охрименко, могучего телосложения украинцу, с пухлыми румяными щеками и вислыми пшеничными усами. Большие светло-голубые глаза, опушенные рыжеватыми ресницами, и нос величиной с небольшую круглую картофелину придают старшине чрезвычайно добродушный вид. Правда, мне докучает хозяйственная рачительность Охрименко. Он тащит в вагон все, что попадется на глаза: старое порванное обмундирование, кем-то выброшенные разбитые кирзовые сапоги, солдатские котелки, а на одной станции приволок ящик гвоздей, пилу и несколько топоров.
- Зачем это нам, товарищ старшина? - удивился я.
- В добром хозяйстве, товарищ комроты, ничего лишнего не бывает, усе сгодится: може, строить чого прийдется… - Николай Федорович старается говорить по-русски, но машинально вплетает в речь украинские слова.
Я советую сдать ненужные нам вещи, а Охрименко, вытягиваясь во весь свой богатырский рост и моргая ресницами, упрашивает:
- Дозвольте трошки повременить… Выбросить успеем, коли из вагонов нас, едят их мухи, выселят.
"Едят их мухи" - любимая присказка Охрименко.
Закадычным другом старшины стал ротный санинструктор Сидор Петренко. Держится он с апломбом опытного врача, хотя ушел на фронт со второго курса медицинского института. Когда на днях боец Осадчий пожаловался ему на незначительную резь в желудке, наш ротный эскулап уложил его на нары, усердно прощупал, посмотрел язык и надолго задумался. Потом достал блокнот и стал что-то писать. Закончив, оторвал листок и протянул мне. "Диагноз", сумел прочитать я заголовок, но дальше не мог разобрать, поскольку Петренко вывел аккуратными латинскими буквами несколько медицинских терминов.
- Что это? - удивился я.
Петренко, приблизившись, прошептал мне в ухо:
- Товарищ комроты, Осадчего надо немедленно госпитализировать: возможно, у него брюшной тиф.
"Брюшной тиф! Этого еще не хватало!" - ужаснулся я, на секунду представив себе, как зараза распространяется в роте и выводит ее из строя.
Прочитав на моем лице тревогу, Петренко с важным видом добавил:
- Не беспокойтесь, приму немедленные меры к пресечению инфекции.
До очередной остановки Петренко изолировал Осадчего от товарищей в углу вагона и ни на минуту не отходил от него.
Перепуганный Осадчий сразу сник, побледнел, на лбу выступили мелкие бисеринки пота, глаза осоловели. Видимо, у него нарастал жар.
Узнав, о чем мы с санинструктором шептались, Стаднюк, поманив Петренко пальцем, тихо спросил:
- А вы уверены в диагнозе? - Заметив, что Петренко смутился, добавил: - В таком случае нечего без пожара бить в набат.
Бойцы сочувственно смотрели на товарища и встревоженно шептались. Кто-то за моей спиной тихо спросил:
- А чего с ним приключилось?
- Кто ж его знает, скорее всего, холера бо чума…
- А может, проказа?
- Все едино: хрен редьки не слаще.
Заметив обеспокоенные лица бойцов, Стаднюк присел рядом с Осадчим и, положив руку ему на голову, сказал:
- Ну что ты, товарищ Осадчий, раскис, как столетняя бабка? Чуть закололо, а ты уже и помирать собрался.
- Да я що, - оживился боец, - это товарищ санинструктор балакает, що мое дило плохо, а я ничего, и резь в животе уже прошла.
Однако ночью на ближайшей остановке Петренко при помощи старшины все же доставил Осадчего в батальонный медпункт к опытному фельдшеру.
И каково же было наше удивление, когда утром на следующей остановке вслед за добродушно улыбающимся старшиной в вагон вскочил бодрый и радостный Осадчий.
- Усе у норме, товарищ комроты! - отрапортовал Охрименко. - Осадчий, як объявил товарищ хвельдшер, зовсим не заразный, трошки понос у його, так мы його быстро вылечим.
Убедившись, что ничего страшного ему не угрожает, Осадчий весело обменивался с товарищами репликами, потешаясь над своим недавним испугом и над ошибкой нашего "ученого" медика.
Сконфуженный Сидор Петренко появился в вагоне только под вечер, во время раздачи обеда. Используя обеденную сутолоку, он забрался в вагон и, получив порцию супа, залез на верхние нары, где затих до утра.
Бедный ротный эскулап! Если б он знал, что на постановке диагноза, случалось, и академики спотыкались, он бы спокойнее переживал свою ошибку.
Однако "научный" просчет нашего медика не поколебал уважения Охрименко к своему другу. Он по-прежнему обращался к нему, несмотря на молодость бывшего студента, по имени и отчеству.
Чем дальше продвигаемся мы на северо-запад, тем чаще задерживаемся на станциях: железная дорога забита в обе стороны; составы идут сплошным потоком. Много санитарных поездов с ранеными. Наш эшелон еще два раза бомбили, и снова нам удалось проскочить без существенных потерь.
На стоянках бойцы, наслушавшись рассказов раненых, возвращаются в вагон заметно помрачневшими, задумчивыми: раненый всегда оценивает обстановку более пессимистично, чем здоровый. Все чаще Иван Афанасьевич Стаднюк оказывается в затруднении: по кратким газетным сообщениям тех дней трудно убедительно объяснить неожиданное для советских людей тяжелое положение на фронтах.
На очередной станции Иван Афанасьевич побежал в штабной вагон в надежде раздобыть свежую информацию.
Эшелон уже набирал скорость, когда младший политрук вскочил в теплушку и, лихорадочно достав из кармана гимнастерки вчетверо сложенную газету, потряс ею над головой:
- Все ко мне!
Бойцы окружили его плотным кольцом. Убедившись, что привлек внимание присутствующих, Стаднюк развернул газету и, обведя всех посерьезневшим взглядом, объявил:
- Слушайте обращение к советскому народу, с которым товарищ Сталин выступил 3 июля по радио. - Довольно слабый голос младшего политрука неожиданно наполнился металлом: - "Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! - Голос Стаднюка отчетливо доносится сквозь ритмичный перестук колес. - Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии… враг продолжает лезть вперед…"
Стаднюк зачитывает ту часть речи, в которой Сталин перечисляет районы страны, оккупированные фашистскими войсками. Глаза бойцов, устремленные на младшего политрука, казалось, спрашивают: "В чем же дело? Почему так случилось?" И Стаднюк, как бы отвечая на вопросительные взгляды слушателей, продолжает:
- "Как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов? Неужели немецко-фашистские войска в самом деле являются непобедимыми войсками, как об этом трубят неустанно фашистские хвастливые пропагандисты?"
Стаднюк обводит взглядом взволнованных слушателей, словно это он сам задает им вопрос, затем решительно восклицает:
- Конечно нет!
- Правильна-а-а! - узнаю прокуренный баритон Федора Браженко, заряжающего из расчета сержанта Мишина. - Били самураев, побьем и фашистов!
Младший политрук продолжает взволнованно читать:
- "…гитлеровская фашистская армия так же может быть разбита и будет разбита, как были разбиты армии Наполеона в Вильгельма".
Все минометчики дружно аплодируют. Стаднюк, подняв руку, чтобы восстановить тишину, продолжает:
- "Что касается того, что часть нашей территории оказалась все же захваченной немецко-фашистскими войсками, то это объясняется главным образом тем, что война фашистской Германии против СССР началась при выгодных условиях для немецких войск и невыгодных для советских…"
По выражению лиц видно, что красноармейцы поражены стремлением Сталина не преуменьшать опасность, которая угрожает стране, а, наоборот, подчеркнуть ее. Особенно потрясли нас слова: "Дело идет, таким образом, о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том - быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение".
Я заметил, как побледнели лица бойцов. Нетрудно было понять, какую бурю в их сознании вызвали эти поистине страшные слова, произнесенные человеком, каждое слово которого было для нас непреложной истиной! Мы понимали, что, если Сталин со всей присущей ему прямотой и суровостью заявляет о такой возможности, значит, положение на фронте серьезнее, чем мы полагали.
"Ну уж нет, - думаю я, сжимая кулаки, - лучше смерть, чем фашистское ярмо! Превратиться в их раба? Никогда этого не будет!" По лицам бойцов я понимаю, что подобные мысли волнуют и их.
Наконец Стаднюк, решительно тряхнув головой и строго обведя глазами слушателей, твердым голосом произносит:
- "Необходимо… чтобы в наших рядах не было места нытикам и трусам, паникерам и дезертирам…"
Минометчики переглядываются, словно стараются убедиться, что среди них подлецов нет и не может быть. А слова "нужно немедленно предавать суду военного трибунала всех тех, кто своим паникерством и трусостью мешают делу обороны…" вызывают всеобщее одобрение.
Стаднюк аккуратно складывает газету, завертывает ее в носовой платок и прячет в нагрудный карман гимнастерки.
- Вы понимаете, товарищи, что началась не обычная, а народная война против фашизма. И в ней мы не будем одиноки. Нас поддержат все честные люди мира…
Негромкий голос Стаднюка потонул в возбужденных возгласах красноармейцев и сержантов. Яростно потрясая над головой жилистыми руками, черными от въевшегося в поры антрацита, командир расчета Василь Сероштан, озорно сверкая белыми зубами, кричит:
- А не желают ли фашистские "лыцари" попариться в кровавой бане? Мы устроим им свинцовую баню! Так, хлопцы?!
- Так, Василь, так! - подтверждают товарищи.
- Не видать фашистам победы як своих ушей! - вновь слышится прокуренный баритон Федора Браженко. - Только бы до них, сучьих детин, добраться! - грозит он кулаком воображаемым фашистам.
- Товарищи! - Утробный бас парторга Лысова привлек общее внимание. В теплушке наступила тишина. Этот среднего роста степенный забойщик пользуется непререкаемым авторитетом у минометчиков, многие из них знают его по совместной работе в шахте. - Дорогие товарищи! - повторяет Лысов, распрямляя слегка сутулые плечи. Заметный шрам, рассекающий правую щеку, делает неулыбчивое лицо парторга суровым. Лишь спокойный взгляд больших серых глаз смягчает его. - Выслушав обращение товарища Сталина поклянемся бить треклятих фашистов до последнего вздоха! - говорит парторг медленно, словно мысленно взвешивает каждое слово. - Будем бить их по-нашему, по-шахтерски, кайло им в горло! Покажем где раки зимуют! - Лысов угрожающе взмахнул кулаком, шрам на щеке побагровел, а в ответ со всех сторон послышались страстные возгласы:
- Клянемся!
- Будем бить проклятых!
- Клянемся!
- Клянемся!
В теплушке еще долго продолжается взволнованный разговор. Выступление Председателя Государственного Комитета обороны явилось в те трудные дни поистине лучом света, которым Центральный Комитет нашей ленинской партии осветил путь к победе над смертельным врагом. Меня особенно поразило, что партия в тяжелые для нашей Родины дни провозгласила лозунг об оказании помощи "всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма". Это убедительнее всего свидетельствовало об уверенности руководителей нашей Коммунистической партии и Советского правительства в победе над фашистскими агрессорами.
Началась третья неделя войны. Наш эшелон миновал какой-то крупный город, растворившийся в вечерней мгле. Не светилось ни одного огонька. Уже на выезде из города кто-то крикнул стрелочнику, встречавшему состав у переезда:
- Какой город?
- Смо-ле-е-е-нск! - донеслось из темноты.
Когда проскочили Рудню, стало ясно, что следуем на Витебск. Однако за станцией Лиозно машинист резко затормозил. Отодвинув дверь теплушки, пытаюсь узнать причину остановки. Вдруг из первого вагона, в котором размещалось командование батальона, выпрыгивает один из командиров и что-то кричит. От вагона к вагону передают команду:
- Выгружаться! Командиры подразделений, к командиру батальона!
Поручив Стаднюку вывести людей из вагонов и рассредоточить их, поспешил к штабному вагону. Там в глубокой задумчивости прохаживался капитан Тонконоженко. Когда командиры подразделений собрались, он внимательно и строго посмотрел на них.
o - Товарищи! - Голос капитана спокоен. - Путь по железной дороге закрыт: следующая станция разрушена. Дальше предстоит следовать пешим порядком. Главные силы дивизии уже выступили на Яновичи и далее на Витебск. Наш полк следует на соединение с ними.
Перечислив населенные пункты, через которые пролегал путь батальона, комбат поручил начальнику штаба лейтенанту Веселову указать командирам рот места расположения перед началом марша, порядок следования подразделений.
Когда начальник штаба выполнил это указание, снова заговорил Тонконоженко:
- Товарищи! На марше будьте особенно бдительными. Сплошного фронта нет. Возможно внезапное нападение не только мелких воздушных десантов, но и прорвавшихся подвижных частей противника. При встрече с противником действуйте активно. Особое внимание уделяйте разведке и наблюдению…