Тому Пейну распад филадельфийской милиции принес своеобразное облегченье: слабые уходят, немногие сильные остаются; и притом у него никогда не бывало такого товарища, как этот высокий пенсильванец с неторопливой речью. Пейн читал ему выдержки из "Здравого смысла", и взаимное уважение еще крепче привязало их друг к другу. Моррисон рассказал ему, как потерял жену и ребенка и остался один-одинешенек в темном лесу; шагая бок о бок по дороге, они делили друг с другом одиночество и каждый знал, о чем думает другой.
Равнины Джерси еще не покрылись в те дни дымящими заводами и бесконечным лабиринтом железных дорог; от одной сосновой пустоши до другой миля за милей тянулись зеленовато-желтые болота, населенные одними лишь стаями птиц, с шумом взлетающими в воздух при приближеньи, змеями да лягушками; уныло безжизненные днем, болота на рассвете и на закате блистали нездешней красотой.
Миновав Элизабеттаун, они часами шли и шли по этой безмолвной, неоглядной равнине, так живо напоминавшей Пейну топкие фены Англии. Он рассказывал Моррисону о том, чего насмотрелся мальчишкой в пьяном аду Лондона; надежда, угасшая было в них, постепенно оживала, спокойные пространства болот вновь вселяли в душу отвагу. Робердо теперь им казался просто смешон.
А потом Моррисону прострелил голову английский часовой, на которого они ненароком наткнулись в темноте; часовой, сам перепуганный больше Пейна, убежал, и Пейн, услышав наконец первый выстрел на этой войне, взял ружье друга и пошел дальше.
Он заблудился; промокший, весь в грязи, набрел в конце концов на бивачный костер; подле него грелись два дезертира, безусые юнцы лет семнадцати, которые тотчас схватились за мушкеты, глядя на него, точно затравленные звери.
- Ты кто такой, черт бы тебя драл?
- Я - Пейн… Том Пейн.
- Какого дьявола здесь надо?
- Спросить дорогу на Форт Ли, вот и все, - он отвечал спокойно, отметив про себя с безучастным любопытством, что не боится этих напуганных детей - не боится, а только глубоко опечален, теперь лишь начиная понимать, какою явью достаются его мечты.
- Держи вон туда, - показали они, скаля зубы, чувствуя себя свободней от сознанья, что он один и к тому же у них под прицелом.
- Форт покамест в наших руках?
На это оба заржали, нарочито, с надрывом.
- В наших, в наших, - сказал один.
- Чего же вы тогда сбежали?
- Твое какое дело, урод, катись давай к свиньям собачьим!
- А все-таки?
Тогда другой задрал рубаху и обнажил перед ним свежие, кровавые рубцы: следы порки.
Похожий на шляпу с низкой тульей, Форт Ли сидел на макушке Палисад напротив Форта Вашингтон на манхаттанском берегу. Один был назван в честь Чарлза Ли, англичанина, который за внушительную сумму продал свои услуги колониям, был всю жизнь профессиональным солдатом и жил, питая свой дух роскошными виденьями славы; другой - в честь фермера из Виргинии, который волею судьбы возглавил Континентальные войска и с августа только и делал, что терпел одно пораженье за другим. Фермер уже отдал противнику весь Манхаттан, не считая Форта Вашингтон и нескольких сот акров земли вокруг него. Его оттеснили с Манхаттана и едва было вообще не уничтожили как военный фактор в битве под Уайт-Плейнз. Теперь он пытался перегруппировать свои поредевшие силы, наметить план кампании, а главное - принять решение, сдавать или нет Форт Вашингтон.
Генерал Натаниел Грин, молодой красивый квакер, командующий гарнизоном Форта Ли, считал, что два укрепленных пункта, расположенных друг против друга по обе стороны реки Гудзой, можно удерживать сколько потребуется. Он их рассматривал, вполне резонно, как ворота Гудзона, а Гудзон - как ворота колоний.
Однажды в Форте Ли ему доложили, что пришел какой-то человек, который назвался Томом Пейном.
- Пейном? - переспросил Грин. У Грина была небольшая книжка под заголовком "Здравый смысл", заветная, как Библия, немилосердно истрепанная, читаная-перечитаная двадцать раз. - Так давайте его сюда. Пейн, говорите? Привести немедленно.
- Я вас и знаю, и не знаю, - сказал Грин Пейну, когда они очутились лицом к лицу, один - высокий, загорелый, ладный, в щегольской блекло-желтой с голубым, как у его командира, форме виргинского ополченья, другой - ширококостый и коренастый, горбоносый, нечесаный, три дня небритый, в старой одежонке, заляпанной грязью и кровью. - Вы - Здравый Смысл, так ведь?
Пейн кивнул, они пожали друг другу руки. Грин, возбужденный как мальчишка, кликнул своих адъютантов, представил их, сбегал к себе в палатку и принес показать свой разлохмаченный "Здравый смысл"; листал страницы, улыбаясь, не веря своим глазам, что в самом деле видит живого Пейна.
- Вам не понять, конечно, - вы не можете знать, что для нас значит эта книга. Всё - вы поверите?
- Хотелось бы.
- Ладно. Вы знаете, нас разбили, чего тут скрывать. Прогнали из Бруклина, прогнали из Нью-Йорка. Единственное, что мы еще удерживаем в Манхаттане - это форт, и между тем у нас есть надежда вернуть все назад - надежда, построенная не на одних только военных выкладках, а вот на этом, что нам давали вы, что можно обмозговать и переварить - на том основательном и прочном, чего им у вас не отнять. Я сам купил семьдесят пять штук и заставил читать солдат, которые никогда раньше книжки не открывали…
Пейн в изумлении покачал головой.
- И вот теперь вы здесь. Это же небывалое чудо - что вы здесь. Ей-Богу, сударь, вы один дороже целого полка, и генерал, когда вас увидит, скажет то же самое.
На сутки Пейна предоставили самому себе. Он сказал Грину, что ему так надо - побыть одному, побродить по лагерю, привести себя в порядок с дороги, поразмыслить. Много кое-чего нужно обдумать, сказал он Грину. Что ж, естественно, это нормальная вещь.
- Распоряжайтесь собою, как вам хочется, - сказал Грин. - Когда почувствуете, что готовы, - поговорим.
Пейн не спеша бродил по форту, все время возвращаясь к высокому откосу, где можно было, облокотясь на бревенчатый парапет, смотреть поверх играющего мелкой волной Гудзона на зеленые лесистые холмы Манхаттана. В сущности, Ли был скорей не крепостью, а биваком, плохо защищенным, но поразительно живописным по своему расположенью высоко над рекой. Пейн обнаружил, что ему легче, нежели он предполагал, разговориться с солдатами - то были, многие во всяком случае, янки из маленьких деревень Новой Англии, но по лагерю уже разнеслась весть о том, что он - автор "Здравого смысла", и им нравилось, что он, оказывается, как и они, из простых. Сами привычные к труду, они наметанным глазом распознали приметы, говорящие, что этот человек много и не щадя себя работал руками: покатые плечи, тяжелые ладони и короткие пальцы, толстые, мускулистые предплечья. Они говорили с ним о его книге, и он поражался тому, как хорошо они разбираются в существенных для колоний вопросах, будь то внешняя торговля или развитие кораблестроения, ткацкого дела, отечественного производства. Видя его первый раз, они через десять минут начинали выкладывать ему такое, чего Грину не вытащить бы из них клещами, рассказывали о своих родителях, о женах, детях, фермах. Столько среди них было совсем молоденьких, кому и двадцати не сравнялось - краснощеких мальчиков, шпарящих наизусть целые страницы его книги.
- Помните это место, сударь? - говорили они.
И выяснялось, что он - не помнит. Здесь даже тени не было слегка наигранной приподнятости ассоциаторов с их "гражданин" и "товарищ" - была подавленность солдат, знающих, что такое воевать против лучшей в мире армии и непрерывно терпеть пораженья.
- Да, сударь, это вы в самую точку попали, - и они снова приводили цитату.
- Теперь насчет того, что у вас сказано про делегатов Конгресса - не мне, конечно, спорить, господин Пейн, но я бы, может, предложил тут одну штуку. По-вашему, Конгресс мог бы выбрать президента…
Они были напористы, сообразительны, азартны, но чужды тонкостям воспитанья. Им ничего не стоило в задумчивости поковырять в носу, жевать табак и сплевывать куда попало, они не отличались чистоплотностью. Они внушали отвращение виргинцам и мэрилендцам, с которыми постоянно вздорили, доходя до рукоприкладства, и не слишком ладили с пенсильванскими голландцами.
Пейн расстался с Моррисоновым ружьем. Он мог вполне обойтись своим старым мушкетом, тем более что сильно сомневался в своей способности попасть в цель, даже если бы зарядил оружие картечью. И отдал длинноствольное ружье солдату-виргинцу, которому оно действительно могло пригодиться.
Когда Грин услышал от Пейна в подробностях, что произошло с ассоциаторами, он покивал головой и произнес без гнева:
- Это, конечно, не первый случай. В других местах случалось то же, и не однажды. Случалось, вероятно, и у нас.
- Причем они не трусы, - сказал Пейн.
- Люди вообще не трусы. Они взвешивают: то ли лучше остаться и воевать, то ли лучше сбежать.
- Им не хватило целеустремленья, - сказал Пейн. - Их отштамповал такими определенный порядок вещей за Бог знает сколько столетий - так как же их перештампуешь одним махом? К тому же и командованье фактически отсутствовало. Раш мне еще в Филадельфии подчеркивал, что революция - это ремесло. А что мы знаем об этом ремесле?
- Ничего…
- И все-таки я не могу примириться с мыслью, что это гиблое дело. Гиблое, как вы думаете?
Грин отвечал, что нет, но без особой убежденности.
- Да нет, не гиблое, разумеется. - Пейн покрутил головой и крепко потер себе лоб мясистыми пальцами. - Революция есть нечто новое - настолько новое, что мы и сами не отдаем себе отчета. Мне иногда приходит в голову, что мир с апреля прошлого года вступил в новую эру.
Он спросил у Грина, сколько это займет времени, сколько лет, и Грин сказал, кто знает - может быть, двадцать, а возможно, и сто. Они улыбнулись друг другу; Грин, сощуря голубые глаза, обнажил крупные крепкие зубы, оценив, что за роль выпало каждому их них играть в этой своеобразной комической опере. У Пейна полегчало на душе, когда другой высказал то же, что думал он сам.
Грин говорил, как он рад тому, что Пейн здесь.
- Это мало что значит, - возразил Пейн.
- Нет. Я стараюсь научиться, как успешно провести кампанию, но много ли проку, если люди не будут знать, за что воюют?
- А вы думаете, я могу объяснить?
- Да, думаю, - кивнул Грин.
- Хорошо.
- Офицерское звание не хотите иметь? Это, знаете ли, несложно. Капитана - совсем просто, но можно и полковника или майора, если угодно, - у нас их, слава тебе Господи, столько…
- Не надо, нет.
- Все же внушает уважение, - заметил Грин неуверенно.
- Если я не заслуживаю их уваженья как Том Пейн, то никакое звание не поможет.
- Так-то так…
- Вы понимаете, единственное, что я могу им дать, - это обоснованье. В военном деле я ничего не смыслю.
Он находился в Хакенсаке, когда пал Форт Вашингтон и в руки к англичанам, точно лакомый плод, угодили разом три тысячи пленных. В Хакенсаке, на пять миль дальше от берега, чем Форт Ли, расположилось более крупным лагерем соединение потрепанной Континентальной армии, солдаты из Джерси и Пенсильвании, разболтанные горлопаны; грязь и убожество лагеря навевали на Пейна тоскливые воспоминанья о филадельфийском ополчении. Бивак кишел маркитантками всех возрастов и всех степеней паденья. Солдаты держали кур и поросят и своим поведением успели заслужить лютую ненависть у местных фермеров.
Грин сказал ему:
- Ступайте посмотрите - может, удастся втолковать этим свиньям, за что они воюют.
"Свиньи" скалили зубы, когда он заводил речь о революционной армии. Они забросали его грязью, когда он попробовал доказать, почему стоит умереть за узенькую полоску поселений на краю дремучих лесов, и ему впервые за много лет пришлось пустить в ход кулаки. Внешность обманчива: они убедились, как он силен, какими мускулами покрыты его литые плечи. Когда он уложил нескольких из них, его зауважали.
Начальник лагеря, тучный артиллерийский полковник Генри Нокс, сказал ему с усмешкой знатока:
- Такой разговор они понимают.
Сам он торговал в прошлом книгами, занимался немного издательским делом и Пейна принял как дар, ниспосланный ему Богом во избавленье от скуки. Он часами держал Пейна у себя в палатке, расписывая ему, каким фантастическим успехом пользуется "Здравый смысл", а поскольку оба понимали толк в выпивке и подходили к этому делу серьезно, то не однажды за душевной беседой надирались к вечеру в стельку.
Если и был человек на свете, напрочь не годный в начальники грязного, буйного, объятого смутой лагеря, так это Нокс - улыбчивый, молодой, двадцатишестилетний, румяный и толстый, готовый ежеминутно говорить о своей жене и без устали выпытывать у Пейна историю с распродажей его книги. Неужели двести тысяч продано? Все утверждают, что да.
Пейн и сам не знал, он не имел точных сведений - изданиям потеряли счет. Да и потом, кто ее только ни печатал, повсюду и без всякого разрешения.
- Но слушайте, слушайте, это ведь целое состояние, - говорил Нокс.
- Вероятно.
- И вы к нему даже не притронулись. Великолепно, ей-Богу!
Пейн пожимал плечами, и тогда Нокс принимался подсчитывать, сколько читателей должно быть у книги. Возможно, столько, сколько грамотных в колониях. Возможно, миллион - каждый третий - впрочем, столько вряд ли все-таки. Но все равно достаточно, чтобы поражать воображенье.
- А здесь что? - спрашивал на это Пейн. - Что мы тут делаем, куда мы идем?
Нокс отвечал, что не знает, они - здесь, англичане - на том берегу, и, похоже, так может продолжаться вечно. Поначалу, конечно, был ужас - когда их били в каждом бою, - но теперь они тоже учатся воевать. Быть может, глядя на лагерь со стороны, так не скажешь, но правда, учатся…
А всего через несколько недель пал Форт Вашингтон. Форт, стоящий на скалистом высоком берегу Гудзона, считался неприступным. Так думал Грин и так же думал Нокс, а Вашингтон ежели и питал на сей счет сомненья, то держал их при себе, и только Чарлз Ли, командующий почти пятитысячной армией в Уэстчестере, категорически утверждал, что форт удержать нельзя. Так оно и оказалось: высоты, окружающие форт, были взяты, защитники откатывались назад, зажатые с флангов, отрезанные от пути к отступленью - спасаясь, солдаты набивались в форт, переполнив его до отказа, так что невозможно сделалось даже отстреливаться. Около трех тысяч попали в плен, и Вашингтон, наблюдая все это с лодки на реке Гудзон, видел, как рушится и гибнет его последняя надежда.
Пейн встретился с ним буквально за несколько дней до сдачи форта, и виргинец, едва ли не с отчаяньем в голосе, сказал ему:
- Хорошо, что вы здесь, с нами. В Филадельфии не понимают - им оттуда кажется, будто выиграть войну, совершить революцию - очень просто.
Пейн поблагодарил его.
- Поговорите с людьми, - просил Вашингтон. - Поговорите, больше ничего, вразумите их.
И вот форт был взят, и конец - совсем близок. Пейн сидел и крепился, покуда молодой Нокс изливал свою ярость и горечь в бурных слезах, но когда он полез к Пейну за сочувствием, англичанин с несвойственной ему злостью рявкнул:
- А ты чего ждал, осел несчастный, - что так ничего и не стрясется? Что вам задаром Америку отдадут?
- Нет, но чтобы целый гарнизон…
- И больше трех тысяч потеряем, дай срок, - сказал Пейн жестко. - Нечего дурака валять. Кончай нюни распускать - только на это и годишься, что ли?
Лагерь под Хакенсаком таял, с каждым днем учащались случаи дезертирства. Пейн ходил от одного солдата к другому, упрашивал, угрожал, надо было - пускал в ход свои тяжелые кулаки, и его слушали - слушали, потому что он не имел офицерского званья, потому что был так же космат и оборван, как любой из них, потому что умел немногими словами заронить человеку искру в сердце. Да, им трудно, все так, - и будет еще трудней, говорил он, но ведь они и не рассчитывали на увеселительную прогулку, верно? Им ничего не платят, ну что ж, и ему тоже, - и он выворачивал карманы, давая им в этом убедиться. У них прохудилась обувь - а у него, посмотрите-ка? Тогда - зачем? Я знаю, что делаю, усмехался он. Я для себя стараюсь, свой соблюдаю интерес. Как так? А так, говорил он им - во-первых, Соединенные Штаты Америки будут такой страной, где хорошо живется, удобной, подходящей для рабочего человека. Он знает, он был корсетником, и сапожником, ткачом, сборщиком налогов, кем только не перебывал, а потом, и враг теперь нипочем не забудет того, что было. Умоете руки - по гроб жизни потом не расплатитесь, говорил он. И раз, выпросив у оскуделого каптенармуса бочонок рому, напился вместе с ними и как они это понимали - мертвецки, до зеленых чертей.
- Ничего, ничего, граждане, - говорил он. - Всяко бывает. Мы с вами только начинаем.
А после неприятель форсировал Гудзон, обошел их с флангов, и Грину пришлось спешно уводить гарнизон из Форта Ли; объятая паникой толпа устремилась по дороге на Хакенсак, ведомая Вашингтоном, подгоняемая Грином и старым Изрейлом Патнамом, а в Хакенсаке, когда в толпе попытались навести порядок, паника лишь усилилась и все гуртом повалили из Хакенсака на дорогу в Ньюарк, меньше трех тысяч, или, не считая еще пяти тысяч, стоящих под командой Ли в Уэстчестере - все, что уцелело от двадцатитысячной Континентальной армии, которая удерживала Нью-Йорк. Шли дожди, и солдаты тащились по грязи, побитые, несчастные; они начали отступленье, которому не предвиделось конца, и это было все, что осталось от их доблестной революции, от доблестной армии. В Ньюарке вдогонку им неслись насмешки жителей Джерси, вполне уверенных, что они наблюдают финальный акт незадачливой драмы. Солдаты бежали, задыхаясь, падали, ползли - и не успели выйти из города, как в него с другого конца вступили патрули англичан.
По дороге в Нью-Брансуик дождь сменился первым зимним снегопадом, и они шли сквозь медленное круженье хлопьев, точно колонна потерянных, печальных призраков: мушкеты, ржавые штыки, тут треуголка, там перевязанная голова; пушка, грузно застревающая на ухабах и - ни звука, ни песни, ни бодрящей команды; офицеры, пряча лицо от стужи, вели под уздцы своих коней. По обе стороны дороги тянулись каменные ограды, сейчас запорошенные белым; уныло простирались опустелые поля, дома укрылись за масками ставень.
Пейн шагал рядом с безусым солдатиком по имени Клайд Маттон, уроженцем Мэна. Нес его ружье вместе со своим, поддерживая паренька другой рукой за худые плечи.
- Когда видишь перед собой не каждый шаг, а всю дорогу, - говорил Пейн, - тогда и путь короче.
- По мне, как ни смотри, он все едино слишком долог.
- Вечерком согреемся у костра.
- Слабое утешенье. Я лучше, думается, подамся домой.
- Дом далеко. Нас мало здесь, но зато люди настоящие.