- Да легче некуда, - сказал Пейн. - Поверьте, я не способен кого-то ненавидеть только за место, которое он занимает, пусть это даже будет толстомясый немецкий выродок вроде Георга Третьего. Но я видел, как человека распинают на кресте, распинают на протяжении столетий, приколачивают ложью и гнетом, порохом, мечом. Теперь мне дают в руки топор, дают возможность разнести этот крест в щепки. Я эту возможность не упущу.
Голос Пейна окреп, его речь разносилась по всей кофейне, и под конец по крайней мере половина посетителей стянулась к его столу.
- Вы не о независимости ли толкуете? - спросил один. - Независимость - это всего лишь слово. Похоже, вы обожаете слова.
- И не боюсь их! - гремел Пейн. - Я приезжаю в страну благородных людей и вижу, что они страшатся того единственного слова, которое закрепит их свободу! Если и существует обетованный край - он здесь, и нет другого на земле!
На бумаге он выражал свои мысли спокойнее. Всю жизнь он хотел писать, и вот теперь в его распоряжении был целый журнал. Чем больше ему удавалось написать на пресловутый фунт в неделю, тем довольнее был Эйткен, и Пейну казалось вполне обоснованным желание издателя держаться золотой середины. Писал Пейн с погрешностями но зато из-под его пера буквально ливнем текли на бумагу очерки, неважные стихи, научные статьи и даже изредка письма к знаменитому Бенджамину Франклину. На его счастье, литературный вкус пенсильванских жителей не отличался взыскательностью, и Пейна принимали благосклонно, вместе с его журналом и десятком псевдонимов, которыми он пользовался, подписывая свои сочинения - читателей отчасти даже покорял стремительный напор его энергии. Том Пейн как бы соединял в себе богослова, историка, естествоиспытателя и вкладывал к тому же в журнальный материал обширные познания корсетника, сапожника, ткача и акцизного. Сочетание оказалось удачным, и число подписчиков неуклонно возрастало.
Но душа Пейна при всем том не ведала покоя; слишком много скопилось в ней воспоминаний, слишком много бессонных ночей и тщетных устремлений. Он поднимал глаза и видел, как за окном торгуют белыми рабами, жертвами подневольного труда. А перед мысленным взором вставало и другое, когда, застыв с пером в руке, он вспоминал прожитые годы.
- Ждите скоро прибавку к жалованью, - уронил ему однажды Эйткен.
У него было имя, положение, работа и, однако же, не было ничего. Спасаясь от мучительных раздумий, он шел в бордели, где содержались тупые, с покорным взглядом, невольницы-крестьянки, которых поставляли из Англии и Шотландии солидные торговые компании, дабы здесь продавать всем и каждому их убогие, доморощенные ласки за три шиллинга, из коих шесть пенсов предназначались на их выкуп. На деле же почему-то оборачивалось так, что ни одна из них не получала свободы - все становились холодными, грубыми, размалеванными шлюхами. Пейн в этих домах не находил себе облегчения, и даже когда выкупил двух девиц на свободу, его продолжала мучить совесть.
Ром был надежнее. Пейн вернулся к бутылке, стал напиваться все чаще. Сильно под мухой, он сцепился с Беном Фреди, ярым приверженцем тори, и обоих потянули к мировому.
Эйткен сказал:
- Как был свиньей, так свиньей и остался.
- Молчите, черт бы вас побрал!
- Ну-ну, потише, бунтарь-одиночка. Считайте, что о прибавке к жалованью я вам не говорил.
- Да пошел ты! - заорал Пейн.
А после настала ночь, когда он, сидя при свечах, вдруг стал писать. Писал, и слов искать не приходилось, потому что они шли прямо из сердца. Всю свою ненависть к рабству изливал он на бумаге, всю издавна накопленную ярость. И, зная, что сам это напечатать не может, наутро отослал статью в редакцию журнала конкурента. Через неделю она вышла, и в тот же день, с журналом в руке, к нему ворвался Эйткен.
- Ваша работа? - крикнул он.
- Да, моя, - кивнул Пейн.
- В таком случае вон отсюда, подонок!
- У вас что, другой редактор нашелся за фунт в неделю?
Пейн усмехнулся.
- Предупреждаю, вы через месяц уволены.
- Давайте лучше - через два, - сказал Пейн. - Не то, смотрите, через две недели сам уйду.
В ту ночь, впервые за долгое время, Том Пейн заснул легко и покойно, не прибегая к бутылке.
Было двадцать четвертое апреля тысяча семьсот семьдесят пятого года; неспешно угасал весенний, ясный, свежий день. Длинные густые тени ложились на мощеные улицы, с дальних холмов повеяло пьянящим запахом молодой травы, лопающихся почек, вспаханной влажной земли. В предвечерней тишине улицы Филадельфии огласились внезапно бешеным цокотом копыт, и перед "Сити-таверн" круто осадил запаренного коня взмокший всадник. На крик, что он привез новости, важные новости, потрясающие новости, со всех сторон сбежались люди. Но всадник не прибавил больше ни слова, покуда, как и подобает доброму хозяину, не позаботился, чтобы вытерли и напоили его коня, и сам не осушил кружку пива. Он пил, а тем временем весть о его приезде с быстротою молнии разносилась по городу, и толпа все росла. Пейн, сидя у себя в редакции, услышал крики на улице и побежал следом за всеми.
- Война, братцы, - промолвил всадник, отирая губы. - Война, будь она неладна!
Кто-то протянул ему понюшку табаку; другие осадили толпу.
- Они, понятно, знали, что в Лексингтоне находятся Ханкок и Адамс, - заметил он.
Потребовали, чтобы он все растолковал по порядку: где, что и как произошло.
- Дело было восемнадцатого апреля, - начал приезжий. Все разом примолкли: вести приходят с запозданием, но события совершаются быстро; с побледневшими, испуганными лицами переглядывались люди в толпе.
- Они сидели в доме пастора Кларка, - продолжал он. - Но это чего. Их успели предупредить из Бостона, и времени им хватило, поскольку красные мундиры перли пешком, а наши ребята скакали как черти. Да и пастор Кларк не растерялся, сразу же их спровадил.
- Их не поймали, Ханкока и Адамса?
- Им удалось уйти.
Снова все стихло; яростно строчили газетчики, но остальные молча ждали, слышны были одни лишь тоненькие голоса детей, снующих по-заячьи вокруг толпы. Всадник потребовал еще пива и ему поспешили передать по рукам новую кружку.
- Но целую деревню не отправишь прочь, - сказал вестник. - Людей подняли на ноги, и большинство уже в ту ночь не ложилось спать…
Толпа загудела; опять поплыла по рукам кружка пива; продолжались расспросы. Мало- помалу он им выложил всю историю, то запинаясь, то скороговоркой, а то надолго умолкая, чтобы, неподвижно уставясь в одну точку, сосредоточиться и попытаться осмыслить значение событий, о которых он вел рассказ.
В ночь на девятнадцатое апреля мало кто спал в деревеньке Лексингтон. Почти все, кого уволокли домой жены, потом оделись и, прихватив с собой ружье, пороховой рог и сумку с патронами, потихоньку улизнули к тем, кто расположился в кабачке. Диавол шагал по земле в ту ночь, но от него не отставали ангелы - еще вовек не бывало такой ночи, и ей не суждено было повториться вовеки. В трактире переговаривались шепотом, хотя могли бы и кричать - все равно никто не спал и будить было некого; мужчины тревожно осматривали оружие, пересчитывали патроны и гнали от себя непрошеную мысль, что стрелять в белок и кроликов - совсем не то же самое, что стрелять в человека. Их командир, капитан Паркер, правда, понюхал пороху во французскую войну, но и ему было не по себе, и он не так-то просто находил ответы на вопросы, летящие со всех сторон.
Незадолго до рассвета, из потребности как-то прервать томительное бездействие, Паркер отрядил Зика Садбери ударить в церковные колокола. Зик трезвонил, покамест не переполошил всю деревню и женщины, высовываясь из окон, не забранились:
- Тьфу, как не совестно, взрослые мужчины, а творят невесть чего!
Паркер приказал строиться, и люди подчинились, смущенно пересмеиваясь, поддразнивая друг друга шепотом:
- Ух, Айзек, и бравый же из тебя солдат!
- Щелкни каблуками, Джед. Да приосанься, представь, что на тебе жилетка по последней моде.
И - четырнадцатилетнему Джерри Хиксу:
- Эй, Джерри, шел бы ты домой учить уроки.
- Шагом марш! - гаркнул Паркер, и все затопали на лужок, раскинувшийся перед конгрегационалистской церковью. Доставив туда свое войско, Паркер в раздумье почесал затылок, не в силах, по всей видимости, сообразить, что делать дальше. В эту минуту вышел пастор, держа в руке легонькое охотничье ружье, и произнес:
- Ба, сколько паствы, а ведь нынче не воскресный день.
Хорошо, что он был с ними; у всех отлегло от сердца, послышались оживленные голоса. Серое предрассветное небо нежно розовело, желтело, согревалось; с полей донесся сердитый вороний грай: "Кар, кар!"
Глупый пес Джошуа Ланга, который не мог равнодушно слышать этих звуков, с оглушительным лаем помчался на ворон. Но внезапно разговоры оборвались; люди замерли; люди взглянули друг на друга. Над миром раздался еще один звук. Сначала слабо, хо потом отчетливей и, наконец, громко, резко, возникла и приблизилась барабанная дробь, пронзительный вой волынок, дразнящий ритмичный мотив, призыв то ли к славе, то ли к смерти - одному только Богу известно…
Объяснять, кто это, не понадобилось - все знали, и никто не проронил ни слова. В это ласковое апрельское утро, опираясь на кремневые ружья, перепуганные в большинстве, испытывая впервые в жизни неодолимое желание пуститься наутек, мужчины, подростки, старички и дети - простые люди из простой сельской общины Новой Англии - не уклонились от встречи с судьбой.
У "Сити-таверн" в Филадельфии всадник допил четвертую кружку пива и завершил:
- Стояли как один, ей-Богу.
- В бою? - кто-то спросил.
- Черт побери, парень, слушать надо! Сказано - стояли. От мала до велика стояли перед красными мундирами как вкопанные и плевать на них хотели.
- А потом?
- Где ж это видано, чтобы хоть один поганый рак спокойно прошел мимо человека с оружием, - фыркнул рассказчик.
Английские солдаты были шагах в пятнадцати от жителей деревни, когда офицер дал им команду остановиться; строгими, четкими рядами, в ладно пригнанных ярких мундирах с белыми поясами, в огромных киверах, в белоснежных париках стояли молодцы из Лондона, из Суффолка и Норфолка, из Девона, Уэльса, Шотландии, Ирландии, с любопытством разглядывая неуклюжих фермеров, выходцев из тех же самых мест, откуда были родом они сами, а ныне - безнадежных чужаков, неотесанных и темных. Несколько долгих мгновений отряд и ватага всматривались друг в друга; солдаты были хорошо подготовлены к такой минуте, но у фермеров взмокли ладони, сжимающие оружие.
Но вот майор Питкэрн, командир британского отряда, решив, что пора действовать, вышел вперед и загремел:
- Разойдись!
По кучке фермеров прошел ропот.
- Сложить оружие, сукины дети, мятежники проклятые!
Вот она, жгучая, страшная правда: они - мятежники. Взлелеянная ими мысль, что они вольные люди, имеющие право жить по-своему, - недосягаемая, призрачная мечта о свободе, которой тысячи лет тешили себя люди доброй воли, - внезапно, на зеленом лугу деревушки Лексингтон, созрела и стала грубой явью. Фермеры роптали и вовсе не выказывали намерения сложить оружие; более того - один из них выстрелил; эхо подхватило и унесло грохот тяжелого мушкета, и в краткий миг тишины британский солдат рванул мундир на груди, осел на колени, повернулся рухнул наземь.
О том, что последовало дальше, не сохранилось даже воспоминаний: все смешалось. Красные мундиры дали залп; фермеры, по одному, по двое, отвечали беспорядочной стрельбой. Из домов пронзительными воплями высыпали женщины. Заревели дети, бешеным лаем залились собаки. Потом стрельба затихла; раздавались только стоны раненых да визгливые женские причитанья.
После пятой кружки пива всадник перед "Сити-таверн" в Филадельфии рассказал, что красные мундиры ушли.
- Им не Лексингтон был нужен, а Конкорд, - объяснил он. - Ведь склады-то там.
Кто-то спросил:
- Фермеров они взяли?
- Нет, зачем! Разве бешеную собаку берут с собой? Решили не испытывать судьбу, двинули на Конкорд, вошли в город и часа четыре, если не пять, проторчали там без толку. Потом, ничего ровным счетом не предприняв, как последние идиоты, выступили назад. А когда подошли к мосту, их уже поджидали, да не горсточка, как раньше, а четыре с лишним сотни.
- Вы, скоты! - заорал майор. - Мужичье неумытое! Сию минуту разойтись по домам!
- Они и не шелохнулись, - сказал всадник.
- Очистить мост, сказано, скоты паршивые! - взревел майор.
Они хранили торжественное молчание и не трогались с места; желваки ходили у них на скулах, ружья медленно подымались на прицел, плотней сжимались губы, но с места никто не тронулся. Тогда англичане пошли в атаку, и разверзся ад кромешный. Бухали пушки, один за другим трещали ружейные залпы. Примкнув штыки, англичане устремились на мост; ударами прикладов фермеры оттеснили их назад. Улюлюкая, гикая, чертыхаясь, призывая на помощь Бога, янки согнали англичан с моста обратно, на конкордскую сторону реки. Но закрепить свою удачу не сумели: они были фермеры, не солдаты, и когда улегся первый неистовый порыв, они подались назад, позволили красным мундирам восстановить строй, пропустили их через мост и дальше, к Лексингтону.
Только тогда, пересчитав своих убитых и оказав помощь раненым, фермеры поняли, что упустили из рук победу. Пыл ярости сменился в них холодным, истинно новоанглийским ожесточением. Они подобрали оружие и бросились бежать - по дороге на Лексингтон.
До Лексингтона было шесть миль - шесть гибельных миль для красных мундиров. Возмущеньем была охвачена вся округа; из-за каждой каменной ограды, каждого плетня, куста и дерева, из каждого встречного дома в этот апрельский день гремело непокорство. Больные ползком подбирались к окнам и оттуда стреляли в захватчиков, подростки прятались в траве, выбирая удобную мишень, женщины за дверьми амбаров заряжали ружья для мужей, и фермеры, перебегая с места на место под защитой каменных новоанглийских оград, стреляли вновь и вновь. Какой-то паренек влез на хлев с парой кавалерийских пистолетов, застрелил проходящего внизу младшего офицера и сам был застрелен. Но вообще залпы в красных мундиров оказались бессильны против таких военных действий - исподтишка, с ножом или топором в руках.
Без руководства, без команды или указа фермеры дрались, как им подсказывало чутье, отчаянно, талантливо, как им больше уже не суждено было драться никогда, - так, будто знали, что здесь, сегодня, весь замученный, бедный простой люд наконец-то ощутил свою силу.
Шесть миль до Лексингтона - только там для англичан наступила передышка. Городок был домом, жильем, там оставались женщины и дети, поэтому мужчины подстерегали врага за пределами городишки, в поле и в лесу. В Лексингтоне красных мундиров ожидало подкрепление, но тем временем к городку, привлеченные эхом перестрелки и вестью о происходящем, быстро облетевшей всю округу, сотнями стягивались фермеры.
Получив подкрепление, англичане выступили вновь - назад, на Бостон, - и в этот раз им досталось еще пуще. С горем пополам они брели обратно, а их кололи, резали, рубили…
- Они дошли до Чарлстона, - сказал всадник, - вернее, то, что от них осталось.
V. Рождение революционера
Из всего этого, из шума и смятенья, из поразительной истории, ввезенной из Новой Англии всадником, нарождалось что-то новое, грандиозное и непостижимое - что-то, побуждающее двигаться, действовать, а не прикидывать да рассуждать. Так думал на другой день Том Пейн, стоя перед городской ратушей среди бушующей толпы, самой большой за всю историю Филадельфии - почти в восемь тысяч человек. Толпа - она и есть толпа, чего с нее возьмешь; она галдела, горланила, волновалась, в ней возникали водовороты; время от времени она затихала, прислушиваясь к ораторам, которые один за другим поднимались на трибуну обличать нов и угнетение - понятия достаточно общие и вполне безопасные. Преобладали пробостонские настроения, но там и сям стояли, многозначительно улыбаясь, тори - тори в последние месяц были склонны многозначительно улыбаться.
Пока ораторы обращались к толпе в целом, краснобаи помельче витийствовали всяк в своем кружке. И Джексон Эрл, колесный мастер, посреди гневных обвинений по адресу королей и тиранов вообще и одного короля в частности, призвал Пейна в свидетели:
- Ну, подтвердите, Том, - потребовал он, - кто нами правит, англичанин или немец?
Пейн пожал плечами. На смену трепетному возбужденью вчерашнего дня к нему сегодня возвращалась прежняя холодная апатия. Лишь на короткий миг ему явилось лучезарное виденье, он бы не взялся объяснить, почему оно таяло сейчас, в этой толпе. Одно только он знал твердо - его все это не касается, он - Пейн редактор; был Пейном-нищим, однако теперь, как и тогда, у него ничего нет. Он может ненавидеть, корчиться в муках, негодовать, но как он может мечтать?
- Я про Георга говорю, - не унимался Эрл.
- Да немец, надо полагать.
- Вот! И какой немец? - вопрошал Эрл, обращаясь к толпе. - Ничтожное ганноверское отродье, отъевшийся хряк - и это он-то наделен правом помазанника Божия? Послушайте-ка, что я вам скажу, друзья мои! Да я б на месте Господа Бога…
Поодаль, взгромоздясь на самодельную трибуну из ящиков, призывал к тишине Куинси Ли. Только что до него квакер Арнольд выступил с предложением создать вооруженную милицию.
- Ну так как же? - пританцовывая от волнения, надрывался во всю мочь нескладный косоглазый верзила Ли. - Что на это скажет народ?
Толпа ревела.
- Кто первым выйдет и вслед за мною заявит, что готов положить жизнь, поднять свое оружие, свой меч во имя святого дела, которое зовется свободой…
У, как взревела толпа!
- Подобно тем, кто пал под Лексингтоном и Конкордом…
Толкаясь, Пейн стал выбираться из толпы, а у него за спиною гремел голос Арнольда:
- Подобно тому, как от века сражались англичане, отстаивая права англичан…
- Выпиваем? - Эйткен сказал Пейну, когда тот шагнул в лавку, оставив за спиной прохладную звездную ночь.
- Выпиваем, - кивнул Пейн.
- Поди, печенка прогнила насквозь, скоро развалится окончательно.
Пейн усмехнулся и снова кивнул.
- Были сегодня на площади?
- Как же, - сказал Пейн и, плюхнувшись в кресло, уставился собственные ноги.
- Порадовались, наверно, что материал для дешевых сенсаций в руки плывет?
- Я не радовался, - сказал Пейн. - Я испугался.
- То-то и хлебнул, я смотрю! Как бумагу марать, так герой, понадобились кулаки - сплоховал, голубчик.
- Я не за себя испугался.
- И правильно. - Долговязый шотландец удобно облокотился прилавок, явно находя жестокое наслаждение в колкостях, которые отпускал своему редактору. - Правильно, говорю вам, поскольку много ли стоит ваша жизнь?
- Да ничего.
- Ага, так вы признаете это?
- Я это знаю, - свирепо проговорил Пейн.
- И тем не менее испугались.
В дверь постучали, и Эйткен, прервав свои нападки, пошел открыть. Это был старый Айзек де Хероз, сторож при синагоге еврейской общины. Пейн видел его не первый раз. Держа под мышкой истрепанный молитвенник, он неторопливо поклонился Пейну и шотландцу и разложил молитвенник на прилавке, любовно, бережно придерживая рассыпающиеся страницы.