В назначенное время батальон выступил из района сосредоточения. Даже июльская ночь после изнуряющей духоты теплушки не казалась такой душной, какой она была в действительности. С удовольствием вдыхаю ароматный воздух. Легкий ветерок щекочет обоняние запахами окружающих лесов и скошенного сена. Идем без опаски, благо фашистские самолеты пока не летают. На западе в небе танцуют яркие всполохи: там проходит фронт. До него, видимо, еще далеко, поскольку не слышны даже разрывы артиллерийских снарядов. Настроение у всех приподнятое. Шахтеры - люди, как я уже убедился, не унывающие ни в какой обстановке, обладающие большим чувством юмора. Во время десятиминутных остановок они собираются кучками, беззлобно подшучивают друг над другом. То в одной, то в другой группе слышится смех. Я завидую им. У меня на душе тревожно: предстоит вести в бой умудренных жизнью людей. Обладаю ли я необходимыми для этого знаниями и морально-боевыми качествами? В военном училище нам, курсантам, постоянно указывали, что верность коммунистическим идеалам и высокое сознание долга, патриотизм и интернационализм должны быть у командира Красной Армии развиты особенно сильно. Ведь он наделен властью, которая дается только военному руководителю. Только командиру предоставлено право вести людей навстречу смертельной опасности во имя победы над врагом. Значит, командир обязан стоять выше своих подчиненных в нравственном отношении, быть для них авторитетом, примером, образцом для подражания. Нам постоянно внушали, что командир должен обладать особым характером, который часто именуют военным. А в основе его лежит прежде всего сильная воля, ибо все другие качества командира - дисциплинированность и самодисциплина, неукоснительная требовательность к себе и подчиненным, личная храбрость и мужество присущи лишь человеку сильной воли. Нам постоянно внушали, что среди всех качеств командира особое место занимают храбрость и мужество. Быть храбрым - значит не дрогнуть перед лицом любой опасности, с которой командир встретится в бою. Быть мужественным, говорили нам, - значит обладать способностью принимать смелые решения, пойти на разумный риск, принять на себя всю полноту ответственности за свое решение и с железной настойчивостью провести его в жизнь. Память воскрешает слова, услышанные однажды на лекции: "Воля должна быть обязательно одухотворена высокой, благородной идеей. В противном случае сильная воля может оказаться направленной и не в ту сторону".
Каждого командира, а не только начинающего, волнует мысль: сможет ли он проявить все эти необходимые качества военного характера в предстоящем бою? Волновала, естественно, эта мысль и меня.
Обхожу отдыхающих бойцов, прислушиваюсь к их беседам. Незамеченным подхожу к группе, где смеются особенно заразительно.
- Так вот, хлопцы…
По голосу узнаю сержанта Василя Сероштана, неистощимого рассказчика и балагура, самого веселого и обаятельного человека в роте.
- Случилось это в тридцать первом. Полюбил я дивчину. Да так полюбил, что описать невозможно, - это самому пережить надо. Была она такая хрупкая, такая нежная, что я, бывало, при встрече и прикоснуться к ней боялся. Смотрю молча и вздыхаю. А Ганна, так звали мою коханую, глядит на меня своими синими-синими очами и с улыбкой спрашивает: "Что с тобой, Василь, уж не занздужил ли?"
А я в ответ только шумно, как опоенный конь, вздыхаю. Что со мной приключилось, сам не пойму. Никогда за словом в карман не лез, а тут язык словно к нёбу прилип. - Рассказчик на мгновение умолк, вздохнул, бросил и тщательно растер сапогом остаток самокрутки и, словно вспомнив что-то весьма милое его сердцу, с ласковой улыбкой продолжал: - Виделись мы каждую удобную минуту. Жить друг без дружки не могли. Но, на нашу беду, родители моей коханой были набожные люди. И категорически потребовали, чтобы мы венчались. Я - комсомолец. Церковь для меня заказана. А Ганна моя была единственной у родителей. Сильно любила и жалела их. Не хотела идти против их воли. И на все мои уговоры отвечала: "Потерпи, любимый, все как-нибудь образуется".
Так продолжалось почти год. Наконец наш комсомольский секретарь Оксана Собко нашла выход…
- Становись! - раздается вдруг по колонне.
Не успев дослушать историю любви своего товарища, бойцы быстро занимают места в строю. Колонна продолжает путь.
И так на каждом привале. Повсюду оживленные разговоры - и ни слова о войне, будто сговорились, только о родных и близких, о домашних делах. Видно, хотелось подольше не расставаться с прежней счастливой жизнью, которую так вероломно нарушили фашисты. Хотелось уйти от мыслей о возможной смерти, о тех испытаниях, которые ожидают впереди.
В июле рассветает рано. Солнечный диск еще не появился из-за горизонта, а вокруг уже совсем светло. Все с опаской поглядывают на безоблачное небо: в любую минуту могут появиться фашистские самолеты.
Судя по времени, мы прошагали около двенадцати километров. Когда остановились на очередной привал, комбат Тонконоженко приказал увести роты в лес. Он сообщил, что скоро должны подойти автомашины, на которых мы и преодолеем оставшийся путь. Едва мы успели расположиться в лесу, как ко мне подбежал командир второго взвода лейтенант Павел Степанов. Поправив ремень на своей поистине девичьей талии, он приложил руку к пилотке.
- Товарищ командир, - произнес он почему-то шепотом, - позади нас, на поляне, полуторка с патронами, а при ней шофер и подозрительный тип в командирском обмундировании. Звание отгадать трудно: петлицы спороты. Но, судя по следам нарукавных нашивок, капитан…
Сообщение заинтересовало, бегу за Степановым, опасаясь, что подозрительные лица с полуторкой удерут. Однако машина оказалась на месте. Шофер что-то колдовал над мотором, а человек в командирской форме сидел на подножке автомашины, безвольно свесив голову на грудь.
- Кто вы такой и куда следуете? - Тон у меня решительный и строгий.
Незнакомец медленно поднимает голову. В глазах его удивление. Повторяю вопрос.
- Капитан Ситников, выходим из окружения, - отвечает он, продолжая сидеть.
- Вы - капитан? - Мой голос полон презрения. - Где ваши знаки различия? Вы самозванец…
Сидевший злобно смотрит на меня:
- Вот попадешь в окружение, молокосос, тогда узнаешь, почему я срезал знаки различия… Немцы расстреливают командиров и политработников на месте.
- Что в машине?
- Винт-патроны, - вмешивается в разговор подошедший шофер, видя, что спутник его замялся.
- Куда же вы их везете? Ведь фронт там, - махнул я на запад.
- Вез в хозвзвод нашего батальона, а вот капитан, - шофер с обидой указывает на сидящего, - остановил и приказал следовать с ним, объяснив, что впереди немцы, что весь наш полк погиб.
- Это правда?
- Да… - Капитан на мгновение замялся. - Нашу дивизию окружили. Я чудом выскочил на автомашине, которую в дороге перевернуло взрывом. Шофер погиб. По пути встретил вот эту, повернул ее назад: иначе она попала бы к немцам.
Я был новичком на фронте, но чувствовал, что капитан, если он был действительно капитаном, чего-то недоговаривает. Почему он один? Почему гонит машину с патронами в тыл, когда впереди наши войска сражаются и у них каждый патрон на счету? Наконец, почему он спорол знаки различия? Это явная трусость, а разве можно верить трусу?
- Ваши документы! - В моем голосе все меньше решительности и строгости, начинаю сомневаться: имею ли я право допрашивать старшего по званию.
- Нет у меня документов. Зарыл я их в лесу, - еще более озлобился капитан. - Я же человеческим языком, кажется, говорю, что был на территории, занятой немцами… Не мог я оставить при себе документы, неужели ты не понимаешь, лейтенант?
- Не понимаю! - начинаю сердиться и я. - И вообще в Красной Армии принято обращаться друг к другу на "вы". Прошу следовать за мной… - А сам думаю: "Сдам этого типа в штаб, там разберутся. Патроны пригодятся в предстоящем бою".
Но тут произошло неожиданное. Задержанный, сказав, что возьмет полевую сумку, открыл дверцу, покопавшись в кабине, выхватил револьвер и резко повернулся ко мне лицом. Хотя я и не ожидал такого поворота событий, однако, решив, что он будет стрелять в меня, машинально вырвал из раскрытой кобуры револьвер. Но капитан приставил дуло к сердцу и нажал на курок. Раздался приглушенный выстрел. Капитан опрокинулся навзничь, ударившись головой о подножку машины. Машинально оглядываюсь на шофера. На его лице брезгливая гримаса. Он сплюнул и, выругавшись, с горечью сказал:
- И такому трусу я поверил! Товарищ командир, - повернувшись ко мне, он вытянул руки по швам, - теперь свой полк я уже не найду. Еще действительно попаду к немцам в лапы. Возьмите меня с собой. Винтовка у меня есть, и автомат, между прочим, немецкий в кабине валяется. Пригожусь в бою.
Я изучающе смотрю в глаза бойцу. Он отвечает открытым, смелым взглядом, словно говорившим: "Не бойтесь, не подведу".
- Вам приходилось участвовать в бою?
- С первого дня войны отступаю, от самой границы. Участвовал в боях в составе стрелковой роты пулеметчиком. А потом, когда погиб шофер нашей единственной в батальоне машины, меня, как бывшего тракториста, посадили вместо него. Всего три раза пришлось съездить за боеприпасами. Поехал в четвертый, а тут в наш тыл прорвались фашистские танки. Хотел лесной дорогой добраться до батальона, а капитан приказал мне следовать с ним. Напрасно я его послушался… - Помолчав, шофер задумчиво, словно размышляя вслух, проговорил: - Где-то теперь наш полк? Что с ним?..
- А вы знали капитана?
- Так точно! Он из штаба полка.
Убедившись, что шофер - бывалый воин, с интересом всматриваюсь в его простое, широкоскулое, покрытое мелкими веснушками лицо, на котором выделяются светло-голубые, словно выгоревшие на солнце, глаза. Он уже третью неделю участвует в боях, все это время отступал, но никакой растерянности в нем не заметно. Он подтянут, испачканное машинным маслом обмундирование аккуратно заштопано, лицо чисто выбрито. Мне он понравился. Охотно зачислил бы его в свою роту, но такое решение мог принять только командир полка. Приказываю вести машину к комбату. По дороге с интересом расспрашиваю солдата о боях, в которых он участвовал. Хотелось узнать, чем он объяснит причину отступления наших войск. На мой вопрос боец, выровняв ход машины после очередного ухаба, отвечает уверенно, словно уже не раз задумывался над ним:
- Вся беда в танках! Пехоту его мы одолеваем. Еще ни разу не видел, чтобы она прорвалась через нас без танков. В рукопашной немец слаб. Лицом к лицу не выдерживает. Принимает бой, только нахлебавшись шнапсу. Это водка так у них называется, - поясняет солдат. - Как схватишься с фашистами грудь в грудь, то такой дух шибает в нос, будто бочку первачу разлили у тебя под ногами… В общем, бить их можно. Только вот против танков устоять трудно. Пускают они их сплошной стеной… Расстреливают их артиллеристы один за другим, а вслед новые выползают. Не успевают артиллеристы их остановить. А у иных такая броня, что снаряды отскакивают от них, как горох от стенки. Многие прорываются к пехоте. Тогда тяжело приходится. Ползают они по окопам и вертятся на одном месте: все стараются сровнять окопы с землей, живыми закопать в них пехотинцев. А у пехотинца против танков первое время ничего не было. Потом командиры научили связывать гранаты по пять штук: четыре рукоятками в одну сторону, а пятую - в другую. Тяжелая получается штука. Не каждый ее забросит под танк издалека, да еще попасть надо точно под гусеницу. Потом наш командир батальона капитан Жилин, боевой такой и выдумщик большой, разжился на складе авиационным бензином, приказал собрать в ближайшей деревне все пустые бутылки, наполнить их бензином. А вместо пробки в горлышко затолкнули кусок пакли, пропитанной бензином. Он мгновенно вспыхивает даже от горящей папиросы. А тут уж лови момент, бросай на вражеский танк: бутылка при ударе о броню разлетается вдребезги, бензин растекается и мгновенно вспыхивает. Сначала мы бросали куда попало, а потом нас научили пропускать танк мимо себя и бросать бутылку ему вслед, на моторную часть. Если попадешь - танку крышка: пожар неминуем.
Я слушал рассказ бывалого солдата с волнением. Ведь про бутылки с бензином читал еще в училище. Не то в газете, не то в книге, посвященной гражданской войне в Испании. "Это же находка! - радостно думаю я. - Поджечь танк легче, чем попасть под гусеницу тяжелой связкой гранат".
Комбат Тонконоженко распорядился самоубийцу похоронить, а машину с патронами оставить при батальоне. Когда я рассказал комбату о только что услышанном способе борьбы с танками, он удивленно посмотрел на меня:
- Ну и выдумщик ты, лейтенант! Если бы этот способ был эффективным, то и уставом он был бы предусмотрен, а бутылок нам промышленность наделала бы сколько надо. - И с иронией добавил: - Я знаю еще более "действенный" способ борьбы с фашистскими танками: бросить в люк танка несколько бутылок нашей сорокаградусной, танкисты выпьют и окосеют. Тогда бери их голенькими…
- Напрасно, комбат, иронизируешь, - вмешался присутствовавший при нашем разговоре заместитель командира батальона по политической части старший политрук Пегов. - Способ, о котором говорит Алтунин, применяли испанские республиканцы в борьбе с танками генерала Франко. Думаю, надо посоветоваться с начхимом полка. Он-то должен соображать в этом деле.
- Ладно. Советуйтесь. А мне сейчас надо позаботиться о безопасности марша.
Комбат куда-то торопливо зашагал.
Трагическое событие, невольным участником которого я стал, запечатлелось в моей памяти. Минули десятилетия, а до сих пор помню молодого, полного сил человека, погибшего из-за слабоволия и трусости. Ужасная, позорная смерть! Душа этого человека умерла еще тогда, когда он трусливо покинул товарищей. Справедливо утверждают мудрые люди, что трусы умирают много раз, а мужественные - только однажды.
Вскоре подошли автомашины. Захватив оружие и боеприпасы, батальон продолжал путь к фронту. Старенькие грузовики, натужно подвывая моторами, медленно ползли по разбитым проселочным дорогам, подпрыгивая на колдобинах и оставляя за собой шлейф серой пыли. Колонна представляла отличную цель для вражеской авиации. Только смертельная угроза, нависшая над Витебском, вынуждала командующего 19-й армией генерал-лейтенанта Конева двигать войска даже днем.
Не прошло и двух часов, как с юго-запада появились "юнкерсы" под прикрытием шести "мессершмиттов". Дорога, по которой двигался наш батальон, пролегала через перелески. Смешанный лес то приближался, то отступал от дороги. Машины, на которых разместились минометчики, как раз пересекали очередной луг, в конце которого в пятистах - шестистах метрах темнели деревья, когда по колонне прокатилась команда "Воздух!".
Машины стали сворачивать с дороги вправо и влево, стремясь рассредоточиться и укрыться под сенью леса. А когда фашистские бомбардировщики начали пикировать, машины максимально сбавили скорость, и красноармейцы горохом посыпались с них, прихватив с собой винтовки. Отбежав в сторону от машины, распластываюсь на земле. Подняв голову, со страхом наблюдаю, как от самолетов отделяются маленькие черные точечки и устремляются к земле. Понимая, что эти точечки через несколько секунд превратятся в гигантские столбы дыма, огня и земли, инстинктивно пытаюсь вдавить тело в сухую землю. Один мудрец сказал, что опыт - учитель, очень дорого берущий за уроки, но зато никто не научит лучше его. Мне еще не приходилось вот так лежать на земле и смотреть, как падают бомбы. И естественно, у меня не было опыта в определении места их падения. Оставалось только ждать: а может, пронесет? И все же любопытство берет верх над чувством самосохранения, вновь быстро приподнимаю голову и вижу, как одна из точечек накрыла автомашину. Это было последнее, что смог я увидеть. Земля подо мной заходила ходуном. Сверху падают и больно ударяют комья земли. О каску дважды чиркнули осколки. Я потерял счет времени. Казалось, прошла вечность с того момента, когда первые взрывы всколыхнули землю. Снова осторожно приподнимаю голову. Вижу, как бомбардировщики, атакованные тремя юркими "ястребками", спасаются бегством. А в стороне два наших истребителя пытаются задержать самолеты прикрытия. "Мессершмиттов" пять. Семь самолетов кружатся в бешеной карусели. Даже неопытному глазу видно, что на "ястребках" ведут бой отчаянно смелые летчики. Они ухитряются сбить два фашистских самолета. Вдруг один из "ястребков" заваливается на крыло и падает вниз, оставляя за собой густой шлейф черного дыма. От него отделяется черная точка, над которой вспыхивает белый купол парашюта. Один из фашистских истребителей пикирует на спускающегося летчика, но уцелевший "ястребок", спасая товарища, стремительно идет навстречу "мессершмитту", намереваясь сойтись с врагом лоб в лоб. Самолеты сближаются на одной горизонтали. Кажется, столкновение неминуемо, но нервы фашиста не выдерживают: буквально за несколько секунд до столкновения самолет со свастикой вдруг резко взмывает вверх. И в это же мгновение послышалась длинная пулеметная очередь. Фашистский истребитель загорается и падает. Вскоре где-то за лесом раздается сильный взрыв.
Встреча с врагом
Батальон втянулся в крупный населенный пункт Яновичи и, благополучно проскочив тихий деревянный городок, ушел дальше, к Западной Двине. Вдруг колонна остановилась. Прибежал связной от командира батальона и передал приказ: "Спешиться и укрыться в ближайшем овраге". Пока рота занимает отведенный ей участок, я взбираюсь на пригорок и внимательно всматриваюсь в сторону, где небо освещено заревом пожаров и откуда доносится глухой гул артиллерийской канонады. Там, по моим предположениям, находится Витебск. Судя по всему, город оказался в центре разгоревшегося боя. "Почему мы остановились? Почему не спешим на помощь сражающимся? Какую задачу нам предстоит выполнять?" Эти и другие вопросы теснятся в моей голове.
Отправил старшину с пятью бойцами за продуктами. Бойцы голодны. За день во рту маковой росинки не было.
- Что принесли? - поинтересовался я, когда Охрименко возвратился.
Охрименко, осторожно опустив на землю мешок, огорченно машет рукой:
- Одним хлебом, едят его мухи, придется питаться, товарищ командир, продукты еще не подвезли.
Он развязывает мешок и, засунув в него руку, удивленно свистит:
- Ну и дела, товарищ командир! Здесь не хлеб, едят его мухи, труха какая-то….
Осветив фонариком содержимое мешка, я понял, что произошло: видимо, на мешках сидели солдаты хозвзвода и успевший зачерстветь хлеб превратился в крошево.
- Что будем делать, товарищ командир? - Охрименко в растерянности почесывает затылок. - Вот дела, едят их мухи.
Вид хлебного крошева напомнил мне, как в голодные годы отец. иногда делал себе на ужин тюрю. Для этого он мелко крошил хлеб, резал луковицу, солил и, добавив ложку подсолнечного масла, заливал все колодезной водой и с большим аппетитом съедал. А мы и тюрю приготовить не можем. У нас ни соли, ни лука, только хлебное крошево да вода из ближайшего ручья. Озадаченное лицо старшины вдруг озарилось улыбкой первооткрывателя. Наверное, таким было выражение лица Архимеда, когда он открыл свой известный ныне каждому школьнику закон. Охрименко поспешно вытащил из вещевого мешка котелок и, насыпав его доверху, протянул сержанту Сероштану: