Он не спеша двинулся вокруг поля, чувствуя, как бешено бьется сердце от возбужденья, тревожных предчувствий, страха, а превыше всего - от пьянящей, доселе неведомой надежды. Наблюдал, как, вооруженная чем придется, неловкая, неумелая, нескладная, проходит ученья первая в мире гражданская армия, как выполняет приемы, держа в руках кремневые ружья, громоздкие старинные мушкеты, мушкеты с фитильным замком и дулом-раструбом, какие появились в стране более ста лет назад или, изредка, - длинноствольные изящные винтовки, вывезенные из глубинных графств, или же алебарды, топоры, пики, абордажные сабли, рапиры, двуручные музейные мечи, а те, у кого не нашлось дома ничего, пускай хотя бы кавалерийского пистолета, - просто палки, сжимая их, как сжимают смертоносное оружие. Любители пофасонить - те из них, у кого водился в кармане лишний шиллинг - уже щеголяли в униформе, фантастических расцветок обмундировке с внушительным патронташем, на коем выведено было: "Свобода", или: "Вольность", или: "Смерть Тиранам" либо иной подобный девиз, дабы у мира не оставалось сомнений относительно умонастроения его владельца. Имелись у них и свои офицеры: дородный старый Фриц ван Гоорт - за полковника, маленький Джимми Гейнсуэй и мельник Джейкоб Раст - за капитанов, и это только лишь немногие, перечень всех офицеров занял бы на бумаге целую милю, и всяк из них вразнобой, нимало этим не смущаясь, выкрикивал свою команду: налево, кругом, шагом марш, стой, шагом марш; солдаты натыкались друг на друга, сбивались с ноги, спотыкались и падали, опрокидывались шеренгами, точно кегли, перекрикивались; там и сям гремел случайный выстрел мушкета - каждый, конечно же, позаботился зарядить свое оружие, и, естественно, дробью.
Пейн продолжал совершать свой обход, притом не в одиночестве. Добрая половина города явилась поглазеть на ополчение в первый день учений. Живописными группами стояли женщины, прикрываясь от солнца под зонтиками, с визгом туда-сюда носились дети; старички, попыхивая трубками, рассуждали о том, что творится на свете. А ополченцы, углядев среди зрителей жену, сестру или невесту, останавливались посреди учений, чтобы свистнуть или махать рукой. Вокруг сэра Арнольда Фицхью, где сбились в кучку тори, мелькали вежливые усмешки, переходили из рук в руки серебряные табакерки, взрывы грубого смеха то и дело оповещали о том, что граждане солдаты в очередной раз допустили вопиющую оплошность. А когда подошел Пейн, Фицхью весело окликнул его.
- Ну как, писарь, что вы скажете о наших мятежниках?
- Я пока еще не составил мнения.
- Ах ты, черт, он, видите ли, еще не составил мнения.
Пастор Блейн, квакер, сказал:
- Ты, я вижу, не с ними, Том.
- Да нет…
- Что, угрызения совести?
- Скорее - сомнения, - отвечал Пейн медленно, думая про себя, что если сделать сейчас этот шаг, то пути назад уже не будет.
- А у них, видишь, как обстоит дело с совестью, - не то с печалью, не то с укором сказал пастор. - Восемнадцать человек здесь из моей паствы. Господь сказал "не убий", но легко ли отказать себе в жестоких забавах - вот и вышагивают здесь со своими палками, будто нету для человека имущества достойней, чем оружие.
- Самое удивительное в Америке, - проговорил Пейн негромко, - это что у людей есть оружие. Когда они пустят его в ход…
- Что-то я тебя не пойму.
- Я и сам себя не понимаю, - пожал плечами Пейн.
Джейкоб Раст пришел в печатню и объявил:
- Томас, друг, я хочу, чтоб ты был в моей роте. - Толстый, низенький, он говорил раскатистым, зычным басом.
- Да?
- Отличная подбирается команда, черт возьми.
- Я подумаю, - кивнул Пейн.
- А что, тут есть над чем думать?
- Да. Сейчас такое время, что надо думать об очень многом.
- Послушай, милый мой, ты уже сколько месяцев как пожаловал сюда из Англии. Люди спросят, он за кого - за Англию или за Пенсильванию? Добрый товар или с гнильцой?
- Я к себе не принюхиваюсь, - усмехнулся Пейн.
- А вот мы к тебе - да!
- Я не из тех, кто движется, куда ветер дует, - ровно сказал Пейн. - Я сам знаю, что мне делать, вернее - начинаю узнавать. Вот знаешь ли ты, Раст, - это вопрос. Большой вопрос, сознаешь ли ты, что все это означает.
- Означает, будь я проклят, что мы как свободные англичане постоим за свои права!
- Ой ли?
- И сразимся за них, коль придется!
Пейн пожал плечами и отвернулся.
Были и такие, для которых ничто не изменилось. Пейн побывал однажды на балу в доме Фэрвьюзов, богатых импортеров, близких по своим взглядам к тори. Его пригласили, так как он представлял "Пенсильвания мэгэзин"; он согласился, так как искал - повсюду, только можно, - ответы на свои бессчетные сомнения, свои бдения, молитвы; на свою ненависть. Четыре фунта потратил на камзол коричневого тонкого сукна - такой одежды он еще не знавал на своих плечах.
Жабо на груди, новый белый парик, панталоны хорошей кожи, словом, джентльмен по всей форме, при трости и треуголке, в числе приглашенных вступает в лучшее общество, как в круг себе равных, в зал, освещенный четырьмястами свечами, где чернокожий раб певуче объявляет:
- Господин Томас Пейн!
Четыреста свечей - где и какие небеса освещались столь ярко? Черные слуги расхаживают с серебряными подносами, серебряными чашами для пунша, разносят горы изысканнейшего печенья и пирожного, подают холодную дичь двенадцати сортов, обносят красным вином, мадерой, портвейном в таких количествах, что хватит затопить все корабли британского флота. Дамы в тяжелых парчовых нарядах, шитых золотом и серебром, мужчины в кружевах, в атласе и бархате, а он здесь - господин Томас Пейн, которого, о чем бы ни зашла речь, поминутно просят высказать свое мнение.
- Эта история в Лексингтоне - деревенская потасовка, разумеется, не более того, но здесь, в городе, - вы видели? - эти оборванцы пытаются устраивать ученья!
Каждый из них побывал на своем веку в европах.
- Каково это наблюдать тому, кто видел королевскую гвардию!
- Но какую позицию, господин Пейн, должен при этом избрать редактор, то есть человек мыслящий, я хочу сказать?
- Бунт? Нет, не представляю себе, - ну пошумят, покричат, и только.
Господин Пейн на все на это по преимуществу отмалчивался.
- Торговле это не на пользу, во всяком случае.
- Э, не скажите. С перепугу народ кидается раскупать все подряд.
- Как бы то ни было, это предупреждение. Я полагаю, лорд Норт перестанет хвост распускать после того, как ему пообщиплют перья.
- Я с неизменным вниманием читаю ваш журнал, господин Пейн, - говорила молодая, прелестная, изысканно одетая женщина, глядя на него с восхищением - на него, корсетника Пейна. - И читаю ваши стихотворенья, - продолжала она. - Я нахожу, что они прекрасны, и потом, если мужчина причастен к поэзии, значит, он непременно должен быть человек с душою, вам не кажется?
- Человек с душой? Мне кажется, это можно сказать о многих.
- Правда? Знаете, это удивительно глубокая мысль. Мне самой глубокие мысли не приходят в голову, но это удивительно умно.
Они отведали пунша и пирожного, они гуляли по парку. Луна светила на звездном небе, и под конец его спутница заговорила о том, как странно, что он до сих пор не женился.
- Я был женат.
Он на мгновенье замолчал и прибавил, что его жена умерла.
- Какая ужасная трагедия!
- Да.
- Но вы не думаете, господин Пейн, что стали после этого лучше, богаче внутренне?
- Что?
- Да вы совсем меня не слушаете, господин Пейн.
- Виноват, - проговорил он. - Что вы сказали?
Он написал для журнала статью под названием "Размышления о титулах". Он был сдержан. Снова и снова говорил он себе: то, что мне довелось пережить самому, не имеет значения. Я должен писать о том, что думаю и знаю, к чему пришел, во что верю, и тогда люди меня услышат. Должны услышать.
Произошло объяснение с Эйткеном. "Размышления о титулах" были выпадом против привилегированного сословия, и выпадом резким. Пейн не был человеком из толпы, не был и ополченцем, проходящим ученья на лугу Коммонз, не принадлежал даже к сторонникам Конгресса. Нет, в одиночку, ощупью искал он дорогу во тьме, отчаянно, подчас исступленно. До сих пор он всегда терпел неудачу; теперь - не имел на это права.
- Такое нельзя печатать, - сказал Эйткен.
- А я напечатаю!
- В таком случае мы с вами расстаемся!
- Хотите, чтоб я ушел, - я уйду. К чему эти полумеры, - сказал Пейн.
Эйткен принялся уговаривать его:
- Томас, мы хоть и спорили, но ведь в конце концов сходились во всем, разве нет?
- И что же?
- Ну для чего вам надо встревать в эту кашу, в эту чертову смуту?
- Печатаю я статью или нет?
- Печатайте, пес с вами, но только предупреждаю, что вы уволены.
Пейн пожал плечами. Ему не впервой было слышать такое предупреждение, оно его больше не трогало. Он все равно продолжал работать в "Пенсильвания мэгэзин", и в конце концов журнал его стараньями сдвинулся в нужном направлении с позиции "и нашим и вашим", однако этот период его жизни кончился. Каким будет следующий, он не знал, как не знал, что произойдет здесь, в Америке. Им не решимость двигала - скорей, искало выход напряжение, и все, что рисовала ему надежда, было бесформенно и безымянно.
Пятого мая в Америку воротился Бенджамин Франклин - его миссия в Европе завершилась и, если говорить о политике, после долгих лет, проведенных там, не дала ничего; старый человек прибыл на родину, где все клокотало, как в котле. Поселился на Маркет-стрит, у Бейчей, где Пейну через несколько дней удалось его повидать. У Франклина нашлось для него всего лишь полчаса, не больше, слишком много предстояло ему наладить старых связей в Америке, слишком многое сделать за слишком короткий срок. Но он помнил Пейна - тряс ему руку, говорил, что следит за "Пенсильвания мэгэзин", что журнал хорош; умный журнал и читается живо.
- Нравится вам Америка? - спросил Франклин.
Пейн кивнул; ему хотелось сказать о многом, но почему-то не получалось. Столько времени в нем жила убежденность, что из тех, с кем его сводила судьба, Франклин - самый мудрый, понимающий, самый лучший; а вот теперь им владело странное недовольство, близкое к неприязни.
- Вы здесь нашли себя, - сказал Франклин.
Общие слова, думал Пейн, даже глупо. Ничего он не нашел.
- Что нам предстоит? - спросил он Франклина. - Неужели война?
- Война? Если называть войной столкновения, то да. Столкновения уже были и будут.
- Но все же, как оценить их? - допытывался Пейн с каким-то неистовым упорством. И тут же подумал, что жестоко, наверное, изводить такими вопросами этого старого, очень усталого человека. - Куда мы движемся? - Впервые Пейн обнаружил в себе неотступную, упорную жестокость. Незачем было спрашивать, куда они движутся; что до него, он двигался в одном-единственном направлении, и оно с каждым днем обозначалось все отчетливей.
Франклин сказал:
- Мы должны быть сильны, это главное - вы согласны? Будем сильны, так и правительство к нам прислушается. А войны не нужно, она никогда не нужна. Война - это бедствие.
Все равно что сказать: соль - соленая, подумал Пейн.
- Мы желаем иметь права, - продолжал Франклин. - Иметь гражданские свободы, уважение к нашим порядкам, возможность жить полной и достойной жизнью - отсюда и берется добродетель в человеке, когда он может работать, откладывать шиллинг про черный день, иметь кусок земли да крышу над головой. Мы не являемся неотъемлемой собственностью Англии, там должны осознать, что мирное содружество…
- Как насчет независимости? - спросил Пейн.
- А нужна ли нам независимость?
- Я не знаю, - устало сказал Пейн. - В детстве, когда я был маленький, я тогда уже чувствовал, что на свете кое-что устроено не так. И когда все кругом принимали такой порядок как должное, думал, что, может, я безумец и это меня лукавый смущает. Можно ли построить крепкое здание на прогнившем фундаменте?
- Старики не совершают революций.
- Полноте, сударь, - сказал Пейн, - какой вы старик! Вы вон мне вернули молодость!
На следующей неделе в Филадельфии собрался Второй Континентальный конгресс.
Опять со всех сторон съезжались в Филадельфию люди из разных колоний. Ополченцы не ударили в грязь лицом и приветствовали их без устали, словно желая доказать, что не впустую тратили время на ученьях. Дефилировали взад-вперед до ломоты в ногах, а те из них, которые держали лошадей, составили конный отряд для встречи делегатов.
- Господи Иисусе, - говорили друг другу люди, - это же надо было дожить до таких времен - порт Бостон осажден англичанами, в городе снова собрался Конгресс, а старик Бен Франклин по сю пору жив и опять нынче с нами.
Вновь они были здесь: братья Адамсы, Ханкок, виргинец Рандолф, Джефферсон, на сей раз с еще одним виргинцем, рослым мужчиной, одетым в великолепную, словно театральный костюм, светло-желтую с голубым форму: он был полковник виргинского ополчения, и в Филадельфии мало что говорили кому-либо его лицо или фамилия - Вашингтон; он двигался размашисто на своих длинных ногах и редко когда раскрывал рот, может быть, от застенчивости, а возможно, был просто туповат. Пейну его представил молодой Том Джефферсон.
- Полковник Джордж Вашингтон из Виргинии, - и Пейн взглянул на него, сощурясь.
- Рад с вами познакомиться, сударь. Вы делегат?
- Писатель, - сказал Пейн, как бы оправдываясь. - Я редактирую "Пенсильвания мэгэзин".
- Ах да, конечно.
Но видно было, что о журнале с таким названием он слышит впервые. Он замолчал, глядя на Пейна, как будто силился и не мог придумать, что бы еще сказать, - Джефферсон после объяснил виновато:
- Очень богатый человек.
- Правда?
- Пожалуй, самый богатый в Америке, хотя, как и многие из нас, виргинцев, испытывает нужду в земле. Не слишком остер умом, однако с характером.
- Он хочет воевать, и говорить об этом ему незачем. Разговоров и без него хватает.
- Но почему вы решили, что он хочет воевать?
- А форма? Он не клоун.
- Мне это как-то не приходило в голову, - сказал Джефферсон. - Для меня он загадка.
Два дня Пейн просидел у себя в комнате, пытаясь изложить свои мысли на бумаге. Потом пошел слушать, как Конгресс провозглашает на весь мир, что американцы с оружием в руках поднялись на защиту своей жизни и имущества. Потом пил пиво с Сэмом Адамсом и поляком-эмигрантом Майклом Клоски. Адамс кипел и бушевал, яростно отвергая идею компромисса. Зная, что в кругу интеллектуалов, так и в Конгрессе на него смотрят пренебрежительно, в том числе даже собственный кузен Джон, он обратился к этим двум, которых ожесточенность, хоть и не столь показная, по крайней мере, толкала в непривычном направлении.
- Вы знаете, чего не хотите, - сказал спокойно Пейн после того, как в течение получаса внимал обличениям Адамса. - Но это - всего лишь анархия. Где позитивная сторона? В десятках мест по стране занялся пожар, но что этот пожар означает?
Ничего не означает, говорил поляк. То же было и у него на родине. Разве впервые простой человек, расправив плечи, подымается на мятеж? И никогда это ни к чему не приводило.
- Полумеры, - говорил Пейн. - Чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Досюда дойду, а дальше - нет…
- Ну а вы-то сами далеко ли пойдете? - спросил Адамс, с любопытством разглядывая этого английского корсетника, ширококостого и горбоносого, увальня с тяжелыми руками крестьянина.
- Я - до конца, - сказал Пейн негромко.
Пьяненькое, щетинистое лицо Адамса колебалось в неверном мерцании свечи, стоящей между ними; с лукавой усмешкой Адамс спросил, где же будет этот конец.
- Мне нужен новый мир!
- Утопия? - спросил Адамс.
- Нет, черт возьми! То самое, что мы здесь имеем, - определенный образ жизни, возможность с первых ее дней улыбаться, толика воли, толика свободы и надежда на будущее, люди, наделенные правами, порядочные суды, порядочные законы. Чтобы мужчины не страшились нищеты, а женщины не страшились рожать детей…
Поляк покатился со смеху, но с лица Адамса вдруг исчезла усмешка.
- То есть независимость, - сказал Адамс.
- Хотя бы, для начала, - подтвердил Пейн, охваченный внезапно сонливостью, чувствуя усталость не после, а еще до свершенья, столь устрашающе ясным, четким открылся ему весь его жизненный путь отныне. Сомнений почти не оставалось. Сомнения, что так долго и мучительно накапливались в нем, обратились теперь в решимость. Иные из ответов он уже знал и в скором времени должен был узнать остальные.
VI. Как Том Пейн написал небольшую книжку
С Эйткеном они расстались на удивление мирно, и Пейн впервые обнаружил, что шотландец относится к нему не без уважения, по-своему к нему привязан. Эйткен, который был, по мнению Пейна, как никто на свете далек от всяческих эмоций, долго крутил головой и в первые минуты, когда прощался с Пейном за руку не в силах был выговорить ни слова. Пейн знал, что не одна только неотвратимая гибель "Пенсильвания мэгэзин" служит причиной его огорчения; издание, так или иначе, было обречено, и не просто потому, что лишалось редактора, а потому, что в преддверии переворота, назревающего в колониях, воспринималось уже как свидетельство иной, полузабытой эпохи. Весь этот мирный край живущий внешне без особых перемен - как часто случается даже в канун вселенского пожара, - изнутри бурлил и клокотал, готовясь к взрыву.
Пейн полагал, что Эйткен это понимает, - не как тори и, уж конечно, не как мятежник, а как человек, для которого вместе с уверенностью в прочном порядке теряется всякий смысл существования. Пейн мог лишь пожалеть его.
- Не передумаете? - спрашивал Эйткен.
Как будто в том было дело. Фунт в неделю - приличное жалованье, с лихвой хватает, чтобы жить безбедно, да еще фунтов двадцать у него набралось про черный день от вещей, написанных для других изданий. Может, и правда глупо бросать все это, тем более что путь, избранный им, так зыбок и неясен.
- Это кусок хлеба, и с маслом, - уговаривал Эйткен.
- Нет, не взыщите. Не могу.
- Подумайте, Томас. Затянет вас это безумие, и нехристианская это затея, Томас. От добра добра не ищут.
Однако, увидев, что переубедить Пейна не удастся, шотландец сказал ему ворчливо:
- Лихом-то поминать не будете, Томас?
- С чего бы мне?
- Обычно про человека знаешь, этот - мерзавец, тот - славный малый, а вот вас, Томас, не отнесешь ни к какому разряду.
- Если и было что, - сказал Пейн, - мне корить некого, кроме себя.