Был тут Дэвид Риттенхаус, ученый и мастеровой, человек состоятельный, который тем не менее не гнушался работать руками; был Джексон Гарланд, который, до того как его кузницу разгромили англичане, отлил для Гарри Нокса сорок девять орудий. Гарланд был шотландец, худой и желчный на вид, но человек с головой; Пейну не раз доводилось слушать, как он излагает свою теорию создания в будущем союзов по роду работы. Был капитан Континентальной армии Чарльз Уилсон Пил, удивительный художник, беззаветно преданный Вашингтону. И был полковник Мат-лак - хотя и квакер, но понимающий, что есть вещи, за которые все же стоит воевать, - он в свое время заявил во всеуслышанье, что лучше сложит голову, воюя против своих братьев, чем будет дожидаться, покуда Моррис со своими соумышленниками похоронит пенсильванскую конституцию. И молодые капитаны Томас Шейни и Франклин Пирз, ветераны пенсильванской пехоты Уэйна. Вдобавок они могли рассчитывать также на активную поддержку со стороны Лоренса и Джефферсона, которых не было в числе присутствующих.
Робердо велел подать вино и печенье; затем объявил собрание открытым. Все притихли, серьезные, слегка растерянные, смутно предчувствуя возможные последствия открытого раскола внутри Континентальной партии и оттого сознавая, что они ступили на опасную почву. Организованное восстание все еще было очень новое в этом мире дело; организованный радикализм, откалывающийся от правых внутри самой революции, - совершенно новое.
Робердо, взволнованный и красный, предложил, чтобы Пейн взял слово и сформулировал, в чем заключается основная цель собрания. На что Пейн поспешно возразил:
- Я не хотел бы навязываться со своими мнениями. Могут сказать, что я здесь, в сравнении с остальными, - фигура незначительная. Было бы, вероятно…
- Нет, черт возьми! Сейчас не время вилять, деликатничать, - сказал Матлак. - Вы, Пейн, понимаете суть дела - стало быть, вам и слово.
Пейн обвел взглядом остальных; там и сям утвердительно кивали головой. Он заговорил спокойно, но быстро:
- Мне нету надобности делать длинное вступленье. Было время, когда революция была для всех нас внове, теперь мы с нею прожили уже немало лет - не столько, может быть, чтобы постигнуть до конца, чтоб досконально знать, какую мы заварили кашу и как ее лучше расхлебать, но все-таки достаточно, чтоб уяснить себе в известной мере ее построенье. Революция есть метод применения силы партией, не стоящей у власти, в нашем понимании - партией народа, которая никогда еще в истории планеты у власти не стояла. Когда тринадцать штатов нашей конфедерации пришли в движение с целью захватить власть в свои руки, то вся конфедерация в целом оказалась тем самым вовлечена в мятеж против Британской империи.
Это - одна сторона дела. В то же время в каждом отдельно взятом штате конфедерации метод революции осуществлялся по-своему, и в каждом штате партия народа боролась за власть. В каких-то штатах народ победил, в других - потерпел поражение, но четкой определенности при любом исходе не достигнуто нигде. Процесс революции в тринадцати областях продолжается, повсюду идет гражданская война - в Нью-Йорке человек рискует жизнью, если дерзнет держать путь в одиночку по графству Уэстчестер. В Массачусетсе тори забрали себе такую силу, что открыто метят черной краской печную трубу на крыше, обозначая таким образом свои дома.
В озерном крае тори вступили в союз с индейцами и столь многочисленны, что отвлекают на себя, навязывая нам бои, значительные силы. В Южной и Северной Каролине брат идет войною на брата, и этот братоубийственный разлад сметает целые семьи с лица земли. Кому привелось во время отступления семьдесят шестого года идти на Джерси, тот не забудет, как против нас подымалась вся окрестность, как в нас стреляли из-за закрытых ставень, оставляли нас пухнуть с голоду - а через год точно так же предоставили нам голодать в Валли-Фордж.
В одном только месте революция восторжествовала сразу, безоговорочно и несомненно, и это здесь, в Пенсильвании, самой средь прочих наших земель изобильной - самой, пожалуй, лояльной и, безусловно, самой могущественной. Если падут центральные области, значит, падет и революция, и кто поручится, что, ежели в центральных областях все пойдет прахом, пенсильванская пехота не бросит Вашингтона и не разбредется защищать родные дома?
Хоть вам напоминать такие вещи излишне, позвольте мне коротко вернуться к тому, как развивались в Пенсильвании революционные события. Вы помните, что еще до Конкорда и Лексингтона рабочий люд Филадельфии объединился, создав вооруженное ополчение. В одиночку они, не искушенные в ратном деле, возможно, не одержали бы победу, но к ним, по счастью, присоединились несколько тысяч охотников и фермеров из глухих углов. Не только мушкет, но также длинноствольное ружье да одежонка из оленьей кожи одолели врагов конституции. Аристократы отступили, когда увидели, что им грозит гражданская война, когда увидели у нас в руках оружие. Мы добились конституции, добились законодательства, приличествующего демократическому государству и, храня верность конфедерации, стали тысячами отправлять своих мужчин сражаться под командованием генерала Вашингтона. Я это видел своими глазами. Я был при том, как пенсильванцы прикрывали тылы в Ньюарке, был в Валли-Фордж, когда они валялись на снегу, голодали, но все-таки держались - и это наши охотники сломали англичанам хребет под Монмутом. А еще, господа, я в семьдесят шестом был на Делавэре, когда Вашингтон, ища хотя бы относительной безопасности, переправился во время отступления на западный берег, когда он приказал сделать перекличку, и оказалось, что у него восемьсот солдат - всего восемь сотен, чтобы отстоять для людей доброй воли их будущее, воздвигнуть на фундаменте наших страданий здание нации, - и тут я увидел то, чего мне не забыть до смертного часа, даже если я проживу еще сто лет, - увидел, как из Филадельфии подошли на подмогу трудовые люди, тысяча двести человек, и удерживали на Делавэре линию фронта, пока на соединение с Вашингтоном не подоспел Салливан. За полгода до того ассоциаторы сбежали, не в укор им будь сказано, нужно прожить шесть страшных месяцев, чтобы окрепнуть и возмужать душою, и, когда они вышли из Филадельфии снова - приказчики, каменщики и кузнецы, мельники, ткачи, торговцы тканями, - это были уже другие люди. Пенсильвания давала щедрой рукой, а вот теперь нам воздается по заслугам.
Конгресс удрал, сдал наш город англичанам и тори. Мы взяли его назад - для того, по всей видимости, чтобы он сделался раем для спекулятора, чтобы нас обдирал как липку Дин, чтобы Моррис мог скупать подчистую муку для перепродажи, а Грейвз - взвинчивать цену на табак до двадцати двух долларов за баррель, чтобы Джамисон завалил причалы тюками с шерстью, в то время как солдаты замерзают, а всем нам хорошо известный господин Джейми Уилсон прибрал к рукам на миллион долларов земельных участков в глубинке - плевое дело, когда лесник да охотник ушли воевать - и, не довольствуясь этим, мог беспрепятственно чернить на страницах своей дрянной и злобной газетенки "Пакит" все то, за что народ нашего штата шел под пули. А верным союзником у него - не менее злонамеренная "Ивнинг Пост". Все упомянутое мною, господа, не есть набор случайностей, это продуманное, хорошо организованное наступление на революцию в Пенсильвании. В так называемом Республиканском обществе господина Роберта Морриса республиканского примерно столько же, сколько в Георге Третьем, единственная цель его, сколько можно судить, - это уничтожение конституции, на которой зиждется власть народа.
Я, кажется, заговорился сверх всякой меры, господа. Словом, такова ситуация, с которой я пытался бороться в одиночку, а по мнению генерала Робердо, можно с большим успехом бороться сообща. Остальное решать вам самим…
Ни единого хлопка; он сел на место при полной тишине, под пристальными взглядами. И сразу же подступила усталость, заломило виски. Матлак задумчиво, как бы размышляя вслух, сказал:
- В любом случае, нам не обойтись без средств принужденья. Вашингтон…
- Полагаю, он примет нашу сторону, - кивнул Риттенхаус.
- Это точно?
Пейн подтвердил, что да. Пил высказался за прямые меры; раз налицо спекуляция, стало быть, виновных следует привлечь к ответственности, судить, наказать по закону. Силой заставить их уважать конституцию…
- Это значит - гражданская война.
- Что же, пусть. Они сами виноваты.
- А поддержат нас?
- Когда все это выйдет наружу, народ скажет свое слово. Тогда и узнаем.
Робердо вздохнул; надвигалась старость; мир становился недосягаемой мечтой. Риттенхаус озабоченно заметил, что необходима осторожность и еще раз осторожность.
- Нет уж, к чертям!
- Но кровопролитие…
- Сами напросились, что посеешь, то и пожнешь, - резко сказал Гарланд.
Большинство разделило эту точку зрения; все они воевали; начнется заваруха - снова пойдут воевать. Да, но инициатива должна исходить от народа, возразил Пейн. Пил предложил созвать массовый митинг; Робердо вызвался взять это на себя. Проголосовали; оказалось, что и остальные одобряют такой план действий.
На том пожали друг другу руки и пошли по домам. Никто ни разу не улыбнулся. События назревали давно, и теперь, когда час настал, его встретили с тяжелым сердцем.
Митинг проходил возле Законодательного собрания, во дворе. Собралось несколько сот человек; выступил Пейн, выступил Робердо. Матлак внес предложение учредить Комитет по расследованью; вопрос решали открытым голосованием. Первым избрали Пейна, затем - полковника Смита, стойкого приверженца конституции, представителя ополчения, а раз так, то, значит, и народа. Список завершили Риттенхаус, Матлак и Пил. Ощущалось, что народ настроен мрачно, решительно. Господа из Республиканского общества попробовали было помешать выкриками и провокационными вопросами, но толпа не была расположена шутить; Риттен-хаусу и Робердо стоило труда предотвратить рукоприкладство.
Назавтра Пил с Пейном обедали у капитана Харди, командира роты пенсильванских солдат, временно расквартированной в городе. Пил рассказал капитану, какие надвигаются события.
- Я опасаюсь беспорядков, - сказал он. - Если бы вы с вашими пехотинцами могли нас поддержать…
Харди сначала отказался. Это было вне его полномочий. Требовалось согласие Уэйна…
- Но на это нет времени!
Спорили целый час; наконец Харди согласился поставить вопрос об этом перед самою ротой. Пейн и Пил изложили солдатам суть дела, и те, посовещавшись между собой, дали согласие их поддержать.
Это, в известном смысле, означало, что в Филадельфии объявлена война.
Город знал. Город напоминал вооруженный лагерь. Мужчины держали под рукою свои мушкеты, на улицах там и сям толпились подозрительные личности, так что солдатам Пила хватало работы. Комитетом по расследованию создан был особый трибунал, и туда одного за другим тянули торгашей, требуя с них отчета о роде их занятий, требуя предъявить торговые и кассовые книги. У некоего господина Донни на складе обнаружились три тысячи шестьсот пар обуви с покупною ценой в среднем одиннадцать долларов за пару, а продажной - шестьдесят. Пейн скрупулезно собирал доказательства. Выяснилось, что у Морриса есть компаньон по скупке муки, некий таинственный господин из Балтимора по фамилии Соли-кофф. Были составлены обвинительные акты.
"Филадельфия Пост", расхрабрясь, выступила с такими ядовитыми и грязными нападками на Пейна, каких еще не бывало. Пейн предпочел бы не обращать внимания.
- Мне не привыкать, - объяснял он.
Но теперь борьба шла в открытую. Матлак с солдатами окружили здание "Пост" и владельцу газеты, Тауну, был задан вопрос, не хочет ли он маленько поболтаться на веревке. Предупреждение подействовало.
- Нехорошо, - сказал Риттенхаус. - А как же свобода печати…
О свободе печати, возразили члены Комитета, будет время подумать, когда победит революция.
Комитет был не властен карать, но припугнуть было вполне в его власти, тем более что за него стояло горой простое население Филадельфии. Он подготовил материал против Морриса к предстоящим выборам и на многолюдном предвыборном митинге огласил его. Уже на другой день Моррис, основательно струхнув, махнул рукой и отказался от мысли стать диктатором на мучном рынке.
Как-то вечером по дороге домой с заседания Комитета на Пейна напала вдруг невероятная слабость, ему едва хватило сил подняться по шаткой деревянной лестнице к себе в каморку и добрести до кровати. Его бросало то в жар, то в холод, он бредил, цепляясь за обрывки воспоминаний, стуча зубами от озноба, поскуливая, но от слабости так и не смог встать и затопить печку. В таком полубреду пролежал в постели весь следующий день, потом еще полдня. Снаружи происходили слишком бурные события; о нем на время забыли. Над Филадельфией председал трибунал; в городе поселились страх, озлобление, разлад. На улицах с факелами в руках бурлила возбужденная толпа, и Пил, который тщетно старался со своими немногочисленными солдатами поддерживать порядок, попросту растворялся в ней.
Отсутствующего писателя хватился Робердо и к тому времени, как нашел его, измученного, грязного, в его убогой и грязной конуре, в Пейне еле теплилась жизнь. Первой, кого Пейн увидел, когда пришел в себя, была Ирен Робердо - конечно, это был сон, и это ангел явился ему во сне. Он пробормотал:
- Умираю… - но, впрочем, смерть его не страшила.
Он вообще ничего не ощущал от слабости, только какое-то сиротливое блаженство, хотя ему все же достало воли воспротивиться поползновеньям Робердо забрать его из дыры, которая у него называлась домом.
Девять дней она провела у его постели - бесстрастная, расторопная сиделка; на десятый Пейн не выдержал и взмолился, чтобы она ушла. Она ушла, и тоска, одиночество навалились на него с новой силой. Когда он встал наконец и посмотрел в свое дешевенькое зеркальце, то увидел не Пейна, а землисто-желтую маску, натянутую на выпирающие кости: ввалившиеся глаза, чудовищных размеров нос, отросшие космы редеющих волос.
Покамест Пейн лежал больной, в Филадельфии бушевала гражданская война. Он слышал звуки перестрелки, когда происходила решающая схватка между сторонниками конституции и Уилсоном с его приверженцами. Слышал однажды всю ночь беспорядочную стрельбу и расплакался, как ребенок, от досады, что вынужден томиться здесь, от бессилья, от сознания своей беспомощности. Проболел и то время, когда выборы в штате неоспоримо утвердили у власти сторонников конституции.
Пил сообщил ему эту новость, и Пейн покивал головой, силясь улыбнуться.
- Ничего, - сказал он. - Главное, победили.
Потянулась еще одна черная зима; шел тысяча семьсот восьмидесятый год, и в пенсильванской пехоте, из-за нехватки продовольствия и снаряженья, проволочек с выплатой жалованья, начались мятежи. Пять долгих лет воевали солдаты, каждому хотелось увидеть свой дом, жену, детей. Пал Чарльстон. Мятеж подавили. Вашингтон в душераздирающих письмах взывал о помощи; читал их Пейн. Он служил теперь письмоводителем в Ассамблее. Вашингтон писал: "Дорогой мой Пейн, неужели ничего, совсем ничего нельзя поделать?"
Победа на выборах имела решающие последствия. Видя, что власть перешла к сторонникам конституции, Моррис, Раш и другие лидеры республиканской партии сложили оружие. Контрреволюция была подавлена и сломлена, ее бездействие - обеспечено на много лет вперед. А пока Пейну надо было на что-то жить; можно, конечно, писать и печатать "Кризисы", да только тем, кто читает их, негде взять для автора ни гроша. А тут как раз Робердо и Пил предложили ему место письмоводителя в Ассамблее штата; Пейн согласился.
- Я-то надеялся, правда, вернуться в армию, - прибавил он виновато.
Но оказалось, что ему не под силу; тихонько, незаметно подкрадывалась старость, седели волосы; в странных, неровно посаженных глазах затаилась тень страха.
По долгу службы он зачитал обращение Вашингтона Ассамблее:
- "…какую бы страшную картину наших бедствий вы не вообразили себе, она померкнет перед действительностью…" - То был призыв к Пенсильвании, когда уж ничего больше не оставалось, - к людям, которые взяли власть в свои руки и учредили первый революционный трибунал. - "Подобное стеченье обстоятельств способно истощить у солдат последние остатки терпенья. Во всех войсковых частях мы видим самые серьезные признаки мятежа и смуты…"
Пейну предназначались еще и другие строки: "Вы, Пейн, коего пером все это вызвано к жизни, - вы бы могли обратить к солдатам ваше слово", - молил высокий виргинец. Он, видно, был нездоров, у него дрожала рука. Ассамблея сидела с каменными лицами; после, когда все это кончится, он пойдет и напьется. Прения оставили безнадежное впечатление; кто-то из делегатов прямо говорил:
- А что мы можем сделать?
Кто-то излагал то же самое другими словами.
У него была отложена тысяча долларов в континентальной валюте. Он взял половину и сделал первый шаг к примирению с финансовой партией. Послал пятьсот долларов торговцу полотном и табаком шотландцу Блэру Макленагану, который всегда отдавал ему дань невольного восхищенья, и предложил основать нечто вроде переходящего фонда помощи Вашингтону. Шотландец в свою очередь поделился этой мыслью с Саломоном, маленьким, довольно-таки загадочным евреем, которому служила штаб-квартирой одна из кофеен на Франт-стрит. Ходили слухи, будто стараньями Саломона разорился пшеничный синдикат, будто бы это он сбил цены на шерстяные одеяла. Во всяком случае, он был связан со сторонниками конституции, финансовую поддержку которым оказывали по преимуществу евреи.
- Правильно, - сказал Саломон шотландцу. - Это единственное спасенье - но я не тот человек, который вам необходим. Я могу выделить несколько тысяч - ну, скажем, пять, но вам понадобится настоящий капитал, большие деньги. Тут надо разговаривать с Моррисом, Ридом, Рашем. Я думаю, они пойдут на это.
- После всего, что учинил против них Пейн? Ведь эта идея принадлежит ему.
- Да, после всего, что он учинил. Они хотят, чтоб это была их революция, но вовсе не хотят проиграть войну.
Макленаган пошел говорить с Моррисом. Моррис сказал угрюмо:
- Я его ненавижу, этого… но он прав. Мы идем ко дну. Если б мне удалось убедить Уилсона…
- Может, удастся все-таки, - улыбнулся шотландец.
- Но что бы там ни было, господин Пейн нам когда-нибудь заплатит, - зло прибавил Моррис. - Мы еще ему припомним.
Таким образом сумма ненависти, которую вызвал к себе Пейн, осталась возрастать до поры, а пятьсот его континентальных долларов легли в основу созданного в тот же вечер "Банк оф Пенсильвания", призванного снабжать армию провиантом, обмундированием и снаряженьем.
Пейн продолжал писать свои "Кризисы" с прежним накалом страсти, но, чтобы вдохнуть огонь в свои строки, должен был больше и больше пить. Он дважды побывал в армии; все тот же Здравый Смысл, только худой и изнуренный, как никогда, - однако солдаты встречали его радостно, и, как прежде, летел к нему их возглас: