Опять настала весна, и с нею пришли в движение армии. Фермеры, покончив с пахотой, доставали свои мушкеты, счищали ржавчину и деревенскими проселками тянулись в лагерь Вашингтона. Прошлое лето было забыто; приказчики оставляли свои прилавки, ремесленники убирали рабочий инструмент. Одна удачная кампания, военная потеха - и конец войне. Так действует весна, нагрянув вдруг с пронзительной синевою неба, не ведомой зиме. Те несколько тысяч, что уцелели от регулярных сил, поджарые и задубелые, издевались, как это умеют делать янки, над вояками-сезонниками, ополченцами, которые смотрят на войну как на утиную охоту, своего рода способ скоротать времечко между севом и уборкой. "Так где, говоришь, ты находился в ночь под Рождество?" - сделалось общепринятой насмешкой, возвращающей их вновь к тому моменту во времени, когда, точно затравленные волки, они оборотились вспять и ринулись через Делавэр. Уж в этом-то году война непременно кончится - они могли это доказать по календарям, по звездам, по предсказаньям цыганок. Раз, два - и взяли: провианта - завались, а вверх по широкому лону матушки-Миссисипи прибыла из Нового Орлеана тысяча пузатых бочек с порохом, груз свинца на отливку миллиона дроби да три тысячи сверкающих испанских штыков. С Испанией, правда, еще не подписывали договор, но захолустные фермеры, превратясь вдруг в тонких политиков, только подмигивали друг другу и глубокомысленно кивали длинными головами, проводя заскорузлым пальцем по толедской стали: есть вещи, которые смекаешь сам.
Вашингтон имел намеренье предпринять кампанию на севере, против Бергойна, однако центральные области вопияли о защите. Хау погрузился со своими англичанами и гессенцами на огромные корабли и ушел в море - и как было знать, где они высадятся? Их видели у залива Делавэр, потом пришло известие, что они входят в Чесапикский залив. Американская армия, значительно возросшая в численности благодаря притоку ополченцев, выступила на юг.
Пейн наблюдал, как они горделиво проходят по Филадельфии. Стояла летняя жара; обнаженные по пояс, с мушкетами через плечо, почти все босые, они выглядели со стороны подтянутыми, ладными, полными решимости. На Пейна никто не посмотрел, не обратил внимания; он стоял, зажатый в толпе, которая выкрикивала приветствия, гудела, махала руками шагающим мимо загорелым веселым солдатам с яркими веточками зелени, заткнутыми за ухо, за околыш фуражки. В своей темно-желтой с голубым форме проехал Вашингтон, окрепший, помолодевший по сравнению с тем, каким он выглядел минувшей зимой; рядом с ним, в белом атласе и шелку, густо шитом золотым галуном, ехал всадник, которого Пейн знал понаслышке, но никогда еще не видел: молодой Лафайет. Были здесь Гамильтон и тучный Гарри Нокс, неотлучные при своих тяжко громыхающих пушках; был Натаниел Грин, которому Пейн помахал рукой, - но разве заметишь человека в толпе.
Пейн зашел к Робердо, но Ирен не оказалось дома. Она оставила ему записку, что ушла смотреть на парад.
А потом их разбили на ручье Брандиуайн-крик, разнесли в клочья, смяли, порубили - старая история, когда люди готовы умереть, но не знают как; знакомая история ошибок, набор оплошностей, одна непростительней другой.
С бескровным, помертвелым лицом выслушал Пейн эту весть; поплелся к себе на службу, в Комитет.
- Конечно же, Конгресс должен опять выехать из города, - говорили кругом.
Никто толком не знал, что и как произошло. Все бестолково метались по зданию, точно недорезанные куры по курятнику; все были перепуганы.
Паника распространялась по городу, как зараза: тори боялись, что повстанцы расправятся с ними перед уходом; повстанцы боялись, что тори не дадут им уйти. Ни та ни другая партия не имела точных сведений о силе противной стороны. Но одно, во всяком случае, было очевидно: что англичане пойдут на Филадельфию.
Пейн разыскал Ирен, и она сказала ему то, чего не решалась сказать раньше:
- Уедемте со мной отсюда - от всего этого. Мало вы для них сделали, мало натерпелись? На сегодня все кончено, а если и будет продолженье, то сколько же это протянется - десять лет? Или двадцать? Пейн, я никогда еще не любила - и если вы теперь меня оставите…
- А если я останусь с вами? Какое у вас может быть со мною счастье? У меня ничего нет, Ирен, только старая рубаха да писчее перо. Я - неотвязный попутчик революции, ее писака, бумагомаратель.
- Второй раз я вас не попрошу, Том.
Он кивнул и ушел, не поцеловав ее, ничего больше не сказав, и на другой день услышал, что она уехала из города вместе со своим дядюшкой. Уехали не они одни. Тори устраивали демонстрацию своей силы: там уличная потасовка, тут ружейные выстрелы, изредка пронзительный женский вопль - город доживал последние дни; дни, отягощенные насилием. И так же, как в прошлый раз, когда над городом нависла опасность, Пейн сделал попытку вразумить лидеров Ассоциации. Конгресс выехал из города, но человека два-три, его друзья, оставались - люди с определенным влиянием, и общими усилиями им удалось созвать в Карпентерс-холле митинг. Явились человек двести, не больше, и когда Пейн обратился к ним, его выслушали с молчаливым безразличием.
- Город, - кричал он, - это лучшая на свете крепость, он все равно что лес для участника гражданской обороны! Каждая улица может стать твердыней, каждый дом - смертельной западней! Солдаты проиграли сраженье, но это народная война, и армия англичан еще сломает себе хребет о стойкое сердце Филадельфии…
Город не обладал стойким сердцем. Пейн сидел у себя в комнатенке и строчил новый "Кризис", а улицы внизу под окнами тем временем пустели. Один за другим сторонники Континентального конгресса покидали Филадельфию. Как-то ночью мимо его уха просвистела пистолетная пуля. Тори устроили парад под огромным знаменем с надписью: "Каждому подлому изменнику - смерть!"
Теперь Пейн ходил повсюду с мушкетом; ему случилось наблюдать, как вымазали дегтем и вываляли в перьях безобидного старика, единственное прегрешенье которого состояло в том, что он чистил камины в Карпентерс-холле; Пейн с несколькими из очевидцев сняли старика со столба, к которому он был привязан, и он скончался. У очевидцев хватило мужества остаться; их было ровно двенадцать - вооруженных, угрюмых, готовых на все, - и они хоронили старика открыто. Пейн проговорил сквозь сжатые зубы:
- Ну, пусть поможет им Бог, когда настанет час расплаты…
Горели дома; добровольная пожарная команда окончательно распалась; дома горели, оставляя дымный след на фоне синего неба. Пейн с любопытством отмечал про себя, как подобная обстановка меняет людей - ибо среди немногих повстанцев, какие остались в городе, был Эйткен, мрачный и постаревший, Эйткен, который утвердительно кивнул головой, когда Пейн рассказал ему про свой новый "Кризис".
- Напечатаю, - сказал он.
- А придут англичане, тогда что?
Эйткен пожал плечами; его это, кажется, не волновало. Пейн уговаривал его как-то позаботиться о том, чтобы уехать из города и вывезти станки, но Эйткен равнодушно покачал головой.
- Каждый поступает так, как может, - сказал он. - Для меня другого места нет.
И он остался. Когда Пейн зашел к нему попрощаться, шотландец протянул ему пятьсот свежеотпечатанных листовок.
- И не задерживайтесь, - сказал он Пейну. - Уходите, пока не поздно.
Пейн отыскал себе заезженную старенькую лошадку, купил за несколько долларов седло и выехал из Филадельфии, когда в нее с другого конца уже входили гессенцы. На вершине Балтимор-пайк остановил лошадь и несколько минут стоял, прислушиваясь к дроби английских барабанов.
Он спрашивал себя, кто я теперь такой - пропагандист без печатных станков? Подстрекатель черни, медлящий на поле брани после того, как толпа разбежалась кто куда? Революционер, обозревающий бездыханные останки? Медленно трусил вперед на своей старой лошаденке, оглядывался через плечо на город, взлелеявший то, что звалось Америкой. Стреножив лошадь, заночевал в рощице, положив рядом с собой мушкет; но недобрыми были его сны. Назавтра остановился у встречной фермы, крикнул:
- Эй, люди, есть тут кто?
Ставни были закрыты; в щель между ними просунулся мушкет, говоря ему яснее всяких слов, чтобы шел своей дорогой.
- Где армия? - крикнул он.
- Катись ты к дьяволу со своей армией, - отозвалась щель.
Не так ли бывало всякий раз, когда они терпели пораженье, - окрестность замыкалась в неприязненном молчании, дома отгораживались ставнями, скотину запирали в хлеву; лицо земли темнело, преображенное страхом. Так было в Нью-Йорке, в Джерси - теперь вот в Пенсильвании, и Пейн начинал спрашивать себя, кто же, в конце концов, готовит и совершает революцию, когда все сытое, основательное, зажиточное в стране так люто ей противится. Он то продвигался вперед, то кружил, и однажды, когда наткнулся на какую-то ферму, рукав его сюртука продырявила пуля. Заехав в кукурузное поле, он стреножил лошадь, лег; смотрел, как садится кроваво-красное солнце и никогда еще не ощущал себя таким чужим и одиноким, как в этом опустелом краю. Один раз увидел вдали на дороге трех солдат Континентальной армии, изможденных, босых, оборванных - таких не спутаешь, - но стоило ему подхлестнуть лошаденку им навстречу, как они мигом нырнули в глубь леса. В другой раз, томимый жаждой и голодом, свернул было в сторону женщины, доившей корову, и хотел попросить молока, но при его приближении она метнулась в коровник. Напуганная земля. Пейн ехал медленными широкими кругами. Ехал с восхода до заката; одинокий англичанин, квакер-вероотступник, взыскующий того неуловимого, что именуют революцией; потом лежал в одиночестве голодный и вспоминал глаза и голос Ирен Робердо, ее шею, ее высокую грудь и проклинал себя, свою судьбу, свое предназначенье - все то, что было Томом Пейном. Покуда как-то вечером его не остановил окликом злой полуголодный часовой с окровавленной повязкой на патлатой голове:
- Кто идет?.. Отвечай, гад, или кишки выпущу к чертовой матери.
- Том Пейн.
- Ага, как же!
- А ты посмотри. Что это здесь у вас?
- Лагерь генерала Грина. Ну-ка, давай покажись…
Он сидел с Грином и обедал; полотнища латаной палатки были откинуты, и в рыжем свете лагерных костров осенние деревья роняли на опушку листья; Грин говорил ему:
- Знаете, Пейн, вы прямо жизнь в меня вдохнули - я ведь уже было окончательно вымотался, дошел до точки. Вы меня понимаете?
Пейн кивнул. Как это случилось, что Грин видит в нем спасителя - что вцепился ему в плечо и силится растолковать, что же произошло на ручье Брандиуайн? Внешне они были теперь похожи; красивое лицо Грина осунулось, покрылось морщинами, неимоверно постарело для человека его лет; блекло-желтая с голубым форма выцвела и обносилась, носки сапог прохудились.
- Значит, мы потеряли Филадельфию, - сказал Грин, когда Пейн рассказал ему про это. - Ни единого выстрела, ни хотя бы попытки оказать сопротивленье - сдали город, и кончено. А ведь он мог бы стать крепостью, и разве не вы говорили, что это народная война?
- Говорил.
- Вы не устали, Пейн?
- Устал, да. В войне нет ничего хорошего, ничего достойного, благородного. Ты говоришь, вот я возьму ружье и пойду убивать своего брата, ибо цель оправдывает средства - ибо свобода, воля, у меня в крови, в душе, и как мне жить без них? Даруй людям свободу, и в твоем краю воссияет святая Божья благодать. А что потом? Бегут, бросают свои дома, закрывают ставни и готовы пустить тебе пулю в лоб, если ты, не дай Бог, вздумаешь попросить глоток воды - клянут тебя как лиходея. Будь мы такими, как пруссаки, тогда бы дело другое, но мы - маленькие люди, генерал, усталые, маленькие, изверившиеся люди.
- Да…
- И что теперь?
- Бог его знает. Нас бьют и бьют.
- А он?
- Вашингтон? - Грин покачал головой. - Предполагается, что будем наступать… Он в недоумении, как и все мы, признаться. Пересчитали наличный состав, и обнаружилось, что нас еще все-таки одиннадцать тысяч - удивительно, правда? А неприятель в Джермантауне, и их там меньше семи тысяч, так что решено предпринять наступленье. Но нам мешает страх; вот вы потом подите, Пейн, поговорите с людьми, и сами увидите - все боятся. У нас тут был разговор, никто не знает, что с этим делать. И только Уэйн… Известен вам такой?
- Известен.
- Уэйн сидел в углу и делал вид, что читает книгу, ничего не говорил, но было видно, что кипит человек - нет-нет да и взглянет на меня, как смотрят на трусливое ничтожество, а напоследок Вашингтон обратился к нему с вопросом, что делать, по его мнению, что он скажет - и он отвечал, чего разговаривать, сударь, когда надо драться, слышите, драться, а не улепетывать - драться!.. - Голос Грина затих, и Пейн поторопил его:
- Ну а дальше?
- А дальше мы переглянулись, потому что всем нам страшно, и… словом, завтра бой. Ради Бога, Пейн, подите поговорите с солдатами.
- Хорошо.
Он было поднялся, но Грин схватил его за руку.
- Что вы им скажете?
- Скажу о Филадельфии…
- Вы считаете…
- Они должны знать. Пора им научиться ненавидеть. Это уже не революция, это - гражданская война.
Кошмар сраженья под Джермантауном Пейн осужден был хранить в памяти до смертного часа. То был кошмар в полном смысле слова - такой невообразимый, что месяцы понадобились, чтобы восстановить истинный ход событий. Четырьмя колоннами части американцев ударили по англичанам и гессенцам; еще немного, и те оказались бы в мешке.
Но колонны не смогли действовать согласованно: к рассвету на поле тяжелой дымовой завесой пал туман. Пейн ехал рядом с Грином, но отбился от него и вслепую наехал на целый полк Континентальных солдат, которые тоже сбились с пути. По нему открыли стрельбу; с воплем ярости он врезался в их гущу и увидел, что половина - пьяные, а остальные, отупев от изнеможенья, способны лишь бестолково топтаться на месте. Впереди разразился шквал огня, и солдаты бросились врассыпную. Пейн, двигаясь в направлении стрельбы, повстречал нескончаемую вереницу раненых. Многие, не в состоянии передвигаться, валялись прямо на дороге. В туманной мгле, густой, как вечером, Пейн только по голосу узнал доктора Малави, которого встречал у Грина в Форте Ли. В перепачканном кровью фартуке доктор, приняв Пейна, сидящего в седле, за офицера, гаркнул ему, чтобы достал воды:
- Воды, вам говорят, воды!
- Что там такое?
- Пейн?
- Да, что там такое?
- Черт его знает! Пейн, где мне взять воды?..
Пейн тронулся дальше, наткнулся на колонну пруссаков в зеленой униформе, галдящих что- то по-немецки; они пронеслись мимо, не обращая на него внимания. В какой-то миг за грохотом сраженья послышался зычный голос Гарри Нокса. Пейн повернул на голос и различил сквозь мглу фигуры полуобнаженных артиллеристов, устанавливающих батарею 70-миллиметровых пушек на огневой позиции. Нокс, окровавленный, потный, орал, отдавая команды; увидев Пейна, подскочил к нему и указал рукой на большое каменное строение, маячащее в зыбком тумане.
- Глядите вон туда! Глядите!
Возникнув, словно по волшебству, из дымной мглы, полсотни человеческих фигур ринулись по лужайке к дому; из него внезапно вырвалась лавина огня, и фигуры начали, корчась, валиться на землю, точно проколотые мешки с мукой; одни оставались лежать на том месте, куда упали, другие отползли прочь. Где-то в стороне неистовствовала ружейная перестрелка, и Нокс остервенело загремел на своих артиллеристов:
- Заряжай, ублюдки! А ну, заряжай!
Откуда-то появились люди, бегущие что есть силы, сбившись в плотный табун, и никто не знал, наступление это или отступление; из тумана вынырнул офицер, пришпорил коня и снова скрылся. Лошаденка под Пейном шарахнулась, понесла и не останавливалась, покуда не угодила в неторопливый поток кавалерии. Вокруг говорили по-польски большею частью и медленно двигались вперед, и Пейн с ними, пока не въехали шагом в шквал картечи, который разнес их в клочья и разметал во все стороны их лошадей…
Подали кофе, кукурузные пышки с черной патокой; поставили все это, горячее, дымящееся, на стол с львиными лапами, а люди тем временем заходили один за другим и оставались стоять. Это было назавтра, в десять утра; их пригласили в этот маленький домик на завтрак. Они стояли, и есть никому не хотелось: Пейн и Грин, Салливан, Уэйн, Нокс, Стерлинг, поляк Пуласки, Стивен - потрепанные, перепачканные кровью, ободранные, грязные, - более непрезентабельного высшего командования, наверное, свет не видывал. Разговор не вязался; подавленно, как бы еще в оцепенении, с затаенной надеждой ждали Вашингтона. Вошел Гамильтон, шагнул к столу, сказал, набивая себе рот:
- А вкусно, знаете, советую отведать.
- Где он?
- Сейчас будет. Отменный завтрак, и притом неизвестно, когда-то еще приведется поесть.
- Злой? - спросил Уэйн.
- Такой же, как обычно.
Стульев недоставало. Кто-то сел, другие отошли и прислонились к стене. Грин сжал Пейну плечо и кивнул головой. В дверях появился Вашингтон - не останавливаясь, не взглянув ни направо, ни налево, прошел мимо них, налил себе чашку кофе, взял кусок пышки и уронил без сердца, обращаясь к собравшимся:
- Ешьте, господа, сделайте одолженье.
Они все же робели перед ним. Пейн выпил кофе; Грин стоял, широко расставив ноги, неподвижно уставясь в пол, как будто силился решить замысловатую задачу. Пуласки теребил усы, на голубые, очень светлые глаза его наворачивались слезы; Уэйн грыз себе ногти. Рослый виргинец, неторопливо жуя, произнес:
- Обсуждать вчерашнее, господа, нет смысла. Существеннее подумать о том, что будет завтра.
Они глядели на него, но никто не отозвался.
- Составите мне донесенье о ходе битвы. Будем продолжать, и, может статься, фортуна еще переменится к нам…
Тогда, будто прорвало плотину, заговорили все разом, хриплыми, сорванными голосами, стараясь проникнуть мысленным взором сквозь туман, что едва не погубил их вчера утром. И, отведя Пейна за локоть, Вашингтон спросил его: