- Черт возьми, Том, какой же во всем этом смысл?
Он терпеливо объяснял снова и снова; они были его дети, грязные, страшные, измученные, как он сам. Вашингтон сказал ему:
- Не знаю, кто взялся бы оценить ваши заслуги, Пейн…
В "Кризисе Чрезвычайном", яростном и вместе сдержанном, он превзошел себя, призывая торговых людей действовать единым фронтом, доказывая, что только демократический строй дает возможность деловому человеку развернуться в полную силу. В "Кризисе о благе Общества" убеждал членов конфедерации вести борьбу всем миром, не раздувать междоусобную вражду, не допускать, чтобы региональные распри отвлекали внимание от общего врага. Теперь он стал думать о создании общенационального правительства; то, что случилось в Пенсильвании, должно было послужить предостереженьем.
Была неделя беспробудного пьянства, когда его одурманенный мозг бездействовал, когда он чувствовал, что выдохся, иссяк, что больше он не может; волна накатила и прошла, оставив его худым, как мощи, но еще более исполненным решимости, на сей раз - нести революцию в Англию, собственнолично. Со "Здравым смыслом", обращенным к гражданам Великобритании, к английскому рабочему и фермеру.
Натаниел Грин отговорил его. Только что завершилась история с Бенедиктом Арнолдом, и Англия еще кипела негодованьем по поводу казни Андре.
- Им бы повесить Пейна, - сказало Грин, - и уравняли бы счет. Боюсь, что вы еще нужны нам.
Внезапно - не за один день, не за неделю, но все же, после стольких лет, достаточно внезапно - сделалось ясно, что война выиграна; она еще не кончилась, еще не подписали мир, и тем не менее она была выиграна; одна из армий англичан - окружена под Йорктауном, все притязанья англичан на Америку - развеяны в дым, тори - сокрушены, финансовая проблема - решена, благодаря миллионам, предоставленным взаймы Францией. И тогда, в одиночестве, в страхе, Пейн, глядя на это все, принужден был спросить себя:
- А что же я? Кто я теперь такой?
Земля уплывала у него из-под ног. Всегда сбоку припека, за кулисами событий, вечный пропагандист, он дожил до времени, когда пропаганда стала не нужна, не нужны - закулисные ухищренья. Фигура Пейна, исторгающего призывы и заклятья, могла бы в победоносной армии вызвать только смех. Его ремеслом была революция, и вот время упразднило это ремесло.
Стало быть, принимайся опять за корсеты, мрачно говорил он себе. Его друзья, соратники обращались кто к государственным делам, кто к строительству; другие хапали, наживались, ибо на то и победа, чтобы приносить трофеи. А он, столь очевидно непригодный для роли государственного мужа, не желал для себя и трофеев.
Побывал, правда, во Франции. Генри Лоренс - старый друг, некогда президент Конгресса - по пути в Голландию был захвачен в плен англичанами. Пейн, который был знаком с сыном Лоренса, старался облегчить юноше его горе.
- Не навек же, - говорил он Джону Лоренсу. - Скоро начнут обменивать пленных. Вот только кончится война…
Пейн умел подойти к человеку; юноша очень скоро стал боготворить его. Потом, когда молодого Лоренса отправили в Париж поторопить французов с предоставлением займа, он начал упрашивать Пейна поехать с ним, и Пейн, видя, что его работа по эту сторону океана близится к концу, согласился. Получилось нечто вроде каникул - впервые в жизни; прибыл во Францию почетным гостем, важные особы подсовывали ему свои книжечки "Здравого смысла", выпрашивая автограф, наполняя его непривычным сознанием, что он, Пейн, и в самом деле что-то собой представляет.
Все это слишком скоро кончилось. Миссия увенчалась успехом - успех теперь, кажется, сопутствовал им повсюду - и, возвращаясь домой на судне с грузом в два с половиной миллиона серебряных ливров, Пейн предавался невольно раздумью о том, какая странная перемена произошла с маленьким объединеньем колоний, именующим себя Америкой. Он, например, как раз перед отъездом во Францию написал последний из своих "Кризисов". И что же? Ни малейших трудностей с изданием; человек десять печатников наперебой оспаривали почетное право напечатать его памфлет. Ныне, когда кризис миновал, "Кризисы" стали верным источником дохода…
Вскоре по возвращении в Америку Пейна пригласили к обеду госпожа Джексон, которая звалась прежде Ирен Робердо, и ее муж.
Фрэнк Джексон не ощутил никакой ревности к Пейну; он незаметно шепнул, наклонясь к жене:
- Послушай, да ведь он почти старик!
Ирен была все еще молода и прелестна. Сидя с ребенком на руках, она заставила Пейна острей почувствовать, как он постарел, как обессилен. Все было кончено; он старик, только во сне он мог осмелиться любить эту женщину.
- Что вы теперь собираетесь делать, Томас? - спрашивала она.
Он попытался отделаться улыбкой, как бы давая понять, что будет занят по горло. Столько дел, говорил он, так много нужно написать - и потом, эти бесконечные обеды…
- Революция свершилась, - сказал Фрэнк Джексон, и Пейну не оставалось ничего другого, как согласиться.
- Вас не забудут.
Это ему кость бросили.
- Разве в этом дело, - пробормотал он.
- У вас такой усталый вид, - сказала Ирен.
Усталый, да; он устал как собака, ему бы убраться отсюда поскорее и надраться до одури. Что ему эти люди, как получилось, что он сидит здесь у них в доме? Кто он такой; всего-то навсего бродяга корсетник, которому посчастливилось ненадолго изведать иную долю.
- Вам надо отдохнуть, - сказала Ирен.
- Пожалуй, я так и сделаю, - согласился он.
После чего с трудом дождался удобной минуты, чтобы унести оттуда ноги.
Теперь он не был даже письмоводителем в Ассамблее; ничто и никто - Том Пейн, бывший революционер; чуть больше обтрепан, чем обычно, чуточку туже затянут пояс. Такое событие, как Йорктаун, полагалось отметить, и он пьянствовал четыре дня без просыпа - но легче не стало. Надобно было есть и пить - а там, глядишь, башмак прохудился, да и жилье человеку нужно, хоть тесная, плохонькая, грязная, а комнатенка.
Неотступно томило одиночество. Робердо уехал в Бостон. Грин воевал в Каролине, и когда написал, что если б только Пейн оказался с ним, то все было бы точно так, как в прежние дни, - Пейн подумал с грустью, так да не так. Тогда я был нужен. Там, где победа, мне нет места.
Уэйн острым клинком вонзался в Джорджию со своей, прославленной ныне, пенсильванской пехотой; лучшими в мире солдатами, так их теперь называли. Не прошло даром время; Пейн человек пятьсот из них помнил по имени.
Приехал за лаврами в Филадельфию Вашингтон, но торжество получилось нерадостным: только что умер его приемный сын. Высокий виргинец казался опустошенным, надломленным, и, когда Пейн явился на его зов, они встретились, как два земляка в чужом краю. Пейн стыдился своей засаленной одежды, своего неопрятного вида, помятого лица.
- Мой старый друг, - сказал ему Вашингтон.
Пейн начал хвастаться; он собирается засесть за историю революции. А известно ли Вашингтону, сколько вышло всего экземпляров "Здравого смысла"?
- Я себе цену знаю, - бахвалился Пейн.
И, думая о том, как непостоянна шкала людских ценностей, как жалко выглядит этот писака вдали от бивачных костров и мятежных, изверившихся солдат, Вашингтон сказал с улыбкой:
- Мой милый Пейн, никто из нас никогда не забудет, чего вы стоите. - Почему революция, отхлынув, оставляет за собою такой мутный след? Каждый ищет вознагражденья, но как это вписывается в картину мира, где царят порядок и согласие?.. - Даже Моррис и тот признает, как много вами сделано, - торопливо прибавил Вашингтон. - На двух фронтах, на поле боя и в тылу, Пейн был той силой, без которой распалось бы наше дело, - я заявляю это с полной убежденностью, дружище…
Они расстались, и Вашингтон не видел, как Пейн рыдает, оставшись один.
К нему явилась делегация солдат, рядовых служак. Им задолжали жалованье за много месяцев - не согласился бы Пейн замолвить за них слово? Сформулировать их претензии и доложить о них правительству? Никто лучше Пейна не знает, чего им пришлось натерпеться за годы войны, никто тогда не был им ближе него. Его перо извергало огонь во имя революции - не сможет ли он высечь несколько искр ради тех, кто за нее воевал?
- Сейчас осуществляется то, что мы себе ставили целью, - сказал им устало Пейн. - Сейчас то время, когда нам надо подождать. Любые требования, подкрепленные силой, были бы равноценны угрозе мятежа.
Ошеломленные солдаты смотрели на него во все глаза. Пейн обратился к Роберту Моррису - министру финансов.
- Конечно, их требованья справедливы, - отметил он.
Этого никто не мог отрицать. Вопрос в том, подходящее ли теперь время. Или все-таки Моррис найдет возможным что-то сделать?
- Что-то - естественно, - сказал Моррис. Такими далекими казались дни, когда они враждовали. - Люди, как-никак, имеют заслуги, им непременно заплатят, - успокоил Пейна Моррис. - Вы правильно сделали, что отговорили их от попытки оказать давление на власти. Раз мы считаем, что война выиграна, значит, следует действовать определенным порядком, в соответствии с законом… - Помолчав, он прибавил задумчиво: - Вы бы могли, Пейн, употребить ваши весьма недюжинные литературные способности с пользой для нас. Правительству можно бы дать понять…
- Я не за тем сюда пришел.
- Да, разумеется, это я просто к слову, мы еще успеем вернуться к этому вопросу. - Моррис опять помолчал. - Нам нет причины быть врагами.
Пейн кивнул и вышел; действительно, никакой причины. Революция, контрреволюция - все это осталось позади. Людей занимали более насущные заботы.
Кое-что написал; получил жалованье от правительства, которому больше был не нужен; новое платье; статья для европейского читателя, трактующая о революции, - вымученная, вялая статья; новый "Кризис" со следами былого огня; почему до сих пор не легализован мирный договор?
Несколько недель у Керкбрайда. Заходили старые солдаты, вспоминали путь, пройденный тысячу лет назад от Хакенсака до Делавэра, - но разговор то и дело сворачивал на другое. Светлым, огромным рисовалось Америке будущее.
Но только он тут был при чем?
Он изо всех сил старался пробудить в себе интерес к будущему Америки, к трофеям и славе, к хвастливым воспоминаньям, к предположениям и домыслам, к наступающему подъему, к гордому сознанию, что он - свободный гражданин великой республики…
Где нет свободы, там моя отчизна сказал он когда-то.
Пришел долгожданный мир; Америка охорашивалась, самодовольно распуская хвост, независимая, свободная. Фейерверки и флаги, речи, банкеты - нескончаемое упоенье торжеством.
Усталый англичанин, в прошлом корсетник, писал среди прочего:
"Минули времена испытаний - и величайшая, самая полная из всех революций, какие знал мир, победоносно и счастливо завершилась".
Он мог бы подписаться: Том Пейн, революционер не у дел.
Часть вторая. Европа
XI. Дайте мне семь лет
Блейк, художник и поэт, говорил ему, Тому Пейну:
- Они намерены кого-нибудь повесить, и этим кем-то вполне можете оказаться вы. Скажу больше - им нужно, чтобы это были вы. Они с самого 1776 года спят и видят, как бы набросить петлю вам на шею. Нельзя до бесконечности дразнить льва в его логове, и Англия - это вам не Америка…
- Да уж, Англия - не Америка, - согласился Пейн. Он и сам теперь это знал.
- Так, значит, убирайтесь подобру-поздорову из Лондона. Убирайтесь из Англии. Мертвый вы уж никому не пригодитесь.
- Бежать, - пробормотал Пейн, и Блейк невесело усмехнулся.
- Мне-то совсем не до смеха, - сказал Пейн.
Все рухнуло, точно карточный домик; шел тысяча семьсот девяносто второй год и он, Томас Пейн, эсквайр, революционер не у дел, поспешно укладывал обшарпанный чемодан, готовясь к бегству из Лондона, от виселицы, - туда ему пока было рано. Ему едва исполнилось пятьдесят пять. Он говорил, дайте мне семь лет, и я напишу "Здравый смысл" для каждой нации в Европе. И начал с Англии. Написал книгу, которую назвал "Права человека" - только читатель оказался не тот, не те упрямые злые фермеры, которые когда-то схватились за оружие под Конкордом и Лексингтоном. Да и ему, как-никак, пятьдесят пять, и он устал и спасается бегством.
Примерно за час до рассвета, еще затемно, к нему застучали в дверь; Фрост и Одиберт желали знать, какого черта он мешкает.
Теперь осталось все пошвырять как попало в чемодан: "Права человека", нижнюю сорочку, неоконченную рукопись.
- Иду…
- Почтовая карета на Дувр ждать не станет - и палач тоже!
- Я же сказал, иду!
Значит - кончено; Англия вновь откатывалась к тому же, чем была до сих пор. Вспыхнуло на короткий миг ярким пламенем - и погасло; бесславно развеялись планы, тайно выношенные в тесном кругу в погребках и трактирах. Сорок два мушкета, что сложены в подвале у Тадиеса Хаттера так и будут валяться там, покуда их не съест дотла ржавчина. Бочонок с порохом спустили в Темзу, а корабельщики и рудокопы, ткачи и лавочники будут лишь переглядываться изредка с виноватым, пристыженным видом, как люди, которые на минутку размечтались о невозможном и осмелились поверить в свою мечту.
- Я иду, - повторил Пейн.
В почтовой карете, трясясь по ухабистой дороге на Дувр, Фрост подтолкнул его локтем и прошептал:
- Видите, вон впереди Ленард Джейн.
Джейн; королевский соглядатай, один из многих востроглазых господ, которые шастали там и сям, прислушиваясь, приглядываясь; тайной полиции в те времена еще не существовало.
- Вы, по-моему, говорили, что никто не будет знать, - с обидой пожаловался Пейн.
- Стало быть, знают - ничего не поделаешь…
В бледном свечении зари, потом - под яркими лучами алого утреннего солнца надо было сидеть и пытаться представить себе, каково будет умирать, повиснув с петлей на шее, а перед тем, когда повезут на виселицу, - слышать, как каждый встречный мальчишка-оборванец будет орать тебе вслед гнусный стишок:
Том Пейн, будь проклят навсегда,
Ступай с позором за порог.
Тебе не скрыться от суда,
Тебя навеки проклял Бог!
В сумятице нахлынувших мыслей он зашептал Одиберту:
- Если меня схватят, вам надо попасть в Америку, идите там к Вашингтону, он меня помнит, расскажите ему, как все тут было, скажите: Англия ли, Америка - это неважно, важно только, что не нашлось такого человека, как он…
Его не взяли - оттого лишь, впрочем, что побоялись за себя.
- Даже здесь, - сказал ему Одиберт, - нельзя схватить человека без ордера на арест.
А с ордером вышла неувязка: когда они проходили таможню в Дувре, ордер туда еще не поступил.
Таможенники перерыли у них весь багаж, наткнулись на книгу Пейна и разорвали пополам, половинки швырнули на пол:
- Вот тебе, окаянный, права человека - получай!
Все мысли о том, каково будет умирать на виселице, разом кончились.
- Заткнись, свинья, - рявкнул Пейн с тем же металлом в голосе, какой звенел в нем десять лет назад. Пейн был, в конце концов, солдат, и он сказал, сверкнув глазами: - Заткни свою поганую пасть! - И подобрал с пола половинки книги.
Их заперли в казенном помещении, всех троих; вызвали из казармы отряд, шесть человек красных мундиров, и поставили караулить у дверей.
- Если пакетбот отчалит без нас… - сказал Фрост и чиркнул себе пальцем по шее.
У таможни стала собираться толпа, было слышно, как кто-то загорланил, а другие подхватили: "Том Пейн, будь проклят навсегда!.."
- Народ ваш хваленый, - ядовито заметил Фрост, - которому предлагалось стать под знамена свободы и справедливости.
- Бедняги.
- Не расточайте понапрасну свою жалость. Если мы скоренько отсюда не выберемся, вся ваша жалость понадобится нам самим.
- Для чего нас здесь держат?
- Ордера дожидаются, для чего же еще?
Через некоторое время начальник таможни отпер дверь:
- Ну, Пейн, благодарите Бога, что вас отпускают. И больше в Англию не возвращайтесь.
Сквозь улюлюкающую толпу, под градом проклятий Пейн и его спутники кое-как пробились на пакетбот. Выбрали якорь, и два буксира потащили паромное суденышко из гавани. Пейн стоял на палубе.
- Ну как, вернетесь? - спросил Одиберт, когда белые меловые утесы отступили вдаль.
- Вернусь. Будет так - Франция, Англия, Америка - и потом весь мир. Я вернусь.
В безопасности, на борту парома через Ла-Манш, оставив Англию, оставив позади палача и разъяренную толпу, Пейн размышлял о том, как потихоньку, шаг за шагом начиналась эта катавасия. Там, в Америке, когда борьба завершилась, он для себя решил, что оставляет ремесло, именуемое революцией; хотелось быть просто Томасом Пейном, эсквайром; мечтал заиметь для себя нечто вроде того, что есть у Вашингтона в Маунт-Верноне. Он был еще не стар, когда революция победила: всего лишь сорок шесть лет - в такие годы жизнь для мужчины еще не кончена. Взять хоть, к примеру, того же Франклина.
Приходит время, когда у человека возникает потребность отойти в сторонку и сказать себе, много сделано достаточно, теперь я хочу есть и пить, отсыпаться, размышлять, беседовать с друзьями. Был изумительный, незабываемый день, когда он провел не один час, сидя на теплом солнышке с Франклином за беседой о материях философских, материях ученых.
- Попробуйте занять себя наукой, - говорил ему Франклин. - За нею будущее, это заря новой эпохи.
- Да я бы не прочь, - сказал Пейн; у него загорелись глаза. А что, разве он не заслужил? Не он один, разумеется, выиграл войну - но ведь и не один Вашингтон, не один Джефферсон или Адамс. Его роль не столь уж ничтожна; никто не упрекнет его в чрезмерной алчности, ежели он похлопочет о маломальском вознаграждении, обратится в Конгресс с ходатайством, чтобы ему предоставили какие-то средства к существованью, поскольку у него ничего нет, кроме революции, поскольку род его занятий - совершать перемены, а перемены свершились.
Он получил небольшой пенсион, кроме того - дом в Борден-тауне и еще один дом в Нью-Рошелле. Этого было достаточно. Он жил скромно: немного вина, простая еда, мастерская, - вел переписку с пытливыми умами со всего света, которые нетерпеливо буравили смотровые оконца в будущее.
Подписывался: "Томас Пейн, эсквайр".
Человек меняется, это естественно; времена испытаний отошли в прошлое. Он баловался политикой, но так, как это принято в хорошем обществе, как это делали бы Моррис или Раш. И если ему теперь случалось увидеть нищего, забулдыгу-пьянчужку или бывшего вояку, постаревшего, истерзанного дизентерией и сифилисом; однорукого словоохотливого солдата, артиллериста с пустыми глазницами, выжженными горящим порохом, то он уж больше не говорил себе, вот она, участь Томаса Пейна, когда б не милость Господня.
Но, впрочем, это тоже естественно.
И он подчас стыдился немножко знакомства с невежами, которые вваливались к нему и гаркали на весь дом:
- Эй, Том, здорово, ну как ты, старина Здравый Смысл, - как живешь-можешь, старый товарищ?
Чем вести разговоры о былом, посмотрели бы лучше, на кого теперь стали похожи! А былое - оно быльем поросло.