Недаром три военных года, три года поражений и отчаянья, закаляли оборванных поджарых континентальцев. В первый раз они дрались и не отступали ни на шаг, выстояли под ядрами и снарядами, под огнем, целый день ожесточенных боев - а потом, опершись на свои мушкеты, смотрели, как откатывается с поля разбитая армия англичан.
Война не кончилась, она недалеко еще ушла от начала, но теперь появилась американская армия.
Пейн начинал постигать свою новую профессию - ремесло, именуемое революцией, которым он первым стал заниматься как тем единственным, в чем заключен смысл существования. Он видел, как народ берет в свои руки власть, и видел также, какими средствами берут власть; он видел, как те, кого поставили в лидеры - мирные граждане, чьим делом в жизни была отнюдь не война, - сплачивали народ против супостата. Видел, как снова и снова подымает голову контрреволюция - в Нью-Йорке, в Филадельфии, в Джерси и в Пенсильвании. Видел, как армия распадается на враждующие группировки, а убежденные патриоты готовы продаться тому, кто больше даст. И вот сейчас наблюдал одну из последних стадий: раскол между народной партией и финансовой; партией торговых, власть имущих, аристократических кругов. Интересно, что силы эти объединились против того, кто был, по слухам, самым богатым человеком в Америке - против виргинского фермера, того самого Вашингтона. Вначале был сговор с целью отстранить Вашингтона от командования и передать его Гейтсу, затем - попытка бросить тень на его репутацию, вбить клин между ним и высшим командованием, а теперь, наконец, - прямое предательство в пользу англичан. Из Англии прибыли за океан некие господа, наделенные весьма широкими полномочиями; они знали, с кем установить связь. Пейн отправил к Вашингтону посыльного, а сам, весь кипя от возмущения, взялся за перо.
Появился новый "Кризис", в котором он с негодованием писал:
"Что же за люди, что за христиане в глазах ваших американцы, ежели вы полагаете, что после того, как смиреннейшие их ходатайства оскорбительно отвергают, принимают драконовы законы, дабы их притеснять на каждом шагу, развязывают против них необъявленную войну, вовлекая к тому же в кровопролитие индейцев и негров, - после того как у них на глазах убивают их родных, а их сограждан морят до смерти голодом в застенках, разоряют и жгут их дома и имущество - после того как они, призвав со всею серьезностью в свидетели небеса, торжественно и безоговорочно присягают вашему правленью и от чистого сердца дают обет верности друг другу - после того как они заручились дружбою других наций и вступили с ними в союз - они должны, в заключенье, разорвать все эти свои обязательства перед Богом и людьми, согласясь на ваше низменное и гнусное предложенье…"
Действуя на свой страх и риск, негласно, он все глубже увязал в тенетах. Избегать прямых обвинений ему не хватало выдержки, а между тем ему покамест не удалось добыть хотя бы самой ничтожной письменной улики, подтверждающей его подозрения о заговоре против революции.
Не доверяя Сэмюэлу Адамсу - искренне полагая, что Адамса, как и многих прочих из бостонской братии, можно купить, если только знать, с какой стороны подступиться, не постоять за ценой и оговорить условием, что всякий получит ту должность, о которой мечтает, - он при всем том не мог найти для своих обвинений твердого обоснованья. И Ричард Генри Ли, остановив как-то его на улице, с горестной укоризной сказал ему:
- Похоже, вам просто нравится наживать себе врагов, Пейн.
- У меня их так много, что одним больше, одним меньше - роли не играет.
- Друга иметь всегда полезно. И язык зря не распускать - тоже.
- Друг у меня один - революция. А язык, как у любого крестьянина, мелет, не выбирая выражений.
- Я только хотел предостеречь…
- Меня нет надобности предостерегать, мой друг, - усмехнулся Пейн.
И почти сразу же вслед за тем разразился скандал с Сайласом Дином.
Как секретарь Комитета внешних сношений, Пейн не однажды сталкивался с обстоятельствами прелюбопытного свойства. Существовала, например, европейская фирма под названием "Родерик Хорталес и Компания". Он сам в отчаянные дни минувшей зимы вел с нею торговые переговоры. Речь шла о поставке сапог для армии, которая, сбивая ноги в кровь, ходила в самодельных обмотках из тряпья и мешковины; некий господин Стеффинз из Чарльстона брался достать тысячу пар добротных сапог - ежели подойдет цена.
Цена была ливр за пару: дорого, но ведь известно, что в военное время всегда все дорожает. Переговоры завершились сделкой, и, когда сапоги прибыли, выяснилось, что они сшиты из испанской кожи - счет поступил от компании "Родерик Хорталес". Компания приобрела уже широкую известность среди континен-тальцев, но кто, спрашивается, нанял господина Стеффинза и кто ему платил? Начав в этом разбираться, Пейн обнаружил, что почти все, что поступает в помощь Америке извне - суда из Франции, груженные пшеницей; флотилии плоскодонок, прибывающие речным путем из Нового Орлеана с порохом, снарядами, орудиями; грузы рома из Индии, одежда из Испании, сушеный сыр из Голландии, даже партия шотландских пледов, вывезенная контрабандой с Британских островов, - все это сопровождается накладными от "Родерика Хорталеса".
О компании "Родерик Хорталес", похоже, прекрасно знали слишком многие - и слишком многие предпочитали помалкивать о том, что знали. Пейн убедился, что вытягивать из них подробности - все равно что зубы тащить. Генри Лоренс, президент Конгресса, честно пытающийся пробиться сквозь непролазные дебри надувательства, своекорыстия, вранья, - человек, который пользовался у Пейна уважением и приязнью, сказал ему:
- Что вам за разница, коль скоро это идет на пользу нашему делу?
- Но цены каковы, - напомнил Пейн.
Лоренс улыбнулся; после этого разговора прошло какое-то время.
От Артура Ли из Парижа пришло сообщенье, будто бы есть такая вероятность, не более того, что Франция и Испания тайно выделили Америке в дар большие суммы денег - возможно, до миллиона ливров каждая. Пять процентов комиссионных по счетам за все торговые сделки с компанией Хорталеса получал Сайлас Дин. Затем, в одном письме от Франклина, Пейн нашел почти бесспорное, как ему казалось, свидетельство, что все поставки приобретаются на золото, подаренное двумя правительствами, а распоряжается им некая неведомая и невероятная личность по имени Карон де Бомарше; невероятная, так как не кто иной, как она, стояла за компанией "Родерик Хорталес", а неведомая - по воле правительства Франции, ибо оно передало деньги в распоряжение означенной личности, когда еще не находилось в состоянии войны с Англией. Нейтральная держава не может оказывать предпочтение одной из воюющих наций, зато международная торговая фирма вольна вести дела, с кем пожелает.
На все на это Генри Лоренс улыбнулся и сказал: чтó вам за разница. В международных делах государства могут подчас вести себя как дети: приходится блюсти видимость. Ни для кого не секрет, что нет, наверное, второго такого нищего правительства, как Континентальный конгресс, что для него наскрести средства на перья, бумагу и чернила для своих заседаний - и то непросто.
А потому, когда в Комитет внешних сношений начали поступать счета, их вежливо не принимали во внимание; регистрировали, подшивали - но во внимание не принимали. Такие вещи подразумеваются сами собой.
Ой ли, сомневался втайне Пейн.
Он попросил Робердо устроить скромный обед, чтобы пришел и Лоренс, и за столом незаметно навел разговор на тему о счетах.
- Ну что вы, Пейн, опять за свое, - проговорил Лоренс с оттенком нетерпенья. - Никто эти счета никогда не предъявит к уплате. Франция с Англией сейчас находятся в состоянии войны, и те товары, которыми нас снабжает авансом Хорталес - или, верней сказать, правительство Франции через Хорталеса, - это ничто в сравнении с военными преимуществами, которые достались Франции благодаря тому, что мы столько лет воюем с ее противником. Франклин им это ясно дал понять.
И все же, если "Хорталес и Компания" потребуют уплаты, Франции будет не слишком удобно подтвердить, что мы получали эти товары в дар. Известно вам, сколько за нами значится по счетам?
- Более или менее представляю себе, - желчно сказал Лоренс.
- За нами значатся четыре с половиной миллиона ливров, - сказал Пейн. - Бомарше может сделаться миллионером - мы ведь все брали по двойной цене, - если они предъявят иск. Даже Дин, если получит свои пять процентов, станет богатым человеком.
Робердо присвистнул; Лоренс покачал головой.
- Я и понятия не имел, что так много.
- Величайшее мошенничество века, - с готовностью заключил Пейн.
- Что же вы предполагаете делать?
- Разоблачить Дина, пока от нас не потребовали платежей и мы не лишились того мизерного кредита, которым располагаем.
- У вас нет доказательств, что Дин рассчитывает получить комиссионные. Сначала нужно, чтобы счета предъявили к оплате.
- Доказательств… да черт возьми, одно то, что Дин заправлял всей продажей, - чем это вам не доказательство. Если товары поставлялись в дар, Дин ничего не получает, если нас вынудят платить, то Дин - богач.
Вскоре после этого обеда разразился скандал. Бомарше, через таинственную фирму Хорталеса, запустил лапу в карман Фортуны и потребовал платежей; Дин пожаловал в Америку взимать денежки. Наметившийся здесь столь уже давно раскол между партией народа и партией торговых и правительственных кругов разверзся зияющей пропастью. Конгресс, ошеломленный внезапным требованием четырех с половиной миллионов ливров, которые не было никакой возможности когда-нибудь уплатить, запросил французского посла:
- Правда ли, что эти деньги подарены, или нет?
Правда, последовало заверенье, но ее нельзя подтвердить всенародно. Иначе пострадает честь Франции.
Хорталес вновь напомнил об уплате; Дин явился в Конгресс и с усмешкой потребовал свои пять процентов. Он не боялся; он слишком много знал и о Конгрессе, и о делах, которыми заняты во Франции Артур Ли и Франклин. Когда в Конгрессе не захотели его слушать, он обратился в газеты и обрушился на все семейство Ли, объявив себя спасителем страны и требуя справедливости. Подобной наглости Пейн стерпеть не мог; он выступил с негодующим, язвительным ответом.
Дин приписывал снабжение Америки товарами в заслугу одному себе. Пейн, на основании документов Комитета внешних сношений, доказал, что Франция и Испания передали золото в дар Америке задолго до того, как Сайлас Дин очутился в Париже. Филадельфия забурлила.
И тогда с Пейном встретился наедине французский посол Жерар; он сказал:
- Эту историю надо прекратить.
- Почему? - напрямик спросил его Пейн.
- По причинам, которые не подлежат разглашению. К ней причастны некоторые значительные лица. Вам следует оставить ваши нападки на Дина.
- А если я откажусь?
Жерар поднял плечи и развел руками.
- Так вы отказываетесь?
- К сожалению, - кивнул Пейн. - То, что мы тут делаем у себя, - это не политическая интрижка в интересах коронованных особ Европы, это, вы понимаете, революция.
- Понимаю, - сказал Жерар, и назавтра же сделал Конгрессу заявление:
- Все поставки в Америку, которые производил мсье де Бомарше, будь то товары для населения, орудия или военное снаряжение, осуществлялись на коммерческой основе, товары со складов и из арсеналов короля были проданы мсье де Бомарше Артиллерийским управлением, и свои обязательства по уплате за эти товары он выполнил.
Пейн терзался и сокрушенно говорил Робердо:
- Доказательства - если б только у меня были доказательства…
Он с горечью писал о Дине:
"Ему не выпало на долю, покинув кров свой, пережить зимнюю кампанию, спать, не имея ни палатки, ни одеяла. Он возвратился в Америку, когда опасность миновала и не испытывал с того дня никаких лишений. Что же это за жертвы и страданья, на которые он сетует? Может быть, он потерял деньги на службе обществу? Не думаю. А есть ли у него деньги? Это трудно сказать…"
Жерар больше не делал Пейну предупреждений; теперь он обратился в Конгресс, к той фракции, которая состояла из его заклятых врагов. Конгресс не преминул принять меры: Пейна вызвали и потребовали ответа, он ли является автором "Здравого смысла", посвященного делу Дина.
Да, я, - подтвердил Пейн.
После чего на закрытой сессии Конгресса Пейна буквально смешали с грязью; он знал по слухам о том, что там творится, но на все просьбы предоставить ему возможность ответить на обвинения, получал отказ. Ему передали, что Гувернер Моррис, житель Нью-Йорка, богач, сказал в своем выступлении:
- Каким должен представлять себе этого господина Пейна человек из хорошего общества в Европе? Не естественно ли для него предположить, что это обладатель большого состояния, отпрыск почтенной фамилии, рожденный в нашей стране и обладающий обширными связями в высоких кругах, наделенный самыми благородными понятиями о чести? Он, без сомнения, должен предположить, что все это для народа в нашем критическом положении есть необходимый залог лояльности. Увы, что подумал бы он, когда б узнал ненароком, что упомянутый господин, наш секретарь по внешним сношеньям, - не более как ловец удачи, перекати-поле из Англии, без рода и племени, без состоянья, без связей, без хотя бы должного образованья.
Лоренс сказал Пейну:
- Подавайте в отставку, не ждите, пока они вас уволят. Что-то будет, Пейн, - я не знаю, это только Богу известно. - И, помолчав, прибавил: - Я, знаете, тоже так поступлю. Пусть ищут для своего Конгресса нового президента.
Пейн подал заявление об уходе.
А в Филадельфии собиралась гроза.
Лишь внешне Филадельфия выглядела спокойной, но даже и это внешнее спокойствие быстро истощалось. Этот квакерский город, занятый сначала англичанами, взятый затем назад американцами, был столицей революции. Был не только географическим, но также идеологическим центром Штатов, ибо первоначальный пыл Бостона скоро охладел и массачусетские фермеры, которые в клочья разнесли когда-то британскую армию под Конкордом и Лексингтоном, возвратились, большею частью, снова к родимому плугу и заступу. Упрямое, обостренное чувство личной свободы, присущее янки, неразрывно связывалось для них с неподатливой, каменистой землей, которая их породила, а неистовая независимость делала их малопригодным материалом для ведения войны, исключая тот вид военных действий, который они инстинктивно избрали для себя сами - то есть партизанский. Тот факт, что партизанская война могла бы завершить противоборство гораздо раньше, ничего не менял: война велась иначе, и янки отошли от нее.
Львиную долю борьбы, таким образом, досталось вести населению центральных областей, в особенности Пенсильвании, хотя также - выходцам из Джерси и Нью-Йорка, частям, сформированным из жителей Коннектикута, Род-Айленда, Делавэра и Мэриленда, южан из Виргинии и Каролины. Но ядро регулярных частей - те несколько тысяч, что голодали, холодали, томились жаждой, но даже в самое страшное время не отступились от исхудалой фигуры, мало похожей на прежнего Вашингтона, почти целиком составляли сыны Пенсильвании и Джерси. Для них Филадельфия была алтарем революции, и самый черный день для них настал тогда, когда Конгресс сбежал без единой попытки отстоять этот город.
Англичане, в глазах которых Филадельфия не имела особой цены, поскольку Нью-Йорк был уже ими взят, а позволить себе стоять гарнизоном в двух городах они не могли, оставили ее, столь же мало помышляя об обороне, как до них - американцы. Вступая в город снова по пятам красных мундиров, солдаты Континентальной армии не выказали ни ликования, ни снисхожденья. Они желали отплатить Филадельфии - и, хотя бы отчасти, отплатили. Город встретил их грязным, заваленным мусором; дома были разрушены, разграблены, чудесный филадельфийский чиппендейл, краса и гордость колоний, - изрублен в щепки, выпотрошен, разломан. На этот раз американцы входили в город со штыками наголо. Во главе пенсильванцев шел Уэйн, мужчина резкий, жесткий, как ножевая сталь.
- Всякий тори, - молвил он встречающему их комитету из именитых горожан, - это падаль, мешок с вонючим г…ом.
Горожане привыкли к сильным выражениям, но такое было уж слишком. Они заявили о своей лояльности.
- Не знаю, как вы понимаете лояльность, - сказал им Уэйн, - но отныне вы ее будете понимать, как я.
Однако разобраться, где тори, а где повстанец, оказалось невозможно. Кто мог сказать, который из тысяч горожан, остававшихся в Филадельфии, когда пришли англичане, лоялен, а который нет? В осведомителях недостатка не было, но даже самых озлобленных из них пугала перспектива кровавого террора, который могли повлечь за собою огульные обвинения. Народ в центральных областях крутой, но все же не до такой степени.
И потом, Пенсильвания была страною народовластия. Из штатов, объединившихся в союз, она всего ближе подошла к правлению работников и фермеров - боевых работников и фермеров, которые сами в те дни, когда началась война, создали свою либеральную конституцию, свою однопалатную форму правительства. Костяк этого населения составляли первопроходцы в одежде из оленьей кожи, которые давно поклялись, что скорей перейдут на язык своих длинноствольных ружей, нежели позволят аристократам завладеть их землей.
В этот бурлящий котел и угодило, точно камень, дело Сайласа Дина - и раскололо его надвое.
Робердо показал Пейну письмо, адресованное Роберту Моррису, который за последнее время прибрал к рукам мучную торговлю в центральных областях. Письмо попало к Робердо путями, о которых он предпочитал не распространяться - мало ли какие бывают способы. Строка, указанная им, гласила:
"Доброе бы свершилось дело в нашей стране для людей благородного званья, если бы господина Томаса Пейна не было в живых…"
- Могут убить меня, если им так не терпится, - пожал плечами Пейн. - Пробовали уже…
- Да будет вам. Прошли те времена, когда вы могли воевать в одиночку.
- А вы что предлагаете?
Робердо предлагал выступить в открытую. Для начала - собраться у него в доме. С теми, которым можно доверять, - и у него, и у Пейна такие найдутся. Завтра вечером, сказал он.
- Завтра так завтра, - согласился Пейн. Он очень устал; можно взяться за оружие, ратовать за идеи революции, писать воззвания к согражданам в поддержку справедливой войны, раскрывать заговоры, противостоять группировкам; можно лишиться доброго имени и работы, которая тебя кормит, стать предметом ненависти и презренья, кричать во весь голос о том, что солдаты Дерутся и умирают и Филадельфия не для того только существует, чтобы взвинчивать цены на продовольствие, одежду, военное снаряжение, домашнюю живность, - но у человека есть предел. Не так-то весело знать, что тебя замышляют убить; от этого становилось страшно, как никогда не бывало на поле боя - страшно пройти по темной улице, или выпить лишнее, или заснуть, не заперев дверь в своей грошовой конуре.
Когда он последний раз увидел себя в зеркале, то обнаружил внезапно, что стареет. У глаз и на щеках проступила сеть морщинок. Вот, значит, как, корсетник Пейн. Ирен Робердо вышла замуж, ждала ребенка. Мир шел своим путем, а из ручного зеркальца на него смотрел Пейн, нищий революции.
Славная собралась компания в доме Робердо, отметил про себя Пейн. Надежная; каждый проверен, на каждого можно положиться.